***
Пхичит приехал в Сеул учиться две недели назад, у него три младших сестры и три хомяка, которых зовут в честь сестер, он делит комнату в общежитии с кем-то по имени Кон, любит шоколадное молоко, не любит дождь и помешан на соцсетях — все, кроме последнего факта, Пхичит вываливает на него в первые несколько дней знакомства, о соцсетях Сынгиль догадывается сам: слепой бы заметил. Ха-ха. — Сынгиль-Сынгиль-Сынгиль! — Тот взмахивает руками, чтобы развернуться на льду быстрее, и тормозит зубцами, ориентируясь на звук: — То, что я слепой, не значит, что я тебя не слышу, — недовольно напоминает он. — Извини, привычка такая, — Пхичиту, очевидно, не стыдно ни единой секунды. — Так вот, я что хотел спросить. Пойдем сходим куда-нибудь? — В смысле? — Сынгиль напрягается. Пхичит делает нервный круг, объезжая его и обдавая брюки ледяной крошкой. — Ну, мы только на катке видимся. Пойдем после него кофе попьем? Или чай? Ты любишь кофе или чай? — Кофе, — вздыхает Сынгиль. Судя по звуку, Пхичит разгоняется и прыгает.***
Пхичит сует ему в руки что-то, похожее на жесткий плетеный шнурок, и наваливается на стол между ними. — Это мне девчонки на волосах накрутили, круто, правда? — спрашивает он. Сынгиль ощупывает выпуклый узор из узелков и слегка кивает: круто. Шнурок длинный, с какими-то бусинами и пуговицами, он находит места, где нитки стыкуются: наверное, меняется цвет. Пальцы останавливаются на круглой холодной бусине, судя по весу — стеклянной. — Какого она цвета? — спрашивает Сынгиль неожиданно для себя, и Пхичит аккуратно поворачивает его руку, чтобы лучше видеть: — Светло-голубая. Такая, знаешь… — он гремит чем-то на столе и сует Сынгилю в ладонь кусок льда; тот едва сдерживается, чтобы не заорать от неожиданности. — Ну, в общем, такая, — смущенно заканчивает Пхичит, Сынгиль с непонятным трепетом сжимает руку в кулак; от холода уже начинает сводить пальцы, по ним стекают ледяные капли. Он рассеянно ощупывает шнурок дальше, когда тот неожиданно заканчивается — он натыкается на волосы и, не успев переключиться, автоматически перебирает их. — Сделай так еще, — просит Пхичит негромко, наклоняя голову под его ладонью, и Сынгиль пожимает плечами, пропуская его волосы сквозь пальцы. На ощупь их волосы похожи, только у Пхичита прямые и пахнет он вечно каким-то резким цитрусовым шампунем.***
Пхичит ложится на стол: его голос звучит откуда-то снизу. — Можно вопрос? — Про глаза? — невесело кривится Сынгиль, Пхичит недоуменно молчит, и он поясняет: — Для других не нужно разрешение. — Может, я просто хотел узнать тебя поближе. Какую-нибудь ерунду. — Мой любимый цвет — голубой, — фыркает Сынгиль и поправляет очки. — Так про глаза? — Цвет? — Сынгиль усмехается: — Я видел до семнадцати. Помню, что голубой, как выглядит — не помню, все картинки стерлись из головы со временем. Я просто не могу представить, что это такое — цвет. Расстояние, размер и форма для меня — тактильные понятия. А так — голубой, — он хмыкает. Пхичит молчит сосредоточенно. — Можно теперь про глаза? — Валяй, — Сынгиль берет свою кружку, подносит к лицу и прячет за ней рот. Вдыхает отчетливый запах кофе. Это должно было когда-нибудь случиться, в конце-то концов, иначе Пхичит — не Пхичит, он не из тех, кто стесняется спрашивать о чужих болях. — Почему ты носишь очки? — с любопытством интересуется тот. — Кстати, можно посмотреть? — Ты в них ничего не увидишь, они непрозрачные, — пожимает плечом Сынгиль и стягивает их с носа, закрыв глаза. Пхичит осторожно забирает очки у него из рук. — У меня катаракта, выглядит неприятно. Такое, знаешь... — он неловко взмахивает рукой, понимая, что за столько лет отвык пользоваться зрительными образами. — Зрачок — белое пятно. Как в фильмах ужасов. В этом ему когда-то призналась жена брата, милейшая женщина, долго сопротивлявшаяся его вопросам. А потом помогла подобрать очки. Круглые, в металлической оправе. — А можно посмотреть? — тут же загорается Пхичит, и Сынгиль почему-то даже отшатывается от него: — Нельзя. — Прости, — виновато вздыхает тот и осторожно касается руки заушником очков: — Трогаю. Забирай, я посмотрел. Или погоди, дай надену. Сынгиль даже запротестовать не успевает: Пхичит быстро кладет пальцы ему на висок, чтобы не вертелся, и осторожно заправляет дужки за уши, пристраивая очки на носу. — Готово, — с хорошо слышимой улыбкой сообщает он и садится на место. Зачем-то напоследок погладив Сынгиля по голове.***
Сынгиль ведет пальцами по краю стола, нащупывая чайник. Находит кнопку, крышка щелкает и открывается. Опускает чайник в раковину так, чтобы вода не полилась мимо, набирает до тех пор, пока бульканье не становится близким и высоким, возвращает чайник на подставку и включает. Писка нет. Он нащупывает провод, прослеживает его до розетки, втыкает плотнее и пробует снова. Писка нет. Сынгиль со злости бьет ладонью по столу: вот только этого еще не хватало, надо проверить, электричества нет вообще или только розетка коньки откинула? Сынгиль наматывает круг за кругом вдоль бортика, пока ждет Пхичита: тот почему-то задерживается; Джинго бежит рядом с ним по полу у льда, слышно, как она дышит, как звенит жетон у нее на ошейнике. Сынгиль останавливается и перевешивается через бортик, протягивая руку, и Джинго тычется в ладонь широким лбом, мол, я здесь, не парься, когда за спиной разлетается торопливый скрежет разгоняющихся коньков: — Гиль-Гиль-Гиль! — вопит Пхичит, и Сынгиль решает остаться на месте: так он точно в него не въедет. Это стратегический просчет. Пхичит влетает в него со спины, едва успевая затормозить, чтобы не раздавить, но Сынгиль все равно получает бортиком под дых. Пхичит обхватывает его обеими руками и упирается ладонями в ограждение перед его животом, шумно переводя дыхание. — Это было обязательно? — спрашивает Сынгиль устало, и Пхичит виновато трется лбом о его плечо: — Извини. — Прекрати вытирать об меня нос, пожалуйста. — Я не вытираю! — возмущается Пхичит, но все-таки выпускает его и отъезжает, упираясь в колени — тяжелое дыхание слышится гораздо ниже. — Прости, опоздал, там это, короче… Это. Вот. — Я так и понял, — снисходительно улыбается Сынгиль и автоматически отшатывается, уловив рядом резкое движение: — Не надо на меня прыгать. Пхичит едва слышно дышит в сантиметрах от его щеки еще несколько долгих наэлектризованных секунд и отстраняется так же неожиданно, как и приблизился — будто и не думал шевелиться. Сынгиль вспоминает, что надо вдохнуть. — Все ок? — уточняет Пхичит как-то обеспокоенно, и Сынгиль трет лоб, морщась: попросить или нет? Наверное… — У тебя случилось что-то? Ай, не все же зрячие такие наблюдательные, почему именно ему попался вот такой вот?! — У меня сломалась розетка, — мрачно признается Сынгиль и трогает по кругу, чтобы выпростать нервозность в движение. Все равно Пхичит наверняка за ним поедет. — Я могу помочь? — наконец снова подает голос Пхичит, не дождавшись продолжения, и Сынгиль раздраженно встряхивает головой, тут же поправляя съехавшие на кончик носа темные очки. — Если у тебя есть время на неделе… Мне нужен зрячий в квартире, когда вызову электрика. Обычно брат приезжал, но он в командировке, вернется непонятно когда, так что если бы ты смог, было бы… — он не может подобрать слово, и Пхичит со смехом обнимает его за плечи: — Не вопрос, — улыбается он. — Хоть завтра. — Серьезно? — недоверчиво переспрашивает Сынгиль, и Пхичит объезжает его — теперь он едет спиной вперед, продолжая разговаривать: — Весь день свободный, скажи время и адрес, подъеду, делов-то. А сколько ты весишь? — Это тут при чем? — Пхичит снова его объезжает, примеривается и, предупредив, берет за руку, утягивая за собой в поворот: — Да поднять тебя хочу. Хотя не получится, наверное. Придурок, отчетливо думает Сынгиль. Почему-то с нежностью.***
Пхичит звонит в дверь, говорит в домофон: «Это я», — уверен, зараза, что узнают по голосу. Сынгиль впускает его в квартиру, отступает, чтобы дать им с Джинго место для бурного приветствия, и нервно протягивает руку: — Дай куртку. — Пхичит медлит секунду, переспрашивает недоуменно: — Зачем? Я повешу, крючок же… — Дай. Куртку, — повторяет Сынгиль, и руки тут же касается грубая ткань — ее можно сжать в кулаке, погладить, промять пристроенную на вешалку куртку ладонью, услышать ее шорох. Пхичит молча стоит перед ним, не шевельнувшись, и Сынгиль мгновенно чувствует стыд: что он как… школьник. — Извини, я не должен был так… — Да ну, ты что, перестань, — мгновенно отзывается Пхичит — у него в голосе танцует облегчение. — Ты прости, я стараюсь, правда, но еще не обо всем задумываюсь. — Я не пойму, что это и откуда оно в моем доме, если наткнусь рукой, — устало поясняет Сынгиль, и Пхичит издает понимающее «м». Тот трет глаза под очками и нащупывает свободной рукой угол, хлопает по фанере: — Обувь, пожалуйста, в калошницу, тапочки в ней же. Зажги свет, если тебе нужен, он работает. И, умоляю тебя, ничего не трогай. — Тебя можно? — уточняет Пхичит и, стоит Сынгилю неопределенно пожать плечом, обнимает его — впервые прикасается без предупреждения. Его лицо утыкается в волосы, губы оказываются у самого уха, хотя Сынгиль слегка выше: — Не переживай так, пожалуйста. Я очень-очень осторожно и прослежу, чтобы мастер тоже осторожно. Все, как ты скажешь, ладно? Все будет хорошо. Сынгиль медленно и длинно выдыхает, заставляя себя расслабиться у Пхичита в руках: — Спасибо. Пхичит не выпускает его из объятий еще несколько минут.***
— Гиль! Тот поворачивается лицом к бортику, из-за которого его позвал Пхичит. Секунду слушает натужное пыхтение и скрежет, говорит недовольно: — Калитка в пяти метрах от тебя. — Это скучно, — отмахивается тот, грохая лезвиями о лед. — Я чего хотел, ты любишь гулять? — В смысле? — А просто, — Пхичит подъезжает ближе, предупреждает: трогаю, подталкивает под лопаткой горячей ладонью, так и оставив ее прилепленной к чужой спине. — Это необязательно, я слышу, куда ты едешь, — ворчит Сынгиль, и Пхичит смеется: — Может, мне просто нравится. Так вот, пойдем гулять? — Куда? — А куда хочешь. — Сынгиль честно задумывается и вдруг находит решение: — В другой раз. — Ну ладно, — грустнеет Пхичит. — А почему? — Потому что я хочу в кино. Пойдешь? Пхичит, кажется, весь состоит из чистого восторга.***
Они оставляют Джинго дома, и Сынгиль, взяв Пхичита под руку, идет за ним, негромко разговаривая о какой-то ерунде: локоть Пхичита под ладонью теплый даже через рукав, на улице пахнет весной, думать не хочется, хочется идти так долго-долго, никуда не сворачивая и ни о чем не заботясь. Раздается щелчок затвора, Пхичит, не отвлекаясь от разговора, нажимает еще пару раз. — У меня не сползли очки? — напряженно уточняет Сынгиль, и Пхичит с короткой паузой — наверное, помотал головой по привычке, — отзывается: — Неа, все нормально, я бы сказал. О чем мы? — Не помню. — Пхичит хмыкает: — Ну и ладно. И так хорошо. Он без подсказки комментирует для Сынгиля важные кадры, положив голову на плечо, чтобы не тянуться каждый раз, и от этого в прохладном зале становится тепло.***
Чирк! Вж-жу-у… Шарк! Вш-ш-ш-ш… — Ты и каскады прыгаешь? — хмыкает Сынгиль, когда запыхавшийся Пхичит подъезжает ближе. Тот только смеется радостно: — Ты, по-моему, можешь на слух либелу от бильмана отличить. — Разве что реберные от зубцовых, — искренне улыбается Сынгиль, и Пхичит почему-то молчит несколько неуместно долгих секунд. — М, — выдавливает он наконец. — Я занимался в детстве, так что могу всякие штуки. Немного, но… — Я тоже, — вдруг признается Сынгиль и зачем-то продолжает: — Мог петлю сделать с завязанными глазами. — Ух ты! Почему я никогда не видел, как ты прыгаешь? Ну пожалуйста! — тут же загорается Пхичит, и Сынгиль неуютно передергивает плечами, огрызаясь: — Потому что я не прыгаю. Точка, закрыли тему. Пхичит послушно едет молча целый круг, но надолго его не хватает, и он тихо спрашивает: — Почему? «Потому что я до усрачки боюсь всего на свете, хотя терять мне уже особенно нечего», — думает Сынгиль и, разозлившись на самого себя, резко сворачивает и выскакивает со льда: — Джинго! Пхичит догоняет их у раздевалки: — Гиль, подожди! Ну прости, пожалуйста, просто… я не… Ты же… Ты же все можешь, совсем все, я правда не понял, почему тогда… — Что — почему? — цедит Сынгиль, рывками расшнуровывая конек, и Пхичит сбивается. Заговаривает снова вдумчиво и тихо: — Я никогда не встречал таких сильных людей, как ты, и мне сложно поверить, что ты просто не можешь, если уже умел — потому что ты все можешь, я же знаю. Должна быть какая-то причина… — В моей жизни всегда только одна большая причина! — шипит Сынгиль и, подозвав Джинго, поднимается. Пхичит не дает ему и шага ступить: выпаливает свое «трогаю» и стискивает, бормоча: — Никуда не пущу, пока не перестанешь на меня злиться. Сынгиль вырывается еще несколько секунд, но потом ярость спадает, в голове пустеет, и он обессиленно приваливается к виску Пхичита лбом: — Прости? — Все хорошо, — улыбается Пхичит, но, похоже, даже не думает разжимать руки. — И все-таки… Ты точно не хочешь хотя бы попробовать? Просто попытаться. Я же здесь, я помогу, если что, поймать не поймаю, но… я все равно рядом. Ты… Разве ты не будешь жалеть? Сынгиль снова хочет огрызнуться, но неожиданно понимает: будет. Сильно и самоедски. Как миллионы раз до этого с миллионами других вещей, которые даются всем без исключения. Ли Сынгиль, сколько еще ты будешь сидеть в углу и жалеть себя? Пхичит отстраняется, удерживая его за плечи, явно заглядывая в лицо, и предлагает заговорщицки: — Ну что, шнуруешься? И Сынгиль шнуруется. Давно забытое ощущение отзывается в памяти, множится эхом воспоминаний, усиливаясь, и Сынгиль так оглушен этим, что почти не слышит, как вопит Пхичит: лед снова его держит. Он прыгает еще раз, падает, толком не замечая этого, поднимается, захваченный абсолютной эйфорией; Пхичит хватает его за плечи, помогая встать, крутится рядом и в итоге утыкается губами в самое ухо: — Я горжусь тобой, я так горжусь тобой, это так круто, просто… просто… — Пхичит, — прерывает его запыхавшийся Сынгиль, тот сбивается: — А? — Зачем ты со мной возишься? Какой тебе с этого прок? — он действительно не понимает, в чем суть. Зачем он Пхичиту? Пхичиту с кучей друзей, учебой, хомяками, сестрами, тысячами фолловеров и просмотров? Зачем? — Ты мне просто нравишься, — пожимает тот плечами — кофта характерно шуршит — и прыгает сам.***
Пхичит не приходит на каток, хотя Сынгиль бесцельно мечется от бортика к бортику, как аквариумная рыбка, почти два часа. Он не звонит и не присылает сообщений, и только вернувшись домой Сынгиль наконец-то решает уточнить, все ли у него в порядке, и между «У тебя все хорошо?» и «Что-то случилось?» выбирает емкое «Пхичит?», надеясь, что искажения голосовых сообщений помогут ему скрыть эмоции. «У меня из задницы достали шило», — сообщает телефон голосом Пхичита, и Сынгиль фыркает и улыбается: звучит он хуже обычного, но далеко от безнадежного. «Грущу и морально разлагаюсь», — приходит вдогонку, и Сынгиль наговаривает прежде, чем успевает подумать: «Приехать утешать?» «Не слушай предыдущее», — тут же посылает он, понимая, что дергаться поздно: Пхичит пользуется телефоном со скоростью и профессионализмом военного, собирающего и разбирающего автомат с завязанными глазами. «Я сам приеду!» — заверяет Пхичит почти восторженно, и Сынгиль может только рукой махнуть — разве на вот это можно злиться? Телефон дрожит и пищит в руке, но воспроизведение не начинается автоматически, и Сынгиль касается экрана там, где, как он помнит, должна быть кнопка «плей». Жмет снова, задерживает палец и едва не вздрагивает от механического голоса помощника: — Сообщение выделено. Прочитать? Текстовое? Зачем Пхичит прислал ему текстовое сообщение? Наверное, случайно, пока убирал телефон в карман, или что-то вроде этого, потому что не может же быть, что… Сынгиль зачем-то просит прочитать. — Пхичит, плюс, чу, — начинает помощник, — меня нельзя утешить, пока самый прекрасный человек в мире динамит меня по-черному. Что? Пхичит влетает к нему запыхавшийся и застывает на пороге, выдохнув шокированно: — Ничего себе. Сынгиль моргает еще пару раз, прежде чем вспоминает, чувствуя, как спину обдает холодом, и поспешно зажмуривается: черт, очки, чертовы очки, он снял и забыл про них! Дужка запутывается в вороте, и Пхичит успевает перехватить его руки, потом лицо; ладони у него горячие, и сам он близко-близко: — Нет, нет, нет, подожди, я не это имел в виду, Гиль, ну правда, прости пожалуйста, вообще не про то, — бормочет Пхичит, и Сынгиль беспомощно застывает, когда он просит: — Открой глаза. Ну пожалуйста. — Зачем тебе? — Пхичит молчит целую вечность, прежде чем умоляюще прошептать: — Гиль, ну пожалуйста… Открывая глаза, Сынгиль готов к тому, что он вскрикнет. Отшатнется. Начнет неловко извиняться, не зная, куда себя девать от этого знания — увиденного не развидеть, так, кажется? Открывая глаза, Сынгиль определенно не готов к тому, что Пхичит восхищенно выдохнет: — Они такие красивые… — Что в этом красивого, идиот, — беспомощно воет Сынгиль вполголоса и чувствует, как Пхичит гладит его по щеке, все еще удерживая лицо в ладонях. — Они как звезды, — на голубом глазу отзывается Пхичит отстраненно, очевидно, поглощенный разглядыванием катаракты. — Или как туманности. Туманность Андромеды. Или лунные камни. — Просто заткнись, — просит Сынгиль надломившимся голосом и шипит: — И прекрати улыбаться так по-идиотски! — Я не улыбаюсь, — возражает Пхичит совершенно блаженно. — А то я не слышу, — фыркает Сынгиль. — Все, пусти, дай закрою свои лунные камни, вдруг я Медуза Горгона. — Ты не Медуза, — у Пхичита все тот же отсутствующий блаженный голос, и за это его хочется то ли поцеловать, то ли прибить на месте, — ты — самый прекрасный человек в мире. — Врешь, — кивает сам себе Сынгиль, и Пхичит растерянно отпускает его. Тот трет лицо, стараясь скрыть неловкость. — Мой телефон может читать текстовые сообщения. И по версии тебя самый прекрасный человек в мире, цитата, динамит тебя по-черному, так что можем пойти на кухню, и я внимательно выслушаю твои сердечные страдания. — Подожди, ты не понял, — медленно выговаривает Пхичит, и Сынгиль замирает. Нет. Неа. Так не бывает. Это так не работает, точно, он же страшный нытик, инвалид, паникер, зачем, за что его вообще можно… Пхичит снова осторожно берет его лицо в ладони, и судорожный поток мыслей в голове Сынгиля распадается и исчезает без следа, оставляя звон зарождающейся паники. — Сейчас я поцелую тебя, а ты меня даже не выгонишь, — сообщает Пхичит негромко, с дрожащей улыбкой в голосе — как солнечный зайчик на коже, пробравшийся сквозь шумную листву, — и Сынгиль не может толком вдохнуть, оглушенный острой и сладкой чередой мягких прикосновений, абсолютно обездвиженный и беспомощный. — Совсем не хочешь отвечать? — грустно спрашивает Пхичит, отстранившись на какие-то несколько сантиметров, и это как заново ослепнуть: целый мир, окружавший тебя, вдруг угасает и отдаляется, исчезая, растворяясь в холодной темноте. Слишком невыносимо, чтобы сомневаться еще хоть одно паршивое мгновение. Сынгиль губами чувствует, как Пхичит улыбается. Оторвавшись, тот обхватывает его обеими руками, укладывает голову на плечо, щекотно дышит в шею, и Сынгиль, никогда не считавший себя спецом по запахам, готов поклясться, что Пхичит, помимо своего кошмарного цитрусового шампуня, отчетливо пахнет счастьем. — Ты вообще ничего не боишься, да? — спрашивает Сынгиль негромко, обнимая его — потому что слишком хорошо знает, каково это, когда обнимаешь, а тебя не обнимают в ответ. — В смысле? — отзывается Пхичит блаженно, и Сынгиль пытается придумать, чего может бояться человек, который плевать хотел на отказы, разочарования, собственные ошибки, чужое мнение… Он пожимает свободным плечом и вместо этого говорит: — Мне кажется, ты не до конца понимаешь, на что подписываешься. — Ты не можешь знать наверняка, — легко отвечает Пхичит, выпрямляясь, и ласково проходит по его плечам раскрытыми ладонями. — Ты тоже. — Но ты можешь дать мне шанс? — Сынгиль чувствует, как его рука поднимается к щеке и замирает в нерешительности. — Гиль? Можешь или нет? Сынгиль задерживает дыхание и ложится щекой в его подставленную ладонь, кивая. Пхичит завороженно гладит его по щеке, и в голосе у него столько нежности, что это почти физически больно: — Я так тебя люблю. — Это сильное заявление, — фыркает Сынгиль, но Пхичит, конечно, и не думает обижаться: — И этот человек утверждает, что это я тут идиот, — отвечает он в тон и целует Сынгиля снова.***
— Тебе все придется класть на место. Когда я говорю «все», я имею в виду «все», включая твои вещи. Первые недели две я буду постоянно пугаться и орать, натыкаясь на незнакомое и на тебя тоже. У тебя на всей одежде будет шерсть Джинго, — Пхичита, похоже, этим не пронять, на каждый новый аргумент он только привычным блаженным тоном отвечает «отлично». Сынгиль вздыхает и решает махнуть рукой: в конце-то концов, если это обречено когда-то закончиться (не вечное же у Пхичита терпение, в самом деле), то что раньше, что позже — чувствоваться будет одинаково. — Ладно, ты выиграл, но если не сменишь свой жуткий шампунь, спать будешь на коврике, я не собираюсь мучиться мигренью, я доступно объяснил? — Про шампунь мог и раньше сказать, ща выкину, — фыркает Пхичит и решительно вжикает молнией чемодана.***
Жить с Пхичитом лучше, чем он думал. Пхичита, кажется, совершенно не трогает строгий список правил (переключай душ на кран, не пей из горлышка, ты спишь с левой стороны и так до бесконечности), необходимость подстраиваться под Сынгиля и угадывать, что может ему помешать. Жить с Пхичитом лучше, чем жить одному. Это банально удобнее, когда есть человек, который видит, какого цвета одежду ты кладешь в стиральную машину и что ты собираешься надеть, быстро может оценить, чего не хватает в холодильнике, и тоже умеет готовить и пылесосить. И уж точно жить с Пхичитом лучше, чем без Пхичита. Он теплый, любит обниматься, ладит с Джинго, говорит глупости, от которых печет уши и в животе легко и щекотно, но самое главное — Сынгиль поразительно быстро начинает его чувствовать. Так он чувствовал мать спустя полгода после того, как окончательно перестал видеть — теперь, пожалуй, нет, слишком редко они видятся, — слабее, но в том же смысле чувствует Джинго. Это как продолжение себя. Так телохранители изучают движения патрона, чтобы не путаться под ногами. Удивительно, но факт: не проходит и месяца, а Сынгиль уже спокойно может разминуться с Пхичитом в любом пространстве, всегда знает, когда и как он собирается прикоснуться к нему, чувствует, как он двигается, даже когда не слышит. Они танцуют на кухне под громко орущее тайское радио (Сынгиль боится за слух живущих на подоконнике хомяков, Пхичит, похоже, о них вообще не думает), и это так удивительно просто, так правильно, так органично, что Сынгиль почти готов сказать, что видит его. — Трогаю, — привычно бормочет Пхичит, обнимая его со спины, и Сынгиль трется щекой о его волосы: — Отучайся. — В смысле? — Сынгиль фыркает, накрывает его руку у себя на животе. — Я тебя чувствую. — Так, ну-ка, — со свойственным ему энтузиазмом отодвигается Пхичит, и Сынгиль смеется, ловя его за руку сантиметрах в десяти от собственного бока: — Не надо меня щекотать, правда чувствую. Пхичит обнимает его снова, крепко-крепко, и выдыхает: — Обалдеть, мой парень — супергерой.***
Сынгиль умеет читать вслух. Во всех смыслах, не только переводить брайль в голос без запинок, но и читать на разные голоса, с выражением, что называется, красочно. Целый радиотеатр. Пхичит так откровенно охреневал на первых порах, что даже трогать его боялся во время процесса: для него брайль сам по себе сродни магии, не то что чтение по брайлю вслух. Он, конечно же, напрашивается потрогать, очень расстраивается, осознав, что не может с ходу прощупать все точки, и теперь воспринимает брайль как древний сложный ритуал, в который лучше не вмешиваться. Пхичит тоже красиво читает, и они устраивают целые вечера чтения вслух, книга за книгой, по очереди «зрячие» и «слепые». Читает Пхичит и правда отлично, это приятно почти физически. Или, может, Сынгиль просто любит его голос, а чтение — так, в довесок. Или, может, Сынгиль просто любит Пхичита. Без всяких довесков. Так, а ну-ка без этого. Что ты собрался делать, когда ему надоест, а?***
— Ты не помнишь, что такое «видеть»? — спрашивает Пхичит как-то вечером, и Сынгиль мотает головой. — Мне однажды пытались описать цвета. Я же веду английские курсы, мне группа записала… На компьютере должно было остаться. Я помню, одна девочка говорила, что бежевый — это ранний подъем перед дальней дорогой, а голубой — звук молока, которое наливают в глубокий кувшин. Еще какой-то цвет был на ощупь, как колючий свитер… интересные ассоциации, здорово получилось. — А ты не хочешь… — Пхичит запинается. — Ну… — Прозреть? Зачем? — Сынгиль неуютно вздыхает и криво улыбается: — Вдруг я прозрею, а ты страшный? Пхичит заливисто смеется, ловит его руку, целует основание ладони, поднося ее к своему лицу: — А ты проверь. Сынгиль задумчиво гладит его щеки, лоб, нос, прикрытые глаза с колкими ресницами, сухие губы и низкие скулы и ровным тоном выдает: — Вон из моей постели, у тебя оттопыренные уши. Пхичит смеется еще громче и заваливает его на спину, долго целуя.***
Когда Пхичит выясняет, что его катаракта операбельна, они возвращаются к этой теме снова и снова, каждый раз упираясь в упрямое «Зачем?» Сынгиля, за которым он умело прячется от ответа на вопрос «Почему нет?» — Тебе-то это все зачем? — не выдерживает Сынгиль наконец, и Пхичит обескураженно запинается. — Какая тебе разница, вижу я или нет? Тот молчит несколько секунд, прежде чем заговорить — с тем недоумением, с каким люди объясняют очевидные истины, не совсем понимая, как можно этого не знать: — Потому что я люблю тебя. И хочу, чтобы ты был счастлив. Разве это не очевидно? — Или потому что за брошенного инвалида тебя будет мучить чувство вины, — бормочет Сынгиль прежде, чем успевает задуматься, и замирает, напоровшись на собственные слова. — Я не это хотел сказать. — Это было очень несправедливо и очень обидно, — медленно говорит Пхичит и поднимается из-за стола. — Мне нужно остыть, продолжим через пять минут, хорошо? Он действительно возвращается через пять минут, и Сынгиль вскакивает ему навстречу, растерянно опуская руки: — Прости. Я сам не верю, что действительно это сказал, прости. Пхичит устало прижимается к нему, обнимая себя за плечи, и прислоняется лбом к его щеке. — Забыли, — вздыхает он, и Сынгиль обнимает его крепче. Его надо на цепь сажать и держать подальше от людей, серьезно. — Если ты не хочешь об этом говорить, то не будем, но имей, пожалуйста, в виду, что если ты все-таки решишься, то я никуда не уйду. Если ты захочешь меня видеть, конечно. — Ты — первый, кого я хотел бы увидеть, — честно говорит Сынгиль, и Пхичит снова улыбается, обнимая его за шею: — А вот это приятно. Это необъяснимый нейрофизиологический феномен, но Сынгиль начисто лишается всех когнитивных функций каждый раз, когда Пхичит его целует.***
Пока Сынгиль садится в операционное кресло, ему фиксируют голову, капают в глаза, накрывают его медицинской простыней с дыркой на лице, пока хирург гремит какими-то своими аппаратами прямо над его носом, Сынгиль думает только о том, какой Пхичит на ощупь. Он знает его от макушки до пяток, каждый изгиб, каждую выпуклую косточку, каждую впадинку. Он знает его шрам от аппендицита, тонкий и выпуклый. Знает, как Пхичит пахнет. Знает его голос во всех подробностях. И совсем скоро будет знать, как он выглядит. Или нет, но даже если ничего не выйдет… Так, нет, Пхичит запретил ему думать о том, что ничего не выйдет. Ладно, он чуть-чуть и в положительном контексте. Так вот, даже если вдруг ничего не выйдет (что практически невозможно, операции успешны в каком-то там проценте случаев и бла-бла-бла, да, Пхичит, я понял, спасибо), даже если ничего не выйдет — это не так уж важно, потому что Пхичит будет рядом. Не потому что обещал и не потому что так надо, а потому что хочется, и Сынгиль знает это совершенно точно. — Ну что, господин Ли, готовы к тестам? Можете открыть глаза. Сынгиль на пробу прижмуривается сильнее, как дети, которые у стоматолога только крепче стискивают зубы. Хирург, очевидно, видевший таких ослов не раз и не два, вздыхает и поднимается. Скрипит дверь. — Господин Чуланон, подойдите, пожалуйста. Сынгиль чувствует, как Пхичит подходит и наклоняется над ним, накрывает его руки. — Готов? — спрашивает он нежно, и Сынгиль, неожиданно почувствовав, что не готов ни разу, едва не мотает головой, но Пхичит, заметив это, целует его, и — все. У него совесть вообще в каком месте находится, хирург в метре от них и вынужден ждать. Правда, это вовсе не значит, что надо остановиться. — Теперь готов? Давай, — Пхичит легко гладит его по щеке, его лицо на расстоянии ладони, и шанса увидеть хоть что-то, кроме него, нет никакого. Сынгиль открывает глаза.