Бодлеру и не грезилось

Январь клонился к закату; праздники закончились. Петербург любил эти полусонные, неохотные будни после новогодних и рождественских выходных особой, вряд ли понятной кому-то любовью. Нет, они ничем, в общем-то, не отличались от любых других будней… Но вместе с тем были восхитительны – из-за того, как их проживали они с Москвой. Неторопливо. Спокойно. Уютно. Вместе. Не то чтобы они не бывали вместе в те же праздники, но… Это все было не то. На праздниках они не принадлежали друг другу. Как же – столицы. Фактическая и культурная. Средоточия взглядов, амбиций, желаний. Те, кто всегда на виду и не может – не имеет права – на виду не быть, не задавать тон, не удивлять и не восхищать. Нечто, по важности среднеарифметическое между боем Курантов, искрящимся многоцветьем фейерверков и окрыляющим великолепием чувства новизны и радостной надежды. Помноженное на прохладную сладость отменного шампанского и томительную в своей нежности муку, когда счастье оказывается рядом, вплотную, смотрит шалыми от праздничной эйфории глазами, из-за множества огней вокруг почти кошачьими – желто-зелеными, со зрачками-омутами – но его нельзя объять, слиться воедино… Счастье ведь не может принадлежать кому-то одному – оно принадлежит сразу всем, а значит, никому. Как они с Москвой в такие дни. Прекрасные и бесконечно далекие, как звезды. Ото всех и друг от друга. Во время предпраздничной суеты они и вовсе не виделись – некогда. Они города. Праздники – это не для них, а для их людей. Их дело – эти праздники создать. Мероприятия, украшения, меры по безопасности, бесконечные строки и столбцы смет, эскизы, подведение квартальных и годовых отчетов, планерки, дважды подогретый в микроволновке кофе – кощунство, а что делать? – и усталый вздох по телефону: «Если тебя интересует мой список желаний, то вторым пунктом ортопедическая подушка для шеи на работу». В трубке в ответ понимающий смешок и едва различимый грозный шепот куда-то в сторону: «Снега и так мало, а вы хотите эти плакучие гирлянды?! С ними у меня как будто оттепель началась!» Через пару секунд – как раз хватит на то, чтобы возвести очи горе, добивая дизайнера окончательно – звучит хорошо знакомое и чуть более теплое: «Я учту». О первом пункте Москва не спрашивает – тот не меняется уже лет сто пятьдесят. Ни о чем другом вопросов тоже нет. Даже если Мише любопытно или хочется поделиться, он не станет тратить ни свое, ни его время. Он всегда погружался в работу с головой, ну а в такие загруженные дни и подавно: «Праздники – это такое дело… Тут нельзя ничего упустить. Все должно быть идеально. Мне не улыбается быть регионом-донором и слушать при этом, как меня обвиняют, что я из всех соки сосу. Но еще меньше мне улыбается быть регионом-донором и не направить расходы так, чтобы они в несколько раз отбились доходами». Цели были, на первый взгляд, противоречивыми, но Москва всегда знал, как от души потратиться на что-то хорошее и в итоге оказаться богаче. Об этом Петру поведал еще в детские годы Новгород, хотя уж от кого, а от него странно было бы ждать чего-то лестного в адрес Михаила. Впрочем, Любомир тогда и не льстил – предупреждал, чтобы новоявленная столица не недооценивала того, с кем имеет дело. Тогда это звучало диковинно, словно в какой-нибудь сказке: как это – отдать много, а получить обратно еще больше? Образ Москвы для Питера был и без того тяжело темным. Как сумрачные расписные своды старорусских дворцов, массивные тусклые перстни на его по-змеиному плавно движущихся белых руках, черными волнами медленно перетекающие вслед движениям соболя… Закрыто-величественный, древний, неразгаданный. А слова Новгорода и вовсе застилали все душно-ладанным туманом. За ним в Москве чудилось что-то хищно-пленительное, колдовски дикое. Способное и без малейшего сожаления снести голову, и благосклонно осыпать дарами, и упасть в руки величайшей из всех наград. В познанной много позже действительности не было ничего волшебного – только сознание долга, громадный опыт, тонкое чутье и холодный расчет. Михаил нырял в дело и лишь когда под грудиной начинало колоть от переизбытка нервного давления, возвращался за «глотком воздуха», и тогда секретарша, прихватив с собой телефон, отправлялась наполнить чайник водой, а Петербургу приходило какое-нибудь трогательное в своей непосредственности сообщение. Не слишком доверяя технике, для которой за последние десятилетия набор функций стал играть куда большую роль, чем надежность и долговечность, Петр выписывал самые очаровательные СМС Москвы в конец записной книжки. На излете 2017 года коллекция стала ощутимо богаче. Чего только стоил крик души: «Петя, почему все дарят мне коньяк? Я хочу ведро киндер-сюрпризов»! Или задумчивое: «Новгород уже дважды за последнюю неделю назвал меня маетой бледной. Не могу решить, это он так переживает за мое здоровье, или мне пора обеспокоиться его творческим кризисом». Эти сообщения были хорошей компенсацией в разлуке, но, естественно, неполной. К счастью, те дни прошли, праздничная кутерьма тоже закончилась, и теперь Петербург мог позволить себе лучшее, что есть в первых буднях нового года. Рабочих для людей, но не для них с Москвой. А именно – оставив дом и его обитателей на Павловск, приехать в столицу, когда Мишу, да и его самого, отпустила празднично-авральная лихорадка. Без предупреждения. Хотя сюрприза, разумеется, было не устроить – Миша его чувствовал на самой границе, если вообще не раньше… На мобильный в ту же минуту пришло требовательное сообщение: «Поезд!» Обычно Петр отправлял в ответ номер поезда и вагона, и Москва встречал его на вокзале практически у самой подножки. Бодрый и собранный утром и днем, утомленный и слегка рассеянный вечером, ночью сонный и сильно уступающий себе дневному в безупречности внешнего вида … Питер, конечно, стремился найти билеты с комфортным для них обоих временем прибытия, но ситуации бывали разными. Если уж начистоту, иногда ему просто по-человечески не терпелось сойти на платформу и сжать Москву в коротких, но крепких объятиях – большей интимности они на публику не выносили. Экран с предельно коротким СМС потускнел наполовину. Словно подгоняя: пиши ответ скорей, или я погасну. В верхнем углу мелькнули цифры, и два вытянутых ноля повысили показание до шести вечера. Петербург представил Москву. Домашнего, расслабленного, в подаренных Тулой голубых шерстяных носках со снегирями на заснеженных ветках рябины. Лишать его вечернего покоя не хотелось, поэтому Петр вместо ожидаемого решительно написал: «Я голодный как волк». Ответ не заставил себя ждать: «Намек понят, серый. Бабушки у меня нет, но есть «Красная шапочка». Тебя устроит?» Воображение немедленно дорисовало к Москве в носках со снегирями глубокую стеклянную вазу-полусферу с конфетами на столе. На которую Миша, пока писал сообщение, поглядывал, привалившись бедрами к кухонной столешнице и лукаво улыбаясь в предвкушении шутки. Усмехнувшись, Питер торопливо напечатал: «Одними конфетами сыт не будешь» и откинулся на спинку сиденья, прикидывая, как скоро сможет добраться до дома Москвы. Телефон в руке завибрировал, оповещая, что Михаил и на этот раз за словом в карман не полез. Взору предстало нарочито смиренное: «Пойду поскребу по сусекам». Фантазия услужливо проиллюстрировала навеянное опытом: Миша, отложив мобильный, оценивающим взглядом скользит по полкам холодильника, прикидывая, что можно поставить на стол сразу, а что нужно разогреть, и сколько это займет времени. У него, конечно, все готово. И было готово вчера, и было бы готово завтра. Потому что бездеятельно ждать Москва не станет. И потом, ему же самому нужно что-то есть. Светящиеся блины электрической плиты – это не огненные коронки газовой, они ничуть не ограничивают Мишиных кулинарных порывов. Угадал Петербург со всем. Кроме носков: Михаил встретил его в тапках на босу ногу, совершенно беззастенчиво, по-домашнему, оставляющих на виду голые лодыжки. Пропустил в квартиру, обдал легким дуновением тепла, потянувшись через порог закрыть дверь. Наверное, что-нибудь сказал бы после этого, но Петр не дал – перехватил у двери, с шутливым рыком ткнулся в шею. Москва невольно взвился от холодных с улицы прикосновений, но отстраняться не стал. - Не ешь меня, царевич, я тебе еще пригожусь! – насмешливо прищурившись, взмолился он с вполне натуральным трепетом в голосе. - Да? – Питер задумчиво хмыкнул. – «Еще» - это еще когда будет, пардон за тавтологию… А съесть тебя я могу уже сейчас и с гарантией. - Фи, как цинично, - фыркнул Михаил, картинно вскинув подбородок. - Зато надежно и практично, - парировал Петр и громким шепотом делано упрекнул: - Не выходи из образа. Москва звучно усмехнулся и вновь кротко заметил: - Но у меня масса доказанных плюсов, а вот буду ли я вкусным, никто не знает. - В эти плюсы входит «накормить, напоить и в баньке попарить»? – придирчиво осведомился Петербург. - Устроят пожарские котлеты с гарниром из гречки с грибами, винегрет, розочки с корицей, кофе в турке и обычная ванна? – перечислил Миша и невинно добавил: - Если все-таки хочется чего-то именно банного, могу пристать как банный лист. Я хорошо умею. - Я знаю, - улыбнулся Петр и, напоследок поцеловав в висок, отпустил. – Хорошо, уговорил. Давай свою гречу с котлетами. Москва, улыбаясь так торжествующе, будто ему и в самом деле что-то угрожало, скрылся на кухне. Петербург, проводив его взглядом, шагнул вглубь Мишиной квартиры. Эта квартира была, в некотором роде, парадоксом: в ней как будто сплетались воедино разные времена и вместе с тем словно не было времени совсем. Отделана и обставлена она была современно, по-европейски – давно прошли те времена, когда Москва недоверчиво, без капли любопытства косился на любой чужеземный прибор и брезгливо прятал навязанные ему цветастый камзол и кюлоты под тяжелой длиннополой русской шубой. Нет, здесь все было подобрано с педантизмом и вкусом – изящно, выверено, уместно; царили порядок и строгая система. И будь это только так, жилище столицы вернее было бы охарактеризовать словами «сошло со страниц дизайнерских журналов»… Но тогда Москва не был бы Москвой. Мишина строгая система, где ни одна вещь не лежит на несвойственном ей месте, была строгой и ясной только для него и, отчасти, для Петра с Иваном. Для остальных же она представляла собой гармонически сложившийся хаос, в котором непротиворечиво соседствовали предметы разных эпох, и все служило исключительно для удобства владельца. Владельца, могущего попивать чай из драгоценного мейсенского фарфора восемнадцатого века, неизвестно как у него уцелевшего, несмотря на бесконечные переезды и исторические бури, и при этом свободной рукой рыхлить для недавно взошедшей лаванды землю. В эмалированном английском горшке девятисотых годов. Трофейным наконечником татарской стрелы. Непринужденно беседуя с кем-нибудь из коллег по Skype о биржевых котировках и прогнозах на следующий квартал. Петербург не был сторонником беспорядочного стилистического смешения, но эклектика времени и пространства в исполнении Москвы ему нравилась. Она была… уютной. Красивой. Каждым своим уголком родственной Михаилу. А сейчас еще и новогодней: Миша ничего не убрал, и пока Петр привычно, прекрасно ориентируясь и без верхнего света, относил вещи в комнату, то тут, то там вспыхивали золотистые огоньки таящихся в темноте гирлянд. В спальне смутно пахло хвоей и почему-то бергамотом. С кухни пленительно тянуло горячей едой. - Не хочется расставаться с праздниками? – спросил Питер, тронув пальцами один из висящих на ветках фикуса мелких серебристых бубенчиков. - Снимать не хочется, - обернувшись, объяснил Москва. – Красиво же. - Красиво, - согласился Петр. Часть городских украшений, стало быть, по тем же причинам решили оставить до конца зимы? Не исключено. Значит, теплые звездочки гирлянд по квартире у Миши будут мерцать до самого марта. Весь остаток января и февраль простоит в гостиной в новогоднем антураже апельсин, который Москва, утомленный обилием елей на своих улицах, провозгласил праздничным деревом. А на кухонном столе так и будет стоять в вазе какая-то тематическая икебана с посеребренными ветками, пока по весне ее не сменит пышный букет кустовых роз. С россыпью плотных маленьких кремовых бутонов, лепестки которых будто слегка задеты пурпурной акварелью по кромке, отчего розы насыщенно пламенеют в середине и нежно белеют по краям. Петербург точно знал, что они будут именно такими. Он сам их подарит.

***

Москва отвел глаза от телевизора, на экране которого два горностая, возбужденно стрекоча, чирикая и шипя, юрко прыгали на снегу, и вытянул ноги, укладывая ступни на подлокотник дивана. Питер не видел этих перемещений, но хорошо ощущал – Михаил лежал, положив голову ему на колени. Закончив устраиваться, Миша запрокинул руку в рассеянном, слепом жесте. То ли потягиваясь в вечерней неге, то ли пытаясь на ощупь коснуться. Наверное, все-таки второе, но немного не рассчитал – расслабленная кисть скользнула по груди и лишь слегка задела пальцами подбородок. Петр, мягко перехватив ее, коснулся губами тыльной стороны ладони. Чуть выше места, где начинался длинный шрам. Сегодня в это верилось с трудом – да и лет двести назад, когда он впервые увидел, тоже – но это был шрам от сабельного удара, едва не стоившего Москве руки. Он так и сказал тогда: «А, это… С Тверью сцепились во время войны. Я был ослабший после пожара, а она так злилась из-за гибели своего князя… Ажно в угол меня загнала. Там и рубанула. Думала, я с такой рукой сдамся. Было очень опрометчиво с ее стороны забыть, что у меня есть еще левая». Сейчас шрам, бывший когда-то ярким широким рубцом, змеился по запястью тонкой белесой полоской – живая кожа, веками обновляясь, постепенно сводила на нет последствия далекой средневековой войны; шрам сместился, извернулся, поблек. Может быть, через столетие-другое даже самому Москве будет непросто сразу найти его взглядом… - Расскажи мне что-нибудь, - попросил Михаил, не подозревающий, о чем он думает. Несказанного в просьбе было много больше, чем произнесенного. Беззвучное: «Я так скучал». Немое: «Сотри малейшие следы моей тоски – говори! Я ждал, пока ты отдохнешь с дороги, но теперь я хочу слушать твой голос». Безмолвное: «Пожалуйста». Что это все приходится додумывать самому, не вызывало у Петербурга досады – это было не то молчание Москвы, которое задевало чувства. Не враждебное напряженное молчание. Не привычка не доверять, запечатывающая рот крепче любого кляпа. Нет, наоборот – расслабленное молчание человека, знающего, что его понимают, и ему нет нужды разъяснять очевидное. - Что-нибудь? – переспросил Петр, погладив большим пальцем его запястье. – Хм… Как насчет этого? На каналах вдали, - вкрадчиво начал он, - чутко спят корабли… Миша, запрокинув голову, заинтригованно посмотрел на него. Питер, опустив его ладонь, но продолжая переплетать с ней пальцы, заговорщически добавил: - Но капризен их сон безмятежный, Захоти – и опять Понесется их рать За пределы вселенной безбрежной. Москва улыбнулся. В его взгляде сквозило слабое узнавание, но, кажется, он не преуспевал с ответом. Петр, свободной рукой перебирая его волосы, продолжил: - Догорает закат, И лучи золотят Гиацинтовым блеском каналы; Всюду сон, всюду мир, Засыпает весь мир, Теплым светом облитый, усталый. Словно вторя его словам, по потолку плясали смутные отблески городских огней, а гирлянды, перейдя в другой режим, стали гореть слабее, интимнее. Наклонившись к Михаилу, он вновь встретился взглядом с глазами-омутами. Но на этот раз – только его счастья. - Там Прекрасного строгая власть, - шепнул он. – Безмятежность, и роскошь… Москва поймал его в объятия: - И страсть. - Узнал Бодлера? – улыбнулся Петербург. - Закончил в рифму, - беспечно пояснил Миша. – Что это? - Конец «Приглашения к путешествию», - ответил Петр. - М-м-м… - лукаво протянул Москва. – И куда приглашаешь? - Ну, поскольку мы отдыхаем, - задумчиво заметил Питер, - я думаю, стоит выбрать путешествия на короткие расстояния. Как насчет тура до спальни? Там можно с комфортом продолжить наш… литературный вечер. Михаил, усмехнувшись, распорядился: - Отправляемся немедленно.