Арсений знает, что Антон никогда его не оставит, они же… соулмейты. Они созданы для того, чтоб прожить одну жизнь на двоих. Он знает, что его мальчик никогда не оставит его в одиночестве. Он сгладит даже самые грустные моменты в жизни своей привлекательной улыбкой. Даже его имя Шаст всегда произносил как-то по-особенному нежно…
— Все хорошо, хорош-шо, — хрипит Арсений, ощущая под собой твердый и такой холодный бетон, покрытый корочкой льда. Его глаза открыты, в них нет паники, но есть страх. Он держится по-мужски, сдерживая застрявший в глотке крик боли, но его губы то и дело размыкаются, издавая хрипящие звуки и всхлипы, наполненные пожирающей изнутри болью.
Антон стал его соулмейтом так давно, что тяжело вспомнить… январь, кажется, это был январь… Арсений не уверен, какого года. Ему было, наверное, не больше восемнадцати, когда этот пацан просто сел напротив и начал есть свою булку, глядя прямо на растерявшегося от такого пристального внимания брюнета. Парень был высоким и худощавым, укутанный в свою мешковатую красную толстовку, накрывшись даже капюшоном, и только неясного цвета глаза смотрели на него из-под упавшей челки. Сколько ему было?.. Пятнадцать?..
Живот разрывает от острой и ноющей боли, трясутся руки, холодно настолько, что губы уже посинели. Небезразличные люди накрыли его своими куртками, кто-то даже принес плед, но согреться никак не выходит — холод, кажется, идет даже изнутри, словно сердце замедляется и кровь движется по венам слишком медленно. Он медленно переводит взгляд светло-голубых глаз немного в сторону, глядя на нависшего над ним лучшего друга, который что-то кричит, машет свободной рукой и, кажется, очень злится и переживает одновременно, но продолжает сжимать в левой руке правую ладонь Арсения. Брюнет держится молодцом, сжимает ее, сколько хватает сил. Смуглая кожа рук Сережи вся покрыта красной пеленой, что говорить за бледную кожу Арсения, на которой отчетливо видно каждую алую каплю. Попову больно настолько, что зубы сводит, он шипит сквозь стиснутые зубы, рычит и все порывается приподняться, чтоб рассмотреть масштабы катастрофы, но Сергей запрещает, не дает ему даже сдвинуться с места. Но Арсений чувствует… чувствует, что осталось немного.
— Антон… — сипло выдыхает, едва шевеля дрожащими синими губами, и получает от Матвиенко такой взгляд, что мурашки идут по коже. Мужчина смотрит со страхом, с болью, которая гораздо сильнее физической, в карих глазах столько бессилия и желания помочь…
— Держись, брат, пожалуйста, блять! — с надрывом рычит Сергей, сильнее сжимая его ладонь, стискивая побелевшие пальцы. Лицо Арсения бледное и даже словно отдает синевой — он так замерз, так сильно замерз… так хочется спать… только бы закрыть глаза, всего на секунду.
Парень жует свою дурацкую булочку с корицей. Кто вообще ест что-то с корицей?! Арсений ее просто ненавидит. Младший стягивает с себя капюшон, и Арсений может увидеть: его глаза — они зеленые.
— Че? — не выдерживает Попов, с раздражением наблюдая, как парень надкусывает огромные куски мучного изделия, которые словно таят во рту, так часто он пережевывает и проглатывает их.
— Присматриваюсь, — фыркает собеседник, закинув ногу на ногу. — Антон, — пока брюнет не успел вставить какую-нибудь ненужную фразу, представляется он.
— Допустим, Арс, — раздраженно, на выдохе отвечает парень, потому что просто молчать — не в его стиле.
— Ты вроде ничего, — посмотрев на него еще с полминуты, звонким голосом сообщает малой, облизывая пальцы, на которых осталась липкая от сиропа корица.
— Да что ты себе позво… — не выдерживает Попов, но тут же замолкает, когда мальчик, задрав рукав толстовки, демонстрирует ему небольшую перевернутую восьмерку под большим пальцем. Она слегка не дорисована, как и у всех, еще не нашедших своего соулмейта, но линия чернил медленно движется к противоположному краю.
— Он любил корицу, — Сергей дергается, расслышав этот едва различимый на фоне шума собравшейся толпы голос. Он уже искусал себе все губы в ожидании скорой. Сколько времени они здесь?.. Сколько времени Арсений, за секунду до этого звонко смеявшийся с очередной удачной шутки друга, лежит здесь, припечатанный к земле, на скользкой ото льда трассе, истекая кровью?..
— Что? — кареглазый наклоняется ниже, вслушиваясь в каждый звук. Он не простит себе, если пропустит хоть слово.
— Корицу. Никто не любит корицу, — слабо мотнул головой Арсений. — Мы… в аэропорту… глаза… зеленые глаза… корица, — бессвязно шепчет Попов, ослабляя свою хватку.
— Нет! Нет, нет, нет, — протестует изо всех сил Сергей, хватая повисшую в его хватке руку, сжимая так сильно, словно заставит этим Арсения передумать. Такая липкая и холодная от крови, что он перестает чувствовать собственную ладонь, которой держал ее вот уже десять бесконечных минут. — Арс, Арс, — легкие хлопки по щекам не приводят ни к чему хорошему, а глаза медленно закрываются. Черные короткие волосы касаются заснеженной обочины. И везде, вдоль дороги, красные, красные брызги на белом снегу… как в глупом фильме. Как в страшной хоррор-игре.
Восьмерка замыкается, и Арсений чувствует жжение на собственной руке. Он таращится на запястье долгие полминуты, не в силах поверить, что его восьмерка, которая вот уже почти восемнадцать лет оставалась красивым украшением кожи, нестираемой татуировкой на ней, вдруг замкнулась, стоило этому парню с его дурацкой булочкой сесть напротив.
— Ты зачем это сделал?! — возмущенно кричит Попов так, что люди оборачиваются на них, а охранник у выхода косится с подозрением.
— Я ничего не делал! — по-детски восклицает Антон, фыркая как ежик. — И вообще, я же не жалуюсь, что мне достался такой индюк, — с пренебрежением заявляет Шастун.
Они подрались прямо в аэропорту. Так глупо и смешно, если вспоминать об этом спустя столько лет… Антон тогда укусил его за руку так сильно, что пришлось обратиться в больницу, а Арсений ударил его сумкой по голове, и из-за подозрения на сотрясение малого тоже увезли к доктору. Их родители сильно переживали из-за случившегося, отменили все поездки, и парни обозлились друг на друга еще больше, когда не оказались кто в Испании, кто в Египте.
Родители неустанно мирили их, пытались дать мальчикам больше возможностей видеться, что сложно, когда один — школьник, а второй — студент первого курса в университете. Какие-то они неправильные соулмейты, все никак не примут друг друга, дерутся как кошка с собакой.
А потом Антон уехал. Как и хотел, в Испанию. Его не было больше месяца. Это был самый тяжелый период для Арсения, пожалуй. Сначала его радости не было предела, ведь наконец-то никто не будет заставлять его посещать ужин у Шастунов или приглашать мелочь на свой день рождения, где тот просто наклюкается водки и оба в итоге получат по шапке. Но чем дольше затягивалось расстояние — тем сильнее он ощущал необходимость увидеть малого, поговорить с ним, даже появилось желание… обнять? Фу, кошмар! Да он же его ненавидит… кажется.
Антон вернулся спустя полтора месяца. Держался молодцом долгое время, листал по вечерам инстаграм этого красивого мерзавца Попова, кусал губы и искал методы разорвать связь, но такой возможности просто не нашлось. А потом стало так тянуть к этой мрази, что даже руки чесались обнять этого самовлюбленного индюка, а еще больше хотелось его всего-всего покусать, потому что бесит.
Странная недо-дружба медленно вылилась в отрицаемую симпатию, но в конечном счете привела к любви. Арсений вспоминает их знакомство с улыбкой. Он вспоминает Антона с улыбкой. Он всегда вспоминает его с улыбкой.
Их счастье длилось не так долго, как хотелось бы. Это случилось в один момент... Жизнь вокруг продолжалась, люди все так же спешили по своим делам, и только один человек выбился из этого ритма.
Антону было двадцать три, когда его сердце перестало биться. Арсений не помнит этот год, он полностью стерся из памяти. Слишком много горя он принес в его жизнь.
***
Мужчина медленно дышит, привалившись к боковой стороне полу-разбитого автомобиля, из-под капота которого идет легкий дым, развивающийся на ветру. Вокруг, сколько хватает зрения, все белое-белое, снег падает даже сейчас, а впереди припорошенная дорога извивается лентой, уходя куда-то вдаль. Арсений заторможенно оглядывается по сторонам. Рука лежит на животе, и, взглянув на нее, он видит застывшую кровь. Распахнутая куртка, а под ней прилипшая к телу от крови синяя рубашка. Не больно. Только холодно. Он смотрит в небо, и не видит даже его, только снег нещадно засыпает в глаза, заставляя щуриться и отворачиваться. Только он, снег, машина и дорога.
Арсений на пробу встает на ноги, они подкашиваются, но держат. Вся одежда перепачкана и тяжело дышать, но он делает шаг, другой. Бредет через заснеженное поле, к дороге. Спустя несколько десятков метров видит небольшой огонек — белый свет от слабого фонаря. Старается идти быстрее, дыхание сбивается, он то и дело падает, но встает, игнорируя дискомфорт, и идет, идет вперед. С каждым пройденным метром совсем немного легче — словно кислорода стало больше. Машина остается позади, ее почти не видно, когда одной ногой он ступает на дорогу.
— Эй! — кричит парень, идя на свет фонаря. Поднимается метель, видно все меньше, а еще темнеет. Внезапно, разрезав темноту, один слабый фонарь превращается в два мощных луча, следом показывается капот машины, и Арсений кричит, закрываясь руками, когда та на полном ходу проходит сквозь него, подкосив ноги. Он падает на колени, широко распахнув голубые глаза, и все тело немеет от ужаса, когда он чувствует, как по животу течет что-то липкое, а когда опускает взгляд — видит большое рассечение сквозь рубашку, которая оказалась порванной, как и добрая часть живота, вспоротого словно металлическим неаккуратным осколком. Алая кровь заливает ноги, касается асфальта, выкрашивает снег в красный. Нет сил кричать.
— Арсений, — слышит он слабый шепот из темноты. Такой родной и любимый, что в теле в один миг появляются новые силы. Он смотрит вперед и видит. Видит его. — Арсений, — он всегда произносит по-особенному, не как все, так нежно…
Антон.
Он такой красивый, такой… такой настоящий. Стоит перед ним, укутанный в красную толстовку, закрыв половину головы капюшоном, и так спокойно улыбается ему, опускаясь на колено, так рядом, что, закрыв глаза, можно ощутить его дыхание на своей коже.
— Не бойся, — он осторожно касается его живота, и Арсений, проследив за жестом, удивленно таращит глаза, ведь рубашка снова целая и чистая, а раны словно не было.
— Антон, — сбивчиво шепчет он, смотря так преданно, словно щенок после долгой разлуки с хозяином. Парень улыбается по-доброму, прижимая к себе, утянув в свои объятия дрожащего от холода мужчину.
— Твое время не пришло… еще не пришло, понимаешь? — как-то жалостливо произносит Шастун, находя его руку и сплетая пальцы, прижав их к своей груди. — Еще так рано…
— Не уходи, — просит брюнет, зарываясь носом в его кофту, так уютно пахнущую корицей. Он очень любит корицу, потому что ее любил Антон, а этого хватает. — Останься со мной, — в уголках голубых глаз блеснули слезы. Он так давно не слышал этот голос. Так давно забыл запах корицы… так давно любит, отчаянно и преданно любит Антона.
— Нет… нет, не надо, — качает головой Антон, немного отстраняясь, вынуждая Арсения поднять голову и заглянуть в его зеленые глаза. Парень снимает капюшон. Они такие красивые на фоне этой бесконечной белизны. Только стало темнее, и видно хуже. Так рано вечереет… — Твое время не пришло, — грустно улыбнулся ему Антон, продолжая держать сплетенные руки под сердцем. Брюнет лишь сейчас понимает, что оно не бьется. Сердце в груди Антона молчит.
— Но ты ушел раньше, — слова даются болезненно, а с уголка глаза все же срывается прозрачная капля. Он начал забывать, каково это — быть рядом с Антоном.
— Я не ушел, нет, конечно, нет, — словно разъясняя ребенку, медленно произносит Шастун. Когда его юный мальчик научился быть таким взрослым? — Я всегда с тобой, — он подносит свободную руку к сердцу Арсения. Оно бьется так быстро, так живо. — Пока ты меня помнишь — я с тобой, — ласково озвучивает он, ведя рукой вдоль приятно покалывающей из-за щетины щеки, оглаживая скулу и стирая еще не скатившуюся слезу кончиком большого пальца. Зарывается пятерней в смолянистые волосы и дарит свою самую красивую улыбку, с восторгом пропуская мягкие волосы сквозь пальцы. Он всегда обожал гладить Арсения, лежащего у него на коленях, они часто так и засыпали. — Помни меня, ладно? — просит он, убирая руку, со всей серьезностью глядя в голубые глаза. Становится так темно, а метель поднимается. Попов дрожит от холода.
— Конечно, — не понимая, к чему клонит юноша, дрожащими губами отвечает он. Парень выжато улыбается ему, а зеленые глаза почему-то очень грустные. Он подносит сплетенные руки к лицу, прикасается губами к руке Арсения, задерживаясь так на пару секунд, и отпускает ее вовсе, поднимаясь на ноги. — Нет! Нет, не уходи! Антон! — он кричит так громко, с надрывом, что заходится кашлем, а изнутри кто-то словно расцарапал горло. Парень скрывается в метели так стремительно, он даже не успел привыкнуть к нему, как он снова пропадает… и только красную толстовку можно выхватить взглядом из этой бесконечной темноты. — Не уходи… — сбивчивым шепотом просит Попов, скребя ногтями асфальт, частицы которого заходят глубоко под ногти. Темнота давит со всех сторон, а снег летит в открытые глаза, забивается в рот, сыпется за шиворот.
В темноте слабо блеснул знакомый белый фонарик, и он срывается с места, мчится к нему, почему-то уверенный, что это Антон посылает ему сигнал следовать за собой. Бежит так быстро, как не бежал никогда. Белый огонек становится все больше, приближаясь с каждым мгновением, и вот белый свет поглощает весь его силуэт. Арсений оборачивается за мгновение до того, как все в одночасье потухло, и, Бога ради, он уверен, что успел выхватить из темноты красную толстовку.
***
— Я помню… — хриплый голос, больше похожий на несвязное бормотание, прокатывается по палате с приглушенным стоном. Сергей резко оборачивается на друга и в буквальном смысле роняет стаканчик с кофе, который расплескался по полу. Врачи не прогнозировали, что он вообще сможет оправиться… Мужчина вылетает в коридор, просит медсестру позвать врача, несется к кровати Арсения и тяжело опускается на колени перед ним, не веря своим глазам.
— Сукин ты сын, — как-то незаметно для самого Матвиенко слетает с его губ. Арсений замолкает, но видно, как он старается прийти в себя. Легкое подрагивание в кончиках пальцев и напряженно пульсирующая вена на шее выдают в нем все рвение. И вот, веки поддаются, и он находит в себе силы приоткрыть глаза, в которых так и остались застывшие слезы. Фантомное тепло на участках тела, куда касался
Антон, греет его лучше всяких одеял.
Сквозь легкое онемение и слабость, на потрескавшихся сухих губах появляется странная, как для человека, пришедшего в себя после страшной автомобильной аварии, улыбка. Он всегда улыбается, когда вспоминает Антона. Его мальчик продолжает оберегать его до сих пор. Всегда.
Он закрывает глаза на несколько секунд — и видит его. Счастливо улыбающегося и машущего ему рукой Антона в красной толстовке посреди заснеженного поля. Вокруг больше не темно, и даже видно солнце, а снег, наконец, прекратился. А в руке его мальчик сжимает небольшой фонарик.
— Эй, Арс, — мужчина нехотя приоткрывает глаза, глядя на счастливого, но вместо с тем обеспокоенного друга и врача, который склонился над ним.
— Мое время еще не пришло, — шепчет он слабым голосом. Врач по-доброму улыбнулся ему, соглашаясь с таким позитивным настроем пациента.
