Вдребезги

Они ссорятся. Как обычно громко, рано утром и по мелочи. Поздняя осень со своими свинцовыми тучами окатывает холодным ветром, когда Ваня пытается догнать взвинченного от сегодняшней ругани Данила, похлопать по плечу, извиниться раз в сотый. Потому что он его любит, хоть этого и не признаёт. Дождь стекает по ваниному лицу, куртка нещадно намокает. Он бежит по подъездной дорожке в надежде нагнать брата за углом, но в метре от поворота слышит визг тормозов и глухой удар. У Вани подкашиваются ноги, он кричит. Ваня не помнит почти ничего, только кровавый след от покрышек на сыром асфальте и перепачканную в грязи бледную руку, виднеющуюся из-под машины. Ваня приходит каждый день, сидит возле даниной кровати и еле сдерживает слёзы. Он всё так же любит его, забинтованного по самое никуда, со сломанными рёбрами и гематомами по всему телу. Держит за руку, практически невесомо целует высохшие губы с мелкими трещинками, смотрит стеклянным взглядом в окно элитной палаты и шёпотом умоляет Даню открыть глаза. Даня не отвечает, не спорит, не пытается отбиваться от ваниных подколов, потому что вот уже месяц он не выходит из комы, потому что вот уже месяц он на грани. У Вани появляются мешки под глазами, огромные долги по учёбе и сильное желание умереть. Иногда приходит Эля, целует Даню в лоб и переплетает их пальцы. Ваня хочет выставить её за дверь и больше никогда не подпускать к нему ни на шаг. Потому что он заебался бояться каждый чёртов день, что Антон разрешит отключение от аппарата жизнеобеспечения. Потому что он ненавидит жить без Дани. И себя он тоже ненавидит за то, что позволил ему в то утро уйти. Когда проходит три месяца, и врачи приносят с дежурной сочуствующей физиономией неутешительный диагноз, Ваня взрывается. Его бьёт крупная дрожь, горло режет от острого чувства несправедливости, а глаза застилает от слёз. Он с истериками просит Антона подождать и чувствует, как весь его мир рушится, когда тот подписывает. Ему дают попрощаться. Всё это жестоко. Слишком жестоко. Полина и Лида не верят, Антон тоже. А может просто не хотят. Алексей только сильно сжимает рюмку, сдавленно дыша, и смотрит запойным взглядом на место за общим столом, где раньше сидел его сын, вернее не его. Да, чёрт возьми, неважно. Потому что теперь там пусто, и это уже никак не исправить. На кладбище Антон, кажется, наконец-то понимает, что не всё можно решить деньгами, потому что никто никогда не видел, чтоб он так сильно плакал. Падает январский снег, посыпая серый памятник из гранита с фотографией улыбающегося Дани в золотой рамочке. Ваня стоит, держа в руке горсть влажной чёрной земли и слышит, как на соседнем участке маленькая девочка в небесно-синей куртке спрашивает у кого-то: – А этот красивый мальчик, которого опустили в яму, тоже спит, как наш папа? И они его тоже никогда не увидят больше? В ответ ей слышится приглушённый вой и всхлипы. Ваня пытается улыбнуться. Красивый мальчик, который больше не проснётся. Его красивый мальчик. Он со злостью кидает землю вниз и громко хлопает калиткой, судорожно ища в кармане сигареты. Когда Ваня выходит за ограду кладбища и закуривает, пуская в небо сизый дым, ему становится чуть лучше. Хотя как может быть лучше, если жизнь самого нужного тебе человека оборвалась, не дойдя и до семнадцати? Спустя неделю Лида собирает вещи и уезжает, Алексей присоединяется. Он впервые не цепляется за возможность остаться в особняке. Он теперь вообще ни за что не цепляется. Антон и Полина водят Ваню к психологу, целуют на ночь, и тот иногда слышит, как мама всхлипывает за дверью. Ваня успевает спрятать пару вещей, принадлежавших когда-то Дане, прежде чем их заберут из теперь уже только его комнаты. Всё, что сейчас напоминает о нём - это школьная рубашка, когда-то бесивший джемпер и один носок. Ваня вдыхает запах даниной одежды в солнечной комнате, смотря, как кружится в лучах света пыль, листает совместные фотографии, хранящиеся в запороленной папке телефона. Ваня смеётся, потому что плакать уже нечем и чувствует себя грёбаным Добби, только такая свобода ему нахуй не нужна. Он выходит на улицу впервые за пол года, его лицо греет июль, шелестя зелёной листвой, а у Вани перед глазами только кровь на мокром асфальте, да снег, падающий на крышку гроба. Ваня пару раз пытается покончить с собой, перекрывает кислород, глотает таблетки, режет вены. Но всегда, блять, остаётся спасённым. Родители всё понимают, поэтому не ругают, не устраивают истерик. Они тоже привыкли. Они тоже устали. Ваня ненавидит больницы. Его тошнит от белых стен и запаха медикаментов. Его тошнит, когда очередной псевдо-заинтересованный врач с грустным ебалом говорит возле операционной до боли надоевшее "Соболезную...". И Ваня знает, что пиздит он, у него таких в день штук десять, не хватит широты души, чтобы соболезновать каждому. Ваня ненавидит эти коридоры с лампами и мёртвенно-бледным светом, потому что в них всё пропитано смертью, горечью и слезами. Белый цвет теперь его нелюбимый. Когда он возвращается в школу все только и делают, что хлопают по плечу, сочуствующе смотрят и избегают разговоров о смерти. Потому что все видят его шрамы на запястьях, все видят, во что превратился Ваня. Теперь он просто призрак себя самого, просто тень, на плече которой рыдает Ариэль, заключив в крепкие объятья, когда видит его в школьном коридоре. Теперь Ваня самый частый посетитель районного кладбища. Он сидит в знойные августовские вечера, роняя слёзы на принесённые мамой-Полиной цветы. Белые, кстати. Мерзко. Тошнит. Ваня шепчет извинения дрожащим голосом, припадает лбом к холодному граниту памятника, произносит одними лишь губами: " А ведь я люблю тебя...", пытается улыбнуться, как Даня на фотографии. Выходит криво. Не получается. Он вообще забыл, когда в последний раз улыбался. Теперь Ванин любимый предмет - физика. Теперь Ванина любимая тема - пространственно-временной континуум. Петров смеётся. Петров, наверное, забыл, что Ваня любил Даню до искрящего безумия, а теперь Даня мёртв. Петров идёт нахуй. А Ване хочется думать, что все можно исправить. На своё совершеннолетие он впервые закидывается наркотиками, потому что некому теперь его остановить. Спиды неплохо глушат боль и заставляют мозг работать рационально. Ване нравится. Ване наконец немного легче. Теперь единственные ванины друзья - сигареты, алкоголь и синтетика. Кокаин расслабляет, а МDMA дарит абсолютную эйфорию. Одной из ночей, в заблёванном закоулке дорогого притона, Ване снится весенний парк и целующий его Даня, у него мягкие губы, смущённый, робкий взгляд и румянец на щеках, он смеётся и спрашивает у Вани, что он больше всего хочет, а тот в шутку говорит, что хочет вернуться в день аварии, думая, что его просто глючит. Ваня впервые по-настоящему счастлив за последние два года. Он ведь привык видеть Даню, только ловя трипы. А потом он просыпается. В своей комнате. За окном та самая мерзкая осень. На соседней кровати - мирно спящий Даня. И им снова шестнадцать. Ваня не верит, зажимает рот рукой, щипает себя за плечо, осознавая, что это не сон и от шока может только поднять голову и прошептать куда-то в потолок скомканое: "Спасибо". Ему требуется около пяти минут, чтобы собраться с духом и встать с кровати. Он всё-ещё боится, что видение изчезнет, что он снова проснётся в холодной темноте притона с очередной ломкой, но решается подойти к Дане, наклониться над ним и, наконец, прикоснуться к мягким вьющимся волосам. Тот забавно хмурит брови во сне, открывает глаза и осипшим с ночи голосом шепчет: – Вань, ты что делаешь? Вместо ответа Ваня только неприкрыто счастливо улыбается. Теперь всё хорошо. Даня садится на край матраца и потирает глаза тыльной стороной ладони, комкая в ногах одеяло. Сквозь тонкую ткань занавесок светит невесть откуда взявшееся солнце, и Ваня забывает как дышать, когда смотрит на такие родные черты лица, до боли знакомые рыжие волосы, отливающие медью. Смотрит долго, с еле-заметной горечью во взгляде, в эти голубые, как весеннее небо, как тихий океан глаза, не верит, что в нескольких сантиметрах от него не призрак прошлого. – Вань, что случилось? Ты как-то странно на меня пялишься, – хмурит светлые брови, обеспокоенно смотрит прямо на него. Ваня будто из ступора выходит, прижимает малого к себе, обнимает до хруста рёбер, цепляется за худые плечи, шумно выдыхает в бледную шею и, кажется, плачет. Да, плачет и приглушённо смеётся. Затихает, когда на его дрожащую от всхлипов спину опускаются тёплые руки, успокаивают, поглаживают выступающие лопатки, пытается выровнять дыхание. И снова срывается, с новой силой, издаёт гортанный вой, стиснув зубы, сжимает до побелевших пальцев ткань футболки, и вновь его тело пробирает дрожь. Потому что слишком сильно скучал, потому что не надеялся уже снова прикоснуться. Когда Ваню отрывают от влажного и солённого от слёз плеча, обхватывают лицо мягкими тёплыми ладонями, нежно очерчивают пальцами скулы, вытирая оставшиеся капли, перед глазами всё ещё стелет пелена, как тогда, когда он сидел на мокром от дождя и липком от крови асфальте и прижимал к себе поломанного Даню. Даню, который сейчас смотрит на него с ненаиграным испугом. – Т-ты ч-чего? Вань? П-пожалуйста, хватит. Ивана словно кипятком обдаёт, он руки свои невозможно длинные вокруг чужой талии обвивает, тычется лбом в данину грудь, слушая его дыхание, чувствуя, как его лёгкие то наполняются воздухом, то высвобождают его, улыбается лишь уголками губ и обнимать себя позволяет. Потом так неожиданно, будто бы невзначай, произносит: "Я просто люблю тебя, Данёк, слышишь? Люблю тебя.", поднимает взгляд, прямо глаза в глаза. Даня даже не знает, что и сказать, только приоткрывает от удивления рот и делает то, на что никогда бы не решился прежде. Ещё не успевшая остыть постель принимает в свои объятья, и у Вани, кажется, крыша едет, и звёзды перед глазами пляшут дикие танцы, потому что никогда его не целовали так. Никто так мягко не очерчивал ладонями лицо. Никто не дарил ему столько нежности. И он губами в чужие губы впечатывается, запускает пальцы в короткие волосы, прижимает к себе за талию, лишь бы только чувствовать каждой клеточкой его любимого, измучившего за два года, Даню. А тот своей бледной кожей аж светится, улыбается прямо в поцелуй, обвивает ванину шею руками. И оба знают – они теперь друг друга никогда не отпустят. – Я тоже тебя люблю, – еле слышно выдыхает Данил, ещё сильнее прижимаясь к Ване, чувствуя приятное возбуждение, разливающееся волнами по телу, запускает руки под тонкую ткань рубашки, гладит, царапает, сминает. Ваня от такого просто млеет, прикусывает покрасневшие губы, припадает к острым ключицам, а в голове только "Мой, мой, мой". Так собственнически. Так правильно. Но Ваня как никто другой заслужил сейчас чувствовать запах весны и ментола чуть ниже рыжих кудряшек на белой, как снег, шее, чужие руки, чужое тело. Так близко. Жарко. Оба знают, к чему ведёт их вселенная. Даня на секунду перестаёт горячо дышать на ухо, а потом умоляюще шепчет: – Может, лучше на твою кровать? – Да, пожалуй. Ваня улыбается.