Золото

      После Убежища не стало Тревельяна. Выжил лишь Инквизитор — непоколебимый, решительный, в его синих глазах отражались тёплыми бликами огни свеч. В него верили и он вёл за собой народ сквозь Морозные горы. Каллен не знал и не смог сказать, как они оказались рядом настолько близко, кто из них сделал первый шаг навстречу и что их держало вместе. Ясно было лишь одно — это было больше, чем просто привязанность.       Лириум жил внутри Каллена, стремясь прорасти алым, сквозь мышцы и кожу, оскверняя кровь. Все, о чём думал командор — не стать, как Самсон, как Мередит. Не поддаться потустороннему хору бесконечных голосов, что звал за собой во мрак. В один переломный момент, когда Резерфорд был готов сдаться, Эрнест просто оказался рядом, словно по волшебству. Словно так и надо. Его руки, такие холодные и шершавые, сомкнулись на спине, а длинные пальцы вплелись в накидку, прижимая к себе ближе. Тревельян обнимал его, и объятие дарило спокойствие, которого Каллен давно не чувствовал.       — Я знаю, что ты можешь противостоять его зову. Ты помнишь Киркволл и допустишь, чтобы это повторилось вновь.       Наверное, именно в этот момент Каллен по-новому взглянул на Вестника Андрасте. Нет, не было больше Инквизитора. Его образ растаял с предрассветной дымкой, источился, как туман. Он увидел Эрнеста. Не героя, не лидера, а человека из плоти и крови, такого же, как сам Каллен. Бывший храмовник знал, каково это — быть опьянённым лириумом и лихорадочно искать в себе силы противостоять его зову. Он знал, как хором призывают во мрак голоса, но голос Эрнеста был самым ясным, самым чистым и сильным среди всех голосов, что довелось слышать Каллену.       Среди шёпота прихожан, в мягком свете свеч и запахе ладана Тревельян целует Каллена в лоб. Отчего-то это навевает печальные мысли — словно кто-то из них уже пред ликом Создателя, преклонил колено и терпеливо ждёт ответа. Холодные, потрескавшиеся губы оставляют после себя приятную прохладу, а тяжесть ладоней, покоящихся на плечах внезапно расслабляет командора. Резерфорд стоит на коленях перед ним, склонившись, словно в молитве перед мраморной статуей Андрасте. Пророчица простирает узкие ладони к небу, а мир тает в запахе воска, цветов и нагретой солнцем смолы. Люди смотрят, люди шепчутся. Сердце Тревельяна пропускает удар и сжимается от тоски, от непередаваемой словами боли.       Словно Маферат и Андрасте. Только бы не повторить их путь. Кто из них станет предателем, а кто будет вознесён толпой, как герой? Только бы не стать Мафератом.       Эрнесту кажется, что он знает ответ на этот вопрос. Он будет Мафератом, он предаст их доверие, когда проиграет битву. От этого не было ни страшно, ни грустно. Просто Вестник часто думал об этом.       Тревельян никогда не верил в Создателя — Песнь Света с детства отзывалась в груди клубком противоречий. Лживая вера, лживый Создатель, оставивший их на произвол судьбы. Его испытания посылаются для укрепления веры? Создатель не даёт испытаний, которые мы не в силах пройти? Ферелден охвачен разрывами, растерзан войной храмовников и магов, до сих пор не стихла память о Море и восстании в Киркволле. Из недр земли прорастает красный лириум, сводящий с ума, из Глубинных троп выходят порождения тьмы, а Верховная жрица Джустиния мертва. Это испытание? То самое, для проверки веры? Испытать веру бесчисленными смертями и рекой чёрной крови восставших мертвецов? То не вера. То смерть во имя того, кому нет дела до их жертвы.       — Да к чёрту они пошли, ваша вера и ваш Создатель! — в сердцах кричит Церкви Эрнест. Он устал от этой лжи, от пропитанных глупой надеждой молитв, от всей этой веры. «Трон богов пуст» — сказал тогда Корифей в Убежище. Хоть в чем-то Вестник согласен с ним.       Каллен знает о том, что Тревельян не верит. Он даже не пытается обратить его к вере, наставить на путь истинный, показать, что в вере есть спасение.       Тревельян не хочет думать о том, сколько он ещё должен отдать этой войне. Сколько людей должно пойти за ним, чтобы наконец все завершилось и в конце истории Инквизитора поставили точку. Сколько падёт, чтобы проложить, подобно плитам, ему дорогу к победе. Пусть цена поражения велика, но Эрнест не готов бросить мир к ногам Создателя, даже ради победы над Корифеем.       Сколько ещё? Год? Век? Когда все это закончится? В груди стремительно закипает злость — Эрнест не знает ответа и это незнание ощущается как бессилие. Даже в такие минуты, когда он готов расцарапать стол в ставке командования от нахлынувшей вспышки эмоций, его мысли не обращаются в молитве к Создателю. Эрнест может лишь полагаться на себя и это со временем ломает его.       Эрнест упрямый. Он считает, что нельзя показывать страх, иначе и народ усомнится. Надо прятать те странные мысли в самые глубины сердца, куда не добраться. Для народа, для Инквизиции, на глазах пёстрой толпы в масках он улыбается уголками чуть дрожащих губ, а в словах его — чистый, мгновенно проникающий в вены яд сарказма. Тревельян иначе просто не умеет. Его речь — жёсткая, хлёсткая, бьющая в цель, подобно выпущенной на пределе стреле. Его действия — зазубренные лезвия, грани которых становятся острее и острее. Каллен видит его насквозь — так Эрнест защищается.       Лучшая оборона — это нападение. Убивай словом, без жалости бей по больным местам, чтобы никто не вскрыл твои, не коснулся тьмы, что покрыла тончайшей плёнкой ставшее холодным и твёрдым, будто камень, сердце.       Обман, ложь, увёртки, сочащиеся ядом слова — это стало делом привычки. Эрнест знал правила Игры и в Халамширале чувствовал себя свободнее всех. Лелиана улыбалась, глядя, как Тревельян танцует с маркизой, каким насмешливо-ласковым стал его прежде усталый взгляд. Менять одна за другой маски, смотреть прямо в глаза и уклоняться от ответа, бессовестно льстить и не забывать о лёгкой полуулыбке — без этого не выжить в Великой Игре.       Только Инквизиция — не Игра, унёсшая в Орлее больше жизней, чем война, а люди — не деревянные фигурки на клеточной доске, что вернутся в следующей партии. Эрнест не готов вести их на верную смерть, обещая исчезновение Бреши с небес. Он не может врать им, тем, кто верит в эту проклятую метку и верит в него. Слова стынут в горле, когда он видит толпу в Скайхолде. Люди, эльфы, гномы, даже кунари. Они верят и готовы идти за ним, повторяя святое «Инквизиция». Оно становится, как молитва в минуту отчаяния. Эрнест хотел бы соврать, хотел бы в привычной шутливой манере сказать, что он справится, что он защитит всех. Да только даже сам Тревельян не верит в это. Его вера иссякла в Убежище, там же осталась и его надежда.       Эрнест никогда никому не скажет, как ему страшно остаться одному, как он боится сломаться, не выдержать той ответственности, которую волей случая взвалили на его плечи. Пусть он останется для них иконой, спасителем и защитником. Так надо. Кто-то должен вдохновлять и вести. Кто-то должен быть лидером. Как чёртова Андрасте.       Лидером могла быть Кассандра — она возродила Инквизицию. Им мог быть Каллен — он вёл солдат в бой, стоял на передовой и мог поднять дух солдат. Они должны были стать во главе Инквизиции. Только лидером стал Эрнест и в его руках осталась судьба Тедаса. Если падёт Инквизитор, то под несметными полчищами порождений тьмы, в разгорающемся пламени войны между магами и храмовниками, раздираемый противоречиями, погибнет и Тедас. Ответственность       Эрнест никогда не просил о ней и никогда не хотел быть героем. В детстве он представлял спокойную, тихую жизнь в далёкой, сказочной Антиве, под тёплыми лучами солнца, где пахнет свободой и солёным морем. Он никогда не представлял себя Серым Стражем или среди ордена Искателей. Он не убивал плюшевых нагов деревянным мечом, представляя, что перед ним дракон. Нет, Эрнест не хотел быть героем.       Конклав «подарил» ему эту метку, люди сами решили, что это божественное провидение и никто не спрашивал, хотел ли этого мужчина. Не такой судьбы хотел Тревельян. Совсем не такой. Если это планы Создателя, то они отвратные. Эрнест не хочет быть пешкой, даже если этой пешке приготовлена решающая роль в войне. Его обожествляют, на него молятся и замирающим от волнения шёпотом зовут Вестником Андрасте. В Орлее он предмет обсуждения на балу и каждый из знати считает себя причисленным к лику святой, после того, как поддержит Инквизицию. В Ферелдене Вестник — икона с сияющим венцом, образ из легенд, восставший со страниц ветхих книг. В их глазах он герой. Слава герою, слава Инквизиции! И люди забывают, а может не хотят думать о том, что Эрнест лишь человек. А человек не вечен. Он может сломаться.       В один день Эрнест боится просто упасть и больше не встать. Не подняться с разбитых колен, утирая кровь с губ, не выпрямиться и не взглянуть в кроваво-алые глаза опасности. Он боится сломаться, если уже не сломлен. Мечущийся в бреду кошмаров, истерзанный бесконечными решениями со всех сторон, сжатый одной единой мыслью, что он всем все должен, Тревельян медленно погибает. Его съедают одиночество и тоска. Никто этого не заметит, пока с губ Эрнеста не сойдёт насмешливая, лукавая улыбка. От этого становится чертовски больно.       И сейчас, когда тусклый свет метки освещает усталое лицо командора, Вестник Андрасте чувствует гложущую боль, жадно пожирающую его почти мёртвую душу. Боль терзает его уже давно, так давно, что Тревельяну казалось, что он привык к этому чувству, тянущему в груди. Он не боится умереть. Все, чего он боится — одиночества. Эрнест боится утонуть в беспросветной тьме, что сгущается над ним, подобно пенным гребням волн у Штормового берега.       Каллен редко отдыхает. Под глазами залегают усталые тени, становятся заметнее морщины. Его кожа бледная, обветренная и, несмотря на холода Скайхолда, тёплая. У Инквизитора руки будто лёд и ладони испещрены бороздами мелких шрамов и ожогов, оставшихся после Убежища. Эрнест греет замёрзшие пальцы на груди командора, чувствуя, как рядом с тускло мерцающей меткой спокойно и медленно бьётся чужое сердце. Мерный стук успокаивает — Вестник почти засыпает. В эти времена урвать даже час спокойного сна без кошмаров Тени воспринимается как что-то очень хорошее.       У Каллена мягкие волосы. Пряди рассыпаются по шёлку подушек подобно расплавленному золоту и кажется, словно они нагреты солнцем. Каллен и сам похож на солнце — с россыпью мелких веснушек на носу, на широких плечах. С тёплыми, внимательными карими глазами, которые Тревельян сравнивает с медью. С несвойственной ему нежностью Эрнест убирает упавшую на высокий лоб вьющуюся прядь светлых волос, заправляет за ухо, проводя кончиками пальцев по скуле. Холодные, огрубевшие от кинжалов пальцы касаются обветренной тёплой кожи так бережно, что Тревельяна почти сгибает от болезненного желания прижать к себе спящего Резерфорда ближе, согреться, почувствовать тепло чужого тела. Хоть немного, чтобы мрак отступил, чтобы пришёл рассвет и надежда, теплящаяся в сердце, не угасла, как одинокий, сдуваемый ветром огонёк свечи в темной комнате.       Что будет после Корифея? Исчезнет Брешь и следом растворится Якорь, оставив о себе лишь напоминание неглубоким, рубцеватым шрамом? Восстанут ли из пепла Серые Стражи или уйдут за Зовом, оставшись лишь легендой, замершей на устах? Останется ли он или так же развеется в памяти, сотрётся, подобно песчаному рисунку на морском берегу? Сейчас Каллен лежит у него под боком, его губы напряжённо сжаты. Иногда командор хмурится, и чуть заметная складка пролегает близ светлых бровей. Эрнест слишком хорошо его знает — Резерфорду снятся кошмары. Наверное, тот ещё вопрос, кто чаще из них просыпается с криком посреди ночи и в поту. Прошлое следует за ними всегда, подобно тени.       Красный лириум прорастает, вырывается из груди и мерцает, зовёт причудливым многоголосьем, сводящим с ума. Может быть, Каллену снится башня Круг на озере Каленхад, захваченная демонами. Резерфорд может только смотреть, как погибают другие храмовники в лапах одержимых, и он ничего не может изменить — страх парализовал тело. Может, ему снится город Цепей, затонувший в пламени и гари. Может, перед собой он видит глаза Мередит — алые, будто тлеющие угли. Он видит, как вода в сточных каналах становится красной, как кровь. Он видит пылающие улицы Киркволла, слышит крики, отчаянные и срывающиеся, полные боли. Каллен снова не может ничем помочь. Он бессилен во второй раз.       У каждого есть страхи. Варрик боится стать похожим на родителей. Страх Кассандры — беспомощность. Поддаться искушению — то, что пугает Дориана. Эрнест не хочет это признавать, но он и Солас чем-то похожи. Они оба боятся смерти в одиночестве. Только Солас не Вестник. Не в его ладони заключена потусторонняя сила и не эльф несёт тяжкое бремя народного героя. Жаль, что легче от этого знания не становится. Тревельян отдал бы многое, чтобы жить спокойной жизнью, вдалеке от войн и восставших тевинтерских магистров. Может, он бы даже отказался от Антивы, если бы Каллен решил остаться с ним. Эрнесту хочется смеяться, когда он представляет невозможное, но такое прекрасное будущее — рядом Каллен, по привычке держащий ладонь на эфесе меча, без доспехов и накидки, а как простой наёмник, и бесконечная дорога, длинной извивающейся лентой уходящая вдаль. Наверное, они бы завели мабари.       Эрнест крепко сжимает горячую, большую ладонь Резерфорда — так кажется, что ночная тьма неохотно, но отступает. Так Каллену легче дышать — он снова расслаблен, больше не хмурится и Инквизитор прижимает командора к себе, целует бледные щеки и обветренные губы, слыша тихий, сонный стон. Каллен медленно открывает глаза и в темноте безошибочно находит холодное, гладкое плечо Вестника, сжимая его крепко, но не сильно.       — Не спишь. — Произносит Резерфорд как утверждение. Уже тише он добавляет. — А ещё ты замёрз. Холодный, словно лёд. Накройся.       — В Скайхолде всегда холодно и ты знаешь об этом. — С насмешкой отвечает Эрнест. Тёплые губы касаются изгиба шеи, заставляя выгибаться, подставляясь под прикосновение. Прикосновение шершавых ладоней, испещрённых мозолями от кинжалов к плечам кажется чертовски правильным. Каллен тёплый и Тревельян обвивается вокруг него, будто дикий вьюнок, лишь бы согреть холодные ноги и руки. После Убежища он всегда мёрзнет.       — Завтра много дел. Тебе надо спать. — Шёпотом произносит Каллен, утыкаясь холодным носом в изгиб чужой шеи — Тревельян пахнет горклым вереском, цветочным мёдом и талой водой с гор.       Если бы Резерфорд мог только представить, какая в его руках власть. Власть, не снившаяся ни одному королю, ни Богу. Тревельян без раздумий бросится в Бездну, спустится к Глубинным тропам и все это ради него. Может, ради него Эрнест уничтожил бы Инквизицию. Хватило бы одного слова. Может, это и хорошо, что Резерфорд не знает, на что готов Эрнест ради него. Так становится спокойнее обоим.       Каллен видел в своих снах будущее, и в нем был Тревельян. Его поглотила Гордыня и больше не было внимательных и родных синих глаз — остался ядовитый, потусторонний зелёный свет, словно мёртвые огни завесы. Остался демон, принявший его обличье. У Тени были те же волосы, жёсткие и каштановые, собранные в небрежный хвост на затылке. Сохранились мужественные черты лица и даже те огрубевшие от оружия руки и знакомый шершавый ожог между указательным и средним пальцами — все это осталось. Россыпи родинок под левой лопаткой — Каллен помнил, как водил подушечками пальцев по спине, соединяя, словно звезды в причудливых Астрариумах. Было так тепло, что Каллен чувствовал, как клокочет в груди от нежности и как хочется, чтобы эти минуты никогда не кончались.       Словно это было вчера, а не годы назад и рядом был его Эрнест, а не демон. Тень была пуста. Она — только морок, забравший его облик, но не сумевший забрать душу. Тень не умела смеяться тем хриплым, усталым смехом, к которому Каллен привык по утрам, когда щекотал Вестника. Губы Тени никогда не улыбались, а руки были обычными, без холода и шероховатости, таких привычных для командора. Каллен целовал костяшки пальцев, согревая ладони Тревельяна дыханием — близ башен холод заснеженных гор ощущался особенно остро. В манере Эрнеста было бы отшутиться и сказать, что он не трепетная эрлесса и что такая забота выглядит глупо. Только Тень не говорила такого. Лишь смотрела своими темными, почти черными глазами и молчала.       Тень не могла вдохновлять людей. Эрнест мог.       Скайхолд пахнет морской солью, горным ветром и жестоко разбитыми надеждами. Он пахнет шипящим на языке горьким привкусом лириума и невысказанными словами, непролитыми слезами и пустыми мольбами. Эрнест чувствует себя здесь, как в золотой клетке. Он задыхается каждую ночь, разрывает дорогие орлесианские простыни, царапает кожу близ метки и сдавленно воет, подобно раненному волку. Тревельян не знает, сколько ещё продержится. Он устал, сломлен и не верит, что победит в этой войне. Он готов сдаться. Хватит с него. С бледных, немеющих губ срывается хриплый, вымученный выдох — дыхание скачет, но медленно приходит в норму. Эрнест переворачивает мокрую от пота подушку, а взгляд застилает мутная пелена слез.       Ему страшно.       Тревельян знает, что умирает. Медленно, долго, мучительно метка истощает его. Вестник не говорит об этом никому, даже Каллену. Это нечестно и подло по отношению к Резерфорду, но Инквизитор думает, что делает лучше. Командору сейчас и так хватает забот. Эрнест улыбается, когда уходит в Амарантайн — он снова рвётся защитить всех. В Зимнем дворце вежливая полуулыбка на его губах кажется Резерфорду прекраснее, чем лесть баронесс и сотни их писем о предложении брака. Даже когда Эрнест уходит в Арборскую глушь с Морриган, Каллен замечает его улыбку — вымученную, усталую, словно прощальную.       — Нам предстоит тяжёлый бой. Многие погибнут. Не понимаю, как ты можешь улыбаться в такое время. — Сухо произносит Резерфорд.       — Я хочу, чтобы и ты улыбнулся, золотце. — С хриплым смехом отзывается Эрнест. В лучах восходящего солнца он окутан ореолом золотых пылинок, таких лёгких и светлых, что на мгновение Каллену кажется, словно перед ним — ожившая Андрасте.       Нет, конечно же нет.       Тревельян улыбается, пока внутри него растёт пустота. Это происходит месяцами, ещё с Убежища, пока в один момент Якорь не забирает все. В одно утро Эрнест просто не просыпается. Сначала Каллену кажется, что это сон. Конечно же, сейчас Вестник откроет глаза и, посмеиваясь, скажет, что у Резерфорда было забавное лицо. Только этого не происходит. Вверх, от запястья и к широкому плечу, выпуклые вены приобретают чёрный, ядовитый оттенок, словно в них затаилась Скверна. Дыхание Тревельяна сиплое-сиплое, чуть заметное и иногда оно срывается, становясь свистящим.       В эти мгновения Каллен особенно остро ощущает близость конца. Эрнест бледен, ещё бледнее, чем после Убежища, когда его, изнеможённого и едва дышащего, нашли в снегу, с ярко светящейся меткой и поседевшими от истощения висками. Всю ночь Каллен просидел у носилок, крепко сжимая холодную руку в своих чуть тёплых ладонях. Тогда Эрнест открыл глаза и долго, неотрывно смотрел на Резерфорда, словно пытался что-то увидеть в чужих глазах.       Сейчас целители прикрывают веки и молчат, их губы плотно сжаты. Каллен не слышит Песни Света. Он ничего не слышит. Резерфорд не чувствует, как расталкивает толпу. Он только смотрит на синеватые сомкнутые губы, на тени, сделавшее белое лицо похожим на скорбный лик статуи в церкви и чувствует, словно он умер.       Инквизиция потеряла Инквизитора, а Каллен потерял Эрнеста.       Ему не хочется думать о том, что это их последний день, что он больше не увидит улыбку Инквизитора, не коснётся его шершавой, поросшей лёгкой щетиной щеки и не проведёт по растрёпанным после сна волосам. Это отзывается болезненным уколом в груди. Сердце Тревельяна по-прежнему бьётся — тихо, слабо, и кажется, что с каждым часом ритм становится тише и тише. Резерфорд смотрит сквозь цветные витражи — солнце скрывается меж горных вершин и с каждым исчезающим золотым лучом утекает по крупицам его надежда. Каллен сжимает холодные белые пальцы — в большой тёплой ладони рука Тревельяна кажется совсем хрупкой и маленькой. Совсем как тогда, в Морозных горах, но только Резерфорд сейчас почти не верит.       Песнь Света срывается совсем неслышно, так тихо, что Каллену кажется, будто он слышит ее в своих мыслях, а не пересохшие губы шепчут, будто в бреду. Ни от пронзающих небеса пиков, Ни от окутанных тайнами корней древних дубов Одинокий мой зов не добился ответа, Голос мой возвращался с ветром ныне безответно.       Каллен теряет веру. Она утекает, словно песок сквозь пальцы. С каждой секундой рождается больше сомнений и Резерфорд уже не может убеждать себя в заевшем «все будет хорошо». Не все хорошо. Совсем нет. Эрнест умирает, и никто не может ему помочь. Скайхолд не затихает, никто и не думает о сне, хотя уже давным-давно за полночь. Жозефина рассылает весточки, написанные торопливым почерком, в Орлей и к королю Алистеру. В Магистериум отправляет послание Дориан и Каллен не может не заметить, как влажно мерцают в полумраке глаза мага. Вороны Лелианы моргают своими рубиновыми глазами, клацают клювами и смотрят так внимательно, так долго, что командора пробивает на дрожь. Им важен Инквизитор. Не Эрнест. Им нужен герой, тот, кто закроет Брешь и одолеет Корифея. Каллену нужен уставший от ответственности человек, такой привычно холодный и родной, прижимающийся к нему во сне и шепчущий глупое, но вместе с тем нежное «моё золото».       Резерфорд злится от собственного бессилия. Он снова ничего не в силах сделать. Третий раз, когда он беспомощен, когда бесполезен, черт его. Каллен не может собраться — хвалёная выдержка покидает его и бывший храмовник едва сдерживает рвущуюся злость. Лелиана смотрит на плотно сжатые губы, искажённые шрамом, на подрагивающие веки и крепко сжатые кулаки командора.       — Мы спасём его, командор. — Тихо, но ясно произносит сестра Соловей. Рыжие волосы выбиваются из-под капюшона. Лелиана выглядит уставшей.       — Вы хотите спасти Инквизитора, а не Тревельяна. — Резерфорд обрывает её своим твёрдым, чуть сиплым голосом. Он сам не узнает, откуда в нем столько холодности. В горле до сих пор саднит от сбивчивой, усталой молитвы у кровати Инквизитора. Внезапно, подобно озарению, приходит осознание — он больше не верит. Нет Создателя, нет его невесты и нет предателя, продавшего жену из ревности. Все это красивая, такая правдоподобная сказка, в которую верил Каллен и над которой смеялся Тревельян. Его веры больше нет, он опустошён, словно иссохший родник. В памяти не осталось ни единой молитвы, что могла бы спасти Эрнеста. Зачем нужен Создатель, если в трудную минуту он не может помочь? Сколько веры ему нужно, чтобы изменилось хоть что-то? Сердца сотни людей бьются воедино, пока руки сложены и слышится шёпот смиренной молитвы. Создателю, Андрасте, Фалон’Дину, Митал.       И Каллен молится с ними. И Создатель, в убранстве величия небес, Ступил на землю, и касание Его Все войны остановило. Жестокие Звери смирно легли и притихли; Робкие агнцы в храбрецов превратились И встали, оставив своих пастухов, Чтобы сплясать у ног Создателя.