Мы все прокляты

      Мы все прокляты. Мы все прокляты и обречены на низвержение в ад, иного пути у нас нет. На поле боя творится что-то немыслимое. Мёртвые тела, как подкошенные, падают одно на другое, усеивая землю горами трупов. Вокруг меня было столько рук, что, не почувствуй я бы в них боли, я бы не понял, какая из них моя. В мизинце прижатой ко мне слева руки кольнуло, и я почти уверился, что рука эта — моя.       Хотя с моего места открывается плохой обзор, видно, как сотни конечностей дёргаются: их искалеченные хозяева беспомощно барахтаются, пытаясь вынырнуть из моря крови. Этому нет конца и края, так всё забито телами погибших и раненных. То немногое, что я могу вокруг себя разглядеть, сливается воедино в беспросветной темноте. Быть может, мы просто окружены сплошной стеной, а может, и нет. Я никак не могу уловить хоть что-нибудь во время коротких вспышек орудий, бьющих из окопов тут и там.       Кто-то хватает меня за ногу — если это вообще моя нога. По моему лицу стекает влага. Слёзы? Мы все дошли уже до того, что даже разучились плакать. Никаких слёз, только кровь и пот; они стекают по мне, капают с меня, они повсюду. В ушах трещит от бесконечных взрывов. Слишком много громких звуков. Где-то издалека кричит, надрываясь, какая-то птица. По моему телу растекается тепло, а рядом корчатся и кривляются обнажённые, обезображенные тела других людей.       Поблизости вдруг раздаётся голос соседа: «Не будь таким заносчивым!». Это был тот самый сосед по ту сторону баррикад. Его голос настолько громкий, что полностью перекрывает собой другие звуки и голоса. Из памяти всплывает тот день, когда царили мир и покой; тогда светило зимнее солнце, и было тепло. Я помню, как в тот самый день, по пути в магазин, я захотел мороженого. Да, он хотел проповедовать мне Евангелие, а я просто хотел немного мороженого.       Его голос совсем не такой, как у меня в памяти, он отзывается эхом в моей голове.       В глазах рябит от воспоминаний. Пожилая женщина в автобусе. У меня тогда не было времени. Я должен был быстро забежать в магазин, чтобы не опоздать на поезд и приехать домой. Поэтому я не помог ей тогда сойти с автобуса.       Влажно и сухо одновременно. Тепло настолько, что даже больно. Больше я ничего не чувствую. Сломанная нога рядом со мной. Моя ли это нога? Нет. Я вижу лицо того, кому она принадлежит. Он бледен, как призрак. Становится светлее. Но мы всё больше и больше проваливаемся во тьму. Свет и тьма. Я больше не вижу разницы.       Улица Карла Йоханна. Снег и холод, ветер, о котором я ничего не помню. Меня сотрясает дрожь в спине. Перчатки крепко врезаются в пальцы, пальто промёрзло настолько, что стало несгибаемым. Я несу в руках много булочек и кучу подарков в красочных обёртках.       Оглушительно визгливый смех. В голове кипит кровь, пузырики лопаются и отдаются сильной болью. Обгоревшие дочерна волосы пред моими глазами. Мои ли эти волосы? Опустив руку, я пропускаю их сквозь свои пальцы. Но я не смотрю туда. Смех, какой-то препротивный и неестественный, вперемешку с бесконечными криками режет слух подобно ножу.       Это смеюсь я. Это смеются другие. Крича, словно птицы.       1850-ый год. Вот какой сегодня год. Тысяча, восемьсот, пятьдесят лет спустя после его смерти. Я помню того пастора ещё с тех пор, когда я был маленьким. Куда же запропастилась та противная книжонка со словом Божьим? Кажется, она была в коричневом переплёте. Я не могу найти её ещё после прихода домой. Она пропала, но я не придал этому особого значения и вскоре забыл про неё. На следующий день после возвращения домой я достал из братской копилки десять крон и купил ему же немного гостинцев. Нет, я не спрашивал разрешения. Он не знал об этом, и потому не переживал. Это ведь всего-навсего десять крон. А было ему тогда лет пять.       Очередная вспышка разрезает небо алым заревом. Её свет озаряет многочисленные лица; я успел увидеть чужие глаза и что-то шепчущие губы, прежде чем она погасла. Жуткие гримасы застывают на лицах людей. На короткое время меня посетила мысль: а видел ли я когда-нибудь нечто более ужасающее? Но я быстро отбросил её, понимая, что подобный вопрос сейчас просто не имеет смысла. Я не замечаю, как мои губы изгибаются в улыбке. Не замечаю я также, как вокруг меня всё утопает в крови, и как она течёт по сухим, потрескавшимся губам.       Одна тысяча, восемьсот, пятьдесят. Лодки, самолёты, ружья и прочие изобретения человечества, которые абсолютно не вписываются во время и место происходящего. Но это только начало. Я падаю вниз, прямо на окровавленные тела, и вижу всё больше и больше вокруг себя. Ни границ, ни потолка. Призрачные тени и дым орудий. Я больше не могу держать глаза открытыми.       Мир быстро проходит мимо меня, оставляя за собой много жертв. Я тоже попал в этот список. Ко мне теснятся другие жертвы на этом поле боя; мы жмёмся друг к другу, как рыбы в консервной банке. Вокруг меня столько оружия, что никто и никогда на свете не сможет их подсчитать. Мы не слышим друг друга. В ушах гремят бесчисленные взрывы и выстрелы. Наши имена поставлены на карту точно так же, как планы завоеваний и судьбы стран.       Солдаты падают на меня так быстро, что я не успеваю толком ничего понять, видя только их спины. Угасающее тепло их тел давит на меня, а я лежу и думаю про своё последнее в этой жизни желание: обнять своего младшего брата и сказать, что всё хорошо.       Мы всё прокляты.       Вздрагивая, я открываю глаза и просыпаюсь. Я всё ещё в доме Швеции, и надо мной белеет потолок его спальни.