Ящик Пандоры

Смотри на меня. Он гонит от себя неправильные, скользящие по лбу по вискам мысли, сцеживая их вместе с горькой слюной. Он сидит прямо на бордюре около подъезда, давясь осточертевшим пивом и сминая жестяную банку в руке, чуть не захлёбываясь и сплёвывая сильнее. Но даже это не помогает не думать. Андрей смотрит. Но не видит. Он не видит пока ещё совсем юного Богдана, который всё ещё слишком молод и глуп, чтобы понять: худшее наказание, что только возможно придумать, человек приносит себе сам. Лисевский не был идеальным во всех отношениях; молчаливый, замкнутый, излишне серьёзный, он вёл разгульный образ жизни, пил, курил и совершенно не жалел о том, что ввёл себя «в плохую компанию». «Плохая компания» учила его азам выживания и притворства, «плохая компания» учила его пародии на социализацию, «плохая компания» впервые вызвала в нём желание кому-то понравиться. И этот кто-то — идеально выглаженный, идеально выбритый, в идеально начищенных пижонских туфлях — выбивался из общей массы, ведя за собой. И Богдан пошёл. Так же покорно, как слепой котёнок за матерью-кошкой, с притворной усмешкой хлопая по плечу и небрежно говоря: «У нас всё получится. Мы сможем и сами». «Плохая компания» научила его любить, но, как с этим жить, не научила. Андрей всё видел. Но не смотрел. *** Смотри в меня. Богдан с точностью мог ответить, сколько ложек сахара кладёт в кофе Андрей, какой десерт предпочитает, во сколько встаёт по утрам и какую книгу прочёл последней. Он знает даже то, что означают его мимолётные взгляды и случайные жесты, и только на нём отрабатывал полученные знания из кулуаров психологической науки и потуги собственной интуиции, которая буквально вопила о том, что отсюда надо бежать. Стремглав и прямо сейчас. Но Богдан знает, что ему не удастся уйти; он знает, что, однажды чуть дольше, чем следовало, заглянув в эти омуты-глаза с опасной хитринкой, которую и не заметишь сразу, обратно не выплывет. И с каждым днём он тонет глубже и глубже, почти с боем вырывая для себя лишнее объятие и прикосновение. Он думал, никто вокруг не замечает его болезненно впавших скул и расширенных зрачков, и сильнее закидывался алкоголем на общих попойках, списывая всё на невменяемое состояние организма. Он и был невменяем. Струны его гитары звучали всё пронзительнее, оставляя на пальцах влажные мозоли, а голос то грубел, то сходил на жалкое подобие фальцета, когда Андрей намеревался сесть рядом и начать подпевать. И Богдан сильнее вжимался ладонями в деревянный корпус, понимая, что его спасательный круг превращался в адский котёл, когда капитан своим низковатым для его внешности голосом заводил заезженную «Батарейку» или что-то из «сплинов». Андрей уже давно не смотрел. Но Лисевский мог поклясться: он всё видел. *** «Смотри сквозь меня». Поганый декабрьский ветер приносил чёрные, снежные тучи вперемешку с гололедицей и прилипающей к ботинкам слякотью, а впереди маячил красным предупредительным флагом финал. Андрей измерял нервными шагами закулисное помещение, словно хронометром, отсчитывая стремительно уплывающие секунды, но для Богдана время неумолимо остановилось. Андрей ненароком касался его плеча, шепча на ухо просьбы-наставления и напоминания о том, что, несмотря на дальнейший исход, они уже совершили прорыв, так быстро протаранив ворота в Высшую лигу. Андрей игриво подмигивал, когда Лисевский предсказуемо «зависал», бездумно пялясь в одну точку, и мгновенно натягивал маску нарочитой серьёзности, уже вслух раздавая последние распоряжения команде. Андрей вздёргивал бровью, когда Богдан, на середине очередного разговора на нейтральную тему, дабы отвлечься, намеренно поворачивался к Насте и отсыпал ей горсть импровизационных, необидно-насмешливых шуточек. С Андреем Лисевский никогда не шутил. В другой ситуации он бы давно уже затянулся едким дымом дешёвых сигарет — от них пробирало до самых костей. Но сейчас его пробирает и расшвыривает на бездушные атомы и молекулы беспощадное чувство беспомощности и беззащитности: перед таким Андреем он вряд ли сможет устоять. Андрей был сильнее его; он умел отделять рабочее от личное, а желательное от нежелательного. По крайней мере, так Лисевский думал раньше. И такого Андрея он боялся. Радуясь в душе, словно ребёнок. Андрей наконец посмотрел и увидел. *** «Смотри через меня». Богдан никогда не любил быть первым. Он предпочитал не покидать пределы «серой зоны», и потому не обрадовался выстраданной, обжигающей грудь даже через разноцветную ткань реквизитной рубашки"бронзе». Лисевский задумчиво вертел в пальцах полупрозрачную рюмку, расплёскивая огненную жидкость по стенкам, и ощутимо вздрогнул, когда всё те же горячие пальцы прошлись по его шее, скользнув под воротник. Богдан запрокинул голову назад, отвечая всё тем же молчаливым кивком на многозначительный, но лишь однозначно трактующийся взгляд «Выйдем поговорим». Остатки самолично создаваемой вот уже пять лет брони расползлись по швам, стекая снежной кашицей под ноги, и Лисевский послушно встал с насиженного места, забывая даже накинуть куртку или хотя бы насквозь пропахшую табаком и дымом толстовку. — Не спи — замёрзнешь, — Андрей пощёлкал пальцами возле его лица, замечая стеклянный, безразличный взгляд и несильно толкая в плечо. — А ты согрей, — Богдан «включился» мгновенно, искажая непроницаемую маску-лицо привычной однобокой усмешкой. — На диване в моей квартире места для двоих много. — Богдан! — Андрей трезвеет слишком быстро, отчего Лисевскому кажется, что его лицо покрывается чересчур зримыми красными пятнами, и оба просиживают на обвитой полумёртвым плющом веранде, давая друг другу очередное обещание не делать глупостей. Не смотреть и делать вид, что не видят. *** Зима в недавно наступившем году выдалась удивительно ветреной и снежной. Мохнатые, обжигающие снежинки нещадно били по щекам, а маршрутка всё никак не приезжала — время позднее, да и погода не способствует. Мёрзнуть — его привычное состояние: хоть под двумя одеялами в хорошо отапливаемом номере в Сочи, хоть в душном вагоне поезда, где размеренное сопение Андрея, спящего в полуметре на соседней верхней полке, выбивается из бешеного дыхательного ритма Лисевского, отсчитывая, словно бой гонга, томительные секунды до свершения приговора. Андрей, сам того не понимая (или понимая, а потому намеренно), вскрыл ящик Пандоры, посеяв между ними всходы взаимонедопониманий, и что делать, как работать, Богдан уже не понимал. Он знал лишь то, что им по-прежнему нужно пахать на результат, вкладывая в разы больше сил и моральных ресурсов, как знал и то, что сдвинутые кровати и жар лежащего рядом тела будет преследовать его в снах ещё долго. Знал и то, что восковой статуей прирос к харизме своего капитана, что будет так же его верным помощником и серой тенью. Знал то, что уже видят все вокруг, как и то, что его броня наконец сплавилась воедино, завлекая его в себя до остатка. — Точно замёрзнешь ведь, — Андрей становится сзади, произрастая, словно из статичных мыслей, на безлюдной остановке, и Богдан, вопреки всему, расслабляется, позволяя вести себя в сторону парковки, навстречу одинокой, подслеповато щурящейся шашечке такси. — Поехали к тебе. Лисевский не спрашивает, когда Андрей успел отправить всех по домам после баскетбольного матча и душевных посиделок в кафе за углом, и даже не спрашивает, что бы всё это могло значить. Ему, наверное, уже и неважно. Неважно всё, лишь бы Андрей больше никогда не смотрел «так». «Не так». Не так, как того требовали установленные ими же самими рамки в последнюю ночь на сочинской набережной, не так, как жёстко отрезал Андрей ещё несколько месяцев назад, и не так, как мог позволить себе сам Богдан. «Не смотри на меня». А на дне ящика Пандоры загнанной тенью осталась лежать упрямая надежда.