После

      Он слышит ее нетвердые шаги еще до того, как она наконец подходит к двери, и настороженно замирает у консоли, уже зная: что-то не так.       Одна, без Микки, хотя они уходили вдвоем, одна и…       Роуз долго возится на пороге, как будто никак не может войти, и Доктор, надев привычную улыбку, как ни в чем не бывало оборачивается к ней.       С ней что-то не так, конечно, с ней что-то не так, и ему сразу понятно, что; пара стремительных шагов — и он рядом, и Роуз, споткнувшись, падает в его руки, обдавая его волной запахов: едва уловимый привычный ее собственный аромат, теплый и нежный, но почти стертый другими запахами — шумный паб, сигареты, улица, дождь, машины, чужие люди вокруг; немного пота и слез, больше отчаяния и злости, но сильнее всего — алкоголь.       Роуз Тайлер окончательно и безнадежно пьяна.       Доктор не успевает ничего сказать, когда она отстраняется, неловко заправляет прядь волос за ухо (пальцы движутся медленно, не слушаются) и невнятно бормочет:       — Привет…       — Привет, — отвечает он растерянно, пытаясь заглянуть ей в глаза.       Она отводит взгляд.       Улыбка у нее жалкая и вымученная, и Доктор невольно отвечает ей такой же улыбкой, пока в голове вспыхивают и гаснут мысли, расчерчивая сознание нервными, тревожными штрихами падающих звезд:       …вроде бы цела… вроде бы ничего с ней не… плакала… и где-то потеряла Микки… и выпила больше, чем…       Роуз вдруг упрямо вскидывает подбородок, отталкивает Доктора от себя, и он растерянно и удивленно опускает руки.       — И не надо!.. — говорит она так же невнятно, бессвязно, а потом вдруг устало садится на пол; сгорбившись, сжавшись, обхватив себя руками.       — Роуз… — неуверенно начинает Доктор, не зная, что сказать, не зная, что выбрать из слов, потому что слов мало, слов очень мало, а мыслей много, одно не уложится в другое никогда; но она все равно не отвечает, она сидит молча, замерев, словно внезапно заснув, и он осторожно садится рядом. — Ты выпила и тебе…       — Не надо! — вдруг с неожиданной яростью выкрикивает она снова, теперь оборачиваясь к нему; глаза у нее полны слез, тушь потекла, помада слегка размазалась, и Доктор с трудом останавливает себя от того, чтобы не протянуть руку, не стереть неровный, размытый красный след с ее нижней губы.       — Роуз…       Она плачет, он видит, как она плачет, и обнимает ее, и неожиданно она не отстраняется, неожиданно ее голова падает ему на плечо, и он видит так близко: высветленные пряди волос, темные у корня, совсем светлые на концах, слегка покрасневшие веки, медленно выкатившуюся яркую прозрачную слезу, мутнеющую от осыпавшейся туши, пока она прокладывает себе дорожку по горячей и мокрой щеке.       Ему нужно взять себя в руки, чтобы не поцеловать ее сейчас, не прижаться губами к горячей влажной коже; Роуз Тайлер пьяна, и надо уложить ее в постель, отвести в ее комнату и…       … и неожиданно она обнимает его за шею — крепко, сильно; она вся движется к нему, на него, и Доктор едва не теряет равновесие, потому что Роуз Тайлер вдруг забирается к нему на колени, потому что Роуз Тайлер словно рушится на него, в него, и он не знает, дышит ли или нет, он чувствует только жар — жар ее тела, прижавшегося к нему, жар ее губ, которые вдруг оказываются на его губах: Роуз Тайлер целует его, настойчиво, горячо, мокро и бессвязно.       Он не отвечает, но и не отстраняется, он замирает, и это длится вечность или мгновение, пока наконец она не отодвигается.       — Ну и что… — бормочет Роуз, всхлипывая и вытирая нос. — Почему ей можно, а мне нельзя? Почему им всем можно?..       Он смотрит на ее губы, жаркие, влажные, раскрывшиеся ему, для него, и остается все таким же молчаливым и неподвижным; она целует его снова, и он закрывает глаза.       Пусть. Да. Одно мгновение он может себе позволить. Или не может. Не может. Вся она — жар и желание, вся она — движение вперед, вся она сейчас так по-человечески раскрыта, распахнута, рас… — да, все в ней сейчас такое «рас-», доверчиво, наружу: раскрыты ее губы, ее руки, ее бедра, двигающиеся по его ногам, раскрыта вся она разумом и чувствами, как могут только люди.       А он не может. Не может. Не может.       Вечность кончается, потому что у всего есть конец; Роуз Тайлер роняет голову ему на плечо, руки у нее слабеют, соскальзывают с его шеи. Она что-то невнятно бормочет сквозь всхлипы, проваливаясь в сон:       — …тыспециально… …ираньшеты… тогда… апотомты… стал… потом… поменялся… а я…       Слова не нужны, слова никогда не были ему нужны; ему достаточно вины и без слов, без того, что он все равно не может ей объяснить, без того, что нельзя объяснить никому; виноват всегда тот, кто знает больше, тот, кто не может, не может, потому что знает или потому что боится; но это ведь одно и то же: знание рождает страх, бесстрашны только глупцы, но, может быть, он хотел бы, хотел бы…       Он держит уснувшую Роуз на руках, раздумывая, что лучше сделать: уложить ее здесь на полу или отнести в ее комнату, но не делает ничего: он может пока сидеть так, у него еще есть время, у него всегда есть время, все остальное неизбежно будет, но — после.       После.