Метаморфоза

      Ночь медленным вальсом протанцевала по улицам Тёнсберга, укрыв своим темным подолом успевший задремать город. Тусклые огни в окнах издалека напоминали детские светящиеся кубики, из которых какой-то сорванец сложил причудливый замок. Прохожих не встретишь в такое время, и лишь пара пьянчуг, смердя перегаром, подавали голоса у дверей закрывающегося бара. На улице было прохладно, усталый снег вымащивал путь Кима обратно к студии. Скользко. Машина заглохла в самый неподходящий момент, и теперь он вынужден был пешком пересечь полгорода, в такую погоду, среди ночи, чтобы попросить Александра или Дэна отвезти его домой. Дом. Тёнсберг. Всю жизнь это место будет иметь для него единственную ассоциацию — Seigmen. Возвращение на родину, после создания и успеха Zeromancer, представляло из себя коктейль ощущений, сродни опьянению абсентом: ворох воспоминаний, как хороших, счастливых, так и ужасных до дрожи, люди вроде бы те же, но Ким уже не узнавал некоторые районы родного городка. Казалось, весь мир унесся куда-то далеко вперед во времени, а он, точно подкошенный, все еще ковыляет далеко позади. Распад Seigmen практически убил его, лишив смысла жизни. Проходя мимо зеркальной витрины старбакса, Ким невольно замедляет шаг, понимая, что даже собственное отражение, кажется ему чужим. Словно человек, отражающийся в нем, не Ким, а кто-то другой, из далекого будущего, которого сам Льюнг уже никогда не достигнет. В этот снежный вечер, в самом сердце Тёнсберга, он стоял перед зеркалом, точно перед собственным временем: читая в уголках глаз прожитые годы, угадывая в сведенных бровях былые обиды, разглядывая в губах несбывшиеся желания, и видя в погасших глазах бесчисленное множество трупов. В бедном лице запечатлелось одиночество, долгие годы пускавшее корни в его судьбу, оплётшее ее и удушающее. Все его, надежды связанные с Seigmen погибли, они убиты по воле злого рока, как были убиты в одну ночь все первенцы Египта. Он вспомнил все свои мечты, которые вчера еще цвели и сверкали. Они лежат, как мертвые тела, недвижные, обескровленные, уже не способные ожить. Грустная мысль. Будь проклято зеркало. Ким быстрее зашагал, проскочив почти бегом два переулка, через перекресток напролет, тут движение всегда оживленное, даже в такое время. И вот он на месте. В студии было темно, и лишь в комнате звукозаписи горела лампа. Не понимая, что же это они могут записывать без его ведома, композитор направился к друзьям. Распахнув незапертую дверь, он застал трахающихся Александра и Дэна. Не замечая коллегу, новоиспеченный гитарист вдалбливал вокалиста в пол, дрочил ему, смачно сплевывая на ладонь. Фронтмен давал да подмахивал. Уткнувшись лицом в грязный пол, он скалился и стонал, как долбаная шлюха. Хриплые стоны и шумное сопение, закрытые глаза, приоткрытые губы, финальный крик, судороги и сперма на полу: двое мужчин в объятьях друг друга с блаженными улыбками, словно они познали бога — Шекспир не знал, что двухфалостное чудовище может быть опаснее двухспинного и убивать одним своим видом. Лучше бы Киму этого не видеть — что-то маленькое, холодное и острое врезалось ему под ребра. Первых мыслей не было вовсе, словно в эмоциональном вакууме он бросился бежать прочь из студии, на переходе едва не угодив под машину, он бежал, куда глаза глядят, не чувствуя ни боли, ни усталости. Только саднящее чувство под ребрами. И лишь оказавшись за городом Ким, задыхаясь, рухнул лицом в снег и зарыдал. Сжавшись в позу эмбриона, прижав руки к груди, словно пытаясь выцарапать там сидящее, он корчился и вопил, покачиваясь из стороны в сторону. Боль была невыносимой. В этот момент на него градом обрушились мысли, но басист словно не узнавал их. Картины увиденного ужасным миражем стояли перед глазами так явственно, что несчастный был готов выдрать их вместе с глазными яблоками. Несколько часов непрекращающейся истерики, пока под мечущимся в ментальной агонии телом не растаял весь снег, промочив его одежду насквозь, и его в кровь искусанные губы не коснулись сырой земли. Покой пришел вслед за угасающим сознанием.        Очнулся он уже в больнице, где столь привычно пахло и где-то за дверью слышались голоса врачей. Его нашел рано утром полицейский патруль. Видимо кричал Льюнг так громко, что кто-то из крайних домов, а может и гуляющих в том районе жителей, услышал его и вызвал полицию, посчитав, что кого-то убивают в лесу. В горле саднило, ломота во всем теле и озноб явственно свидетельствовали о тяжелейшей простуде. Говорить он не мог. На стуле, возле его койки, скрестив руки на груди и низко склонив голову, дремал Александр. На его плечи был накинут белый медицинский халат. На прикроватной тумбочке стояла принесенная им большая корзина с фруктами. Ким сдвинулся ближе к другу, дабы заглянуть под спадающую челку. Взглянуть в это ангельское лицо, которым прошлой ночью вытирали пол. Которое строило пошлые гримасы и пускало слюни, ловя кайф. Теперь оно было совершенно безмятежным, лишь эта морщинка между бровями рисовала ложное напряжение. Дыхание Александра было ровным, грудь мерно вздымалась. Пушистые ресницы изредка подрагивали. Упоение. Сам от себя такого не ожидая Ким скользнул рукой под покрывало, в больничные штаны и сжал колом стоящий член. Он медленно, в такт дыханию солиста, водил рукой по своему болезненно сочащемуся смазкой органу, превозмогая ломоту в костях и застрявший в горле кашель. Мутное сознание напоминало о истощенном состоянии организма, а эрекция кричала, что так близко он будет к Александру еще не скоро. Положив голову на колени другу, ощущая затылком его промежность, он тихо, чтобы не разбудить того звуком плевка, облизал уже порядком вымазанную в смазке, от чего солоноватую, руку, он вновь юркнул ею в штаны, к бессовестно требующему внимания органу. Позор. Ким старался как можно скорее довести себя до разрядки, побыстрее прекратить это безобразие, но чем активнее он работал рукой, сильнее выгибался и толкался навстречу, тем больнее ему становилось. Все мышцы, как один сплошной тугой узел ныли. Льюнг смотрел строго вверх, в закрытые веки фронтмена, изучая, казалось до зевоты привычное, но теперь, словно впервые увиденное лицо. Боль приелась и отступила на второй план, превратившись в изысканную декорацию для суррогата удовольствия. Ким судорожно дышал, что есть мочи двигая рукой, чувствуя близость разрядки и кончил, издав измученный рык, подобно умирающему хищнику. «Я люблю его» — первая и последняя внятная мысль, проскользнувшая в голове басиста, словно лис по первому снегу, оставив след стыда, боли и сомнений. Когда экстатическая судорога, как волна при отливе, сошла на нет, он вынул дрожащую руку из штанов. Ким, явно ничего не соображая, вытер ее о покрывало. Понося все на свете и свой скудный разум он сполз с колен Александра, вновь устраиваясь на подушке и падая туманным сознанием куда-то вверх к больничной лампе.       Утро было тяжелым и вязким, как эта сперма на больничном одеяле. Сделав вид искреннего недоумения по данному поводу, Ким настоял на выписке и поспешил покинуть это место. Двухфалосное чудовище действительно убивает одним своим видом, это Льюнг понял, едва переступив порог своего дома и, пока Алекс, любезно вызвавшийся помочь ему добраться домой, встав на колени, развязывал шнурки его тяжелых ботинок, композитор уставился в висящее напротив зеркало, впервые за долгое время поняв, что знает, кто этот человек, по ту сторону серебристой глади. Впервые узнав себя в нем. ВОТ ТО, что отличало Кима-басиста Seigmen, от Кима-басиста Zeromancer. Свидетельства же этой метаморфозы так и остались на серо-голубом больничном покрывале, в палате, где для Кима все теперь пропитано запретным сортом удовольствия.