Too Cold

      Чондэ поджимает пальцы на ногах и кутается в шерстяной клетчатый плед сильнее, пытаясь спастись от холода. В квартире полы холодные, а носить носки Ким так и не полюбил. А может и полы вовсе не такие уж холодные? Может он замерзает из-за снежных буранов, что вьются, кружатся, бушуют внутри?       В руках вибрирует телефон и Чондэ сразу же открывает сообщение, заранее зная текст. «И тебя с наступающим!». Прочитать, потерять надежду еще раз, заблокировать экран и вновь уставится на накрытый стол. Для кого он готовил? Может потому что пытался внушить себе, что есть кому. А аппетита нет. И гостей нет. Звенящую тишину нарушает лишь работающий телевизор и время от времени приходящие ответы. Еще одно уведомление и станет страшнее. На яркой картинке красивые люди поют и танцуют, и улыбаются они тоже красиво, а у Чондэ губы онемели тянутся и пальцы дрожат.       — Извини, Чондэ, я уже согласился праздновать с семьей. Может в следующем году?       И он не терялся, улыбался почти как всегда, легко и без изъяна, шутил и просил прощения, а в мыслях содрогался в рыданиях и обрастал ледяной коркой.       Список контактов подходил к концу, но гости так и не появлялись.       Гирлянда упрямо навязывает праздник, и Чондэ хочет ей поддаться, но внутри океаны замерзли, а горячее на столе остывает. Он берет ложку и накладывает в тарелку рис, сует в рот, но проглотить не может. И сейчас бы заплакать, но Чондэ настойчиво двигает челюстями и глотает. Злость и обида заставляют его жевать новую ложку и убеждать себя в глупой лжи.       — Все в порядке. Они просто не смогли прийти.       А желудок выворачивается и, кажется, кричит. Кто он для них? Они для него друзья, а Чондэ? Значил тот смех, те слова и та поддержка для них столько же, сколько для Чондэ? Ему тошно.       Тошно от людей и их веселых песен. Тошно от остывшего риса. Тошно от яркой гирлянды. Тошно от молчащего телефона. Ложка летит со стола, телефон остается в пледе, а Чондэ хватает куртку и сбегает.       А на улице тоже праздник. Все куда-то идут, смеются и кричат. Сам воздух пропитан новогодней выпечкой и поздравлениями, от которых кажется не укрыться. Даже холод падающих снежинок не может заглушить то тепло, что вырывается из ртов радостных прохожих. Чондэ не могут согреть даже десятки таких шумных, возбужденных людей. Он бредет по оживленной улице, и его злость гаснет с каждым шагом, с каждым возгласом детей, с каждой холодной частицей, оседающей на неукрытую шею. О чем он только думал, когда пробегал мимо шарфа, захватив лишь куртку с неаккуратно засунутой в карман шапкой?       Снег хрустит под ногами. Чондэ это не нравится. Звук проходит через позвоночник, раздражает уши, скрипит под зубами и противно оседает на языки. Ужасное послевкусие уходящего года.       — Снег не растает от твоего взгляда, Чондэ.       Знакомый голос и незнакомые интонации вызывают непрошенную дрожь — или может это от промокшего воротника? Чондэ ведет взглядом по белому, совсем еще не испорченному, покрову чуть тронутому ногами человека и замерзает на фигуре, что развалилась на скамье.       «Наверняка, ледяной»       Тяжелое пальто, ношей придавливающее широкие плечи к земле, измазано в тонкой снежной вафле, ладони, как всегда без перчаток, засунуты в карманы, а подбородок тонет в шерстяном свитере. И взгляд такой усталый, измученный годом — остывшего крепкого кофе. Чондэ кажется, что время начинает замерзать вместе с ним, а шумный город остался за тысячами километрами. Снежинки оседают плавно, переливаясь красивыми льдинками в свете фонарного столба, но лицо не морозят, тают в ту же секунду. Чондэ взгляд опускает и садится рядом, сводит колени и сильнее сжимается, стараясь согреться. Скамья оказалась ледяной.       — Я хочу, чтобы уже наступил новый год — внезапно произносит Бэкхён, и богатый его голос стал таким же холодным, как и синее пламя, почему-то Чондэ кажется, что оно именно такое, бесчувственное и угасшее, — хочу напиться и забыться.       Последнее слово тонет в шерсти шарфа, а потом Бэкхён не дышит, замолкает и откидывает голову назад, смотрит в небо. Чондэ интересно, что же там, но там лишь серая мгла и белые крупицы. Они оседают на длинных ресницах, и те намокают. Ему неинтересно небо, совсем. А вот Бэкхёна оно завораживает. Чондэ видит это по устремленному в бездну неморгающему взгляду. Еще Чондэ видит прямой, чуть покрасневший на холоде нос, аккуратные сомкнутые губы с едва заметной родинкой над правым уголком, острый подбородок и изящную линию челюсти, красиво натянутую кожу на шее, что чуть выглядывает из-под шарфа. Выпирающий кадык дергается.       — Знаешь…       Чондэ вздрагивает и отводит взгляд, словно его поймали за чем-то преступным, сглатывает ком сердцебиения, внезапно участивший ход. Чондэ совсем не рад видеть Бэкхёна. Потому что…       — Весь этот год я добивался тебя. Ходил за тобой собачкой, отступал, приглашал на свидания и снова отступал. Думал, что тебе нужно время, а ты каждый раз отворачивался от меня, — слова Бэкхёна теряют равнодушие, и Чондэ слышит всю ту боль, причиной которой стал он. — Ненавижу этот год. Поскорее бы он закончился. Хочу напиться больше, чем в хлам, и забыть тебя и свои чувства к тебе.       — Почему не напьешься сейчас?       — Потому что знаю, что бесполезно.       Кожа начинает жечь — Бэкхён смотрит, прожигает ее. И Чондэ почему-то чувствует стыд и не может поднять взгляд. Опорочить честные глаза Бэкхёна своей виной — слишком низко. Бэкхён такого не заслуживает. Бэкхён не заслуживает такого трусливого и слабого Чондэ.       — Я пытался. Много раз пытался забыть, переключиться. Но каждый раз возвращался к началу. Я даже могу назвать точную дату, когда ты стал моим безумием. Этот год, первое января, ноль-ноль. Ровно.       И Чондэ переносится в тот день. Тогда праздник они справляли всем коллективом в баре. А Бэкхёна он до того вечера видел лишь мельком, когда на «пятиминутке» представляли нового сотрудника. Чондэ быстро утерял к нему интерес, изменение графика было куда важнее. И без минуты двенадцать Чондэ тоже его не видел. Всю эту минуту взгляд Бэкхёна был прикован лишь к лучезарному Чондэ. Весь последующий год тоже принадлежал ему.       — Через пару минут пройдет год. Ты мучил меня целый год, Чондэ.       Голос Бэкхёна странно срывается, но Чондэ не видит в его глазах слез. В них он видит лишь себя. А что в глазах Чондэ? Бэкхён в них вглядывается пристально, сжигает затаившуюся душу и отворачивается, чтобы зажмуриться. А Чондэ готов заплакать, потому что человек, которого он желал и боялся одновременно, разочаровался в нем. Увидел настоящего Чондэ и осознал, что таких бросают все, потому что не стоят они ни гроша.       Его знобит с такой силой, что зубы почти стучат. Чондэ хочет уйти, спрятаться и больше никогда не выходить, но тело словно онемело от пронизывающего холода. Руки, ноги, пальцы — все чужое.       «Наверное, здесь я умру.»       И следующий его вдох не прожигает колючим льдом легкие. Согревает. Шею обволакивает теплое, а подбородок начинает чувствовать мягкость и тепло, горячее тепло. Согретое чужим дыханием.       Когда шея наконец отогревается и становится подвижной, Чондэ замечает толстый свитер оттенка топленного молока и решает, что Бэкхён не замерзнет. Чондэ погреется пару минут, а потом отдаст. И уйдет. А пока он зарывается носом в шарф Бэкхёна, вдыхая его запах и дыхание. Не замечает как ладони оказываются крепко сжаты и спрятаны в карманы такого же теплого, как и шарф, пальто.       Из какого-то далекого, чуждого мира слышатся крики и возгласы. Яркие огни фейерверков взрывают темное полотно неба и осыпаются миллиардами искр. Снег переливается разноцветными красками. Внутри Чондэ тоже взрываются фейерверки. Они ослепляющие, выбивающие воздух, обжигающие, как и дыхание Бэкхёна, размазывающиеся волной по лицу. В глазах его пожар, а у Чондэ, кажется, все воспылало и превратилось в пепел, замерло и не дышит. Ему так страшно чувствовать кожу Бэкхёна, его дыхание и тепло, потому что, попробовав раз, он не сможет остановиться и будет жаждать еще. Но идеальному Бэкхёну надоест неидеальный Чондэ, и сырое одиночество поглотит в свою пучину с головой. И это так страшно, так отвратительно, так ужасающе.       — Я не собираюсь страдать еще год, Чондэ, — хлестает замерзшими льдинками по чувствительной коже, — поэтому пошли все твои страхи к чертовой матери.       Губы у Бэкхёна сухие. Чондэ чувствует каждую их трещинку. Вместе с прикосновением тепло пробуждает в Чондэ что-то, оно начинает трепетать, и с каждым взмахом крыльев ледяная корка тает. И все это настолько непривычно, пугающе и неожиданно, что Чондэ дергается и пытается отстраниться, но Бэкхён сжимает его руки сильнее и целует настойчивее. Чондэ лишь замирает и не знает, что делать, ведь напирающий Бэкхён, берущий свое, приятный до дрожи и пугающий в той же мере.       Чондэ давно уже стал его.       И Бэкхён это понимает.       Жар на скулах и в груди не остужает даже холодный воздух, пронизывающий их всю дорогу до квартиры Кима. Когда Бэкхён сбрасывает с себя куртку, то Чондэ вспоминает на краткий миг, что Бэкхён — единственный из отдела, кого он не приглашал. Но с его появлением даже пустая, промерзшая квартира оживает, и у Чондэ наступает весна на душе. Никто не смог бы растопить ледники его жизни, кроме Бэкхёна, ведь именно Бэкхён стал тем бураном, что их создал. Чондэ все еще страшно, но руки, притягивающие с осторожностью и лаской, такие сильные, а губы, усыпающие шею поцелуями, клеймят каждым прикосновением пылающим именем «Бён Бэкхён».       — Я не хочу больше замерзать в одиночестве…       Трепетные поцелуи — словно для фарфоровой куклы, неверное движение или давление и она рассыпится миллиардами осколками — вызывают стайки приятных мурашек. Они будто наэлектризованные бегут по каждой клетке, каждому нерву, доходят до кончиков пальцев и не затухают. Чондэ дрожит.       — Ты будешь моим огнем?..       Шепот в самые губы и, кажется, Чондэ горит.       — Всегда.