Слон

К приезду Юпитера дом Батиата бы готовили так. Теперь его бассейны всегда полны, и он может позволить себе усыпать их цветами, украсить рабынь бронзой, выставить на столы лучшее вино; его пол выстлан коврами, стены покрыты мозаиками, и огонь разгоняет полумрак не просто факелами, а узорными фонарями - разливаясь подвижными, причудливыми узорами. Они покрывают мрамор, кубки, розоватые полотна, колышущиеся от ночного ветра, и всё это ярко, претенциозно, вычурно - Лукреция лучше разбирается в том, как. Батиат знает - его дом всё равно не достоин проконсула, даже префекта Капуи, хоть облицуй золотом каждую из стен. Он уже много, много лет не видел Лукрецию такой счастливой и такой встревоженной. - Ты лучший ланиста капуи, - говорит она, касаясь его лица, её руки пахнут сирийскими духами и дрожат лишь немного. - Ничего удивительного, что проконсул решил посетить твой дом. Она знает, что врет, он это знает; Батиат целует её ладонь, отстраняя, и любит звук её голоса. - Как и мой отец, как и отец моего отца и его отец и его отец. Но одно из наших имен еще не стучалось в ворота Рима. Лукреция поджимает губы, оглядывая комнату, столы, цветы и бассейны, и он знает - она видит, как её пальцы сжимаются на шее раба, посмевшего затмить славу мужа. Их славу, рабы умирают по первому слову господина, и Лукреция долго вздыхает, прикрывая глаза, и возвращает на губы улыбку. - Главное - проконсул будет в доме Батиата. Когда доходит до сути вещей, глазами Лукреции смотрят боги. Он прибывает за два часа до захода солнца - как и было указано в послании, пунктуально и неотвратимо, не оставляя шанса превратить визит в беззаботный пир, где гости не помнят времени от вина. Он входит, провожаемый рабами и своей охраной - и вся эта роскошь легко кажется смешной, проходящей и жалкой под сапогами римских легионеров. Так же они входят во дворцы царей или их хижины - племен Нумидии, Азии, топчут и выжигают земли далекой Британии, и мнимая роскошь казалась царькам целым миром, дарующим власть. Батиат никогда не хотел воевать. Проконсул приходит без доспехов, уже сменивший их на простую тогу без пурпура - и всё же его нельзя не узнать, даже не зная лица. Шагает он так же, как и его легионеры, и кажется - не от них, от него слышен перезвон металла. Свет пламени льется из факелов, отражается от розоватой драпировки стен и ложится на его жесткое, покрытое морщинами лицо, превращая волосы и бороду в ржавую медь. Лукреция рассказывала о его сыновьях, они идут позади, такие же рыжие. Под взглядом Сципиона Батиату тяжело и неловко, как под взглядом отца. Он не чувствует гордости за свой дом; он чувствует страх. - Рад приветствовать такого гостя в моем скромном доме, - говорит Батиат громко, с улыбкой, разводя приветственно руки. Сципион не обнимает его, но делает шаг навстречу и склоняет голову. Наверное, этого достаточно для ланист. - Где же ваши гладиаторы? Я просил подготовить их к нашему приезду. "Просил", но ланист не просят такие люди. Батиат дает знак Ашуру, тот исчезает между колон, и через несколько вдохов его гладиаторы - отмытые и умасленные не хуже свободных римлян - выстраиваются перед гостями. Батиат любит смотреть, как на них реагируют обычно - смесью презрения и восхищения, с трудом вспоминая о своём превосходстве. Не сложно перед такими телами: камни мышц, покрытые кожей, покрытой шрамами - забытое излишество для многих почтенных граждан, предпочитающих иные занятия спорту или войне. Легионеры приучены не реагировать никак. Гладиаторы стоят перед ними - ровно, демонстрируя себя взглядам, ретиарии, секуторы, гопломахи, на любой вкус, лучшие товары дома; сыновья проконсула и его свита рассматривают их, не стесняясь. Сципиона интересует только один. Спартак стоит среди прочих - и Сципион не спрашивает, который - не двигается с места, не морщится, не меняет положения глаз даже, как и положено рабу. Кажется, Сципион доволен тем, что увидел, и кивает. Батиат ловит его жест, кивает в ответ и отпускает гладиаторов взмахом руки, хотя другие гости вряд ли тоже успели насмотреться. Только рискуя и ставя на кон всё, можно получить хоть горсть медяков - только таким любят его боги, и Батиат берет два кубка и подает один проконсулу. Он надеется, что его голос полон веселья или хотя бы уверенности или не заискивающе звучит. - Почтите своим присутствием наш скромный ужин? Проконсул вновь смеривает его взглядом, от которого тяжесть давит на плечи, и Батиат лишь немногим младше него, он уже знает жизнь и ждет, что тот уйдет - ведь вино слишком дешево, фрукты уложены не по последней моде Рима, и его вкус слишком тонок для дома ланисты. Но лицо Сципиона смягчается, и он кивает. - Разумеется. Лукреция за его плечом вздыхает с облегчением - лишь одному ему слышен этот вздох, и выходит вперед, приветствуя гостей. Быть хозяйкой дома - её роль, и она знает её в совершенстве. Проконсул Сципион пьет их вино, не морщась. Отец его, и дед, и отец деда и все поколения, что помнят стены этого дома были ланистами, и помимо пыли и грязи лудуса это значит еще и то, что Батиат знает своё дело и знает, когда на его рабов смотрят не просто так. Вино в его кабинете хуже того, что подают гостям, он не знает, стоит ли предлагать, но проконсул сам наливает себе воды и садится в кресло. Он пугающе прост и предупредителен; Батиат знает многих достойных граждан Рима. - Не могу не спросить, что же действительно привело такого человека в мой дом? - Не верите, что я здесь посмотреть Спартака? - Эта мысль так же лестна, как и странна, проконсул. - А зря, - отвечает тот, обнажая в улыбке зубы. - Я люблю игры. - И как он вам? - спрашивает Батиат осторожно, впервые в жизни не расхваливая чемпиона. - Он подходит. Вполне. - Вы знали, который? - Они все неплохо выглядят. Мне все равно, который именно. Батиат хмыкает - неуверенно, никто еще не говорил о его чемпионах так; тоже наливает себе воды и садится в кресло напротив. Он не знает проконсулов, но знает клиентов - знает, как развлечь их и толпу, знает, сколько стоит кровь гладиатора. - Для чего подходит? - он спрашивает. Сципион пьет воду медленно, как вино. - Скоро будет сотня лет со дня победы над Ганнибалом. Человек с моим именем победил его при Заме, и я хочу воздать почести этому дню. Порадуем богов кровью, если вдруг они смотрят на нас. Богам и толпе всегда нужны развлечения, ланиста, тебе ли не знать. Развлечь народ к празднику - это то, чему учат в доме Батиата, занятие привычнее проконсулов, и Батиат садится удобнее, медленно расслабляясь. Он должен быть рад - и он ликует, конечно же, должен хватать свою Фортуну, и он старается изо всех сил и всё равно ждет, когда же ноги проконсула покинут стены его дома. - Прекрасная идея, я и мои люди к вашим услугам. Мои гладиаторы достойные противники Помпей или любого другого города республики. Слава Спартака, говорят добрые языки, скоро дойдет до самого Рима. - Потому я здесь. Мы оба это знаем, - обрывает его Сципион мягко. Обычно Батиат с нетерпением ждем начала, а не окончания игр. - Желаете обсудить подробности игр сейчас или позже? Уже выбрали, в какой из вилл остановитесь? - принимать гостем проконсула почетно даже префекту, но Фортуна благоволит дому Батиата слишком откровенно для того, чтобы он осмелился ей перечить, - Смею ли я предложить вам своё гостеприимство? Сципион отставляет кубок с вином, разминает пальцы, встряхивает руки, и он не выглядит скучающим, нет - отдыхающим, скорее. - Я не останусь здесь надолго, мы движемся на юг, к Неаполю, Капуя просто по дороге. На Сицилии неспокойно, и мой легион уже ждут корабли. - Всего легион? Сципион улыбается тонко, снисходительно и страшно. - Достаточно, ланиста, - он обрывает. Батиат кивает, обводит взглядом кабинет, и не может - просто не может развлечь проконсула приятной, достойной беседой, не может раскрыть губ; у Лукреции всегда лучше это получалось. Сципион сидит расслабленно, прикрыв глаза, в тишине, и Батиат не решается его беспокоить, пока тот не говорит сам: - Мои сыновья не могут присоединится к моему походу. Луций останется в Капуе и отдаст распоряжения насчет игр. Домиций будет недалеко, в вилле на Прочиде, ему полезен морской воздух. Но он вернется в Капую, когда болезнь отступит, к середине игр или к концу. Старший сын - Луций, заметно хромает, кажется, ранен в прошлом походе - Лукреция говорила, младший слаб здоровьем с детства, и Батиат был бы рад любому из таких сыновей. - А вы, проконсул? - Я люблю игры. Но не больше Рима. - Буду молить богов о вашей скорейшей победе. Быть может, тогда вы сможете почить игры своим присутствием. Об играх в вашу честь будут говорить еще много лет по всей республике. - Не сомневаюсь. Иначе бы меня сейчас не было здесь. Проконсул вздыхает, вставая, и главнейшее событие дома Батиата лишь мимолетное развлечение у ступеней сената. - Я знаю, чего вы хотите для своего рода, - говорит Сципион. - Любой бы хотел. И если игры себя оправдают, можете рассчитывать на это. - Вы говорите о конкретной сумме, проконсул? - спрашивает Батиат, и не может скрыть разочарования в голосе, но голос отказывает ему, когда он слышит ответ. - Я говорю о маленькой политической должности. Почему нет. Для проконсула это ничего не стоит. - Он говорит, что любит игры так, будто на самом деле любит поедать младенцев, - говорит Батиат вечером, поворачиваясь, пока рабыни снимают с него тогу. - Мне не нравится его интерес к Спартаку. Лукреция лежит в постели, уже принявшая ванну, облаченная в прозрачное ночное платье, благоухающая довольством и сирийскими духами. Она пьет вино, откидывает голову и смеётся заливисто, как шутке. - Это наша удача, Квинт. В ту ночь Батиат спускается в бараки и впервые смотрит на раба пристально, Чтобы отвести взгляд. --- Даже в самых откровенных и непристойных снах Батиат не мечтал устроить такие игры, и день за днем откладывает их начало. Он вспоминает, что нужно бы сменить плиты у главного бассейна на мраморные, соответствующе новому положению, и выбирает мрамор тщательнее, чем украшения для Лукреции когда-то, лично следит за перевозкой, ведь рабы нерадивы, товар ценен; велит пересадить в саду кипарисы и до блеска вычистить фасады, и даже в лудус закупает новые тренировочные мечи и вина, порадовать перед играми. Никто из гладиаторов еще не знает о них. Батиат хочет рассказать сам, пусть рабам, но славящим его дом, и спускается в лудус с носильщиками - выделил мяса и фруктов к обеду. На тренировочной площадке жарко, пыльно и слышится стук мечей и тяжелого дыхания - дерутся гладиаторы молча. Батиат замирает между колон - Ашур и носильщики замирают за его спиной - морщась от яркого солнца после полумрака дома, прежде, чем выйти на песок лудуса. Луций, старший сын проконсула, стоит внизу, в светлой - уже не белой - тунике в пыли тренировочной площадки, и смотрит, как дерется Спартак. Он перебрасывается ударами с новеньким, Агроном, движения его тщательно выверены и показательны; и Эномай наблюдает за ними, держа в руках хлыст. Конечно, Спартак мог бы опрокинуть его парой движений - как и любой, носящий клеймо гладиатора его дома - но он устраивает представление для гостя, как учил наставник, парируя удары и давая восстановить равновесие. У Спартака расслабленное, безразличное лицо. - Что он делает здесь, Ашур? - спрашивает Батиат, не скрывая недовольства. - Нужно было не пускать его, господин? - Ты из ума выжил? Батиат поправляет тунику и тогу, приглаживает волосы - несколько глубоких вдохов, прогоняющих раздражение - и выходит на песок площадки. Солнце пёклое, слишком жаркое для такого дня. Эномай почтительно кивает господину, Луций не поворачивает головы, и это не пренебрежение даже - нормально для благороднейших из римлян. - Как он вам, хорош, верно? - спрашивает Батиат весело, старательно улыбаясь. - О да. Юный Арес, не иначе. Спартак замечает Батиата, быстро, но плавно - не портить имущество господина - опрокидывает новичка на землю, и встает, опустив голову и скрестив перед собой мечи. Мечи у них не тренировочные, и Батиат не сомневается, чья это прихоть. Остальные гладиаторы тоже видят Батиата, но он взмахом руки велит им продолжать прежде, чем они успевают склониться. Рабство - одна из лучших вещей, дарованных богами Риму; и теперь Луций смотрит на него всерьез. - Домиций прибудет к завтрашнему вечеру, он тоже хотел бы зайти, посмотреть тренировку, - говорит он, и это уже похоже на вопрос. - Ваши гладиаторы тренируются по ночам? - Если этого хотят мои гости, - отвечает Батиат, давя в голосе даже намек на удивление. - Разве ваш брат не собирался отдохнуть на Прочиде? - Мой брат благоразумнее и послушнее ягненка. Но не когда дело доходит до игр. - Я скажу подготовить факелы. Луций кивает небрежно, и сын проконсула имеет все основания не сомневаться в ответе. - Я был у префекта, он говорит, вы еще не ставили его в известность о предстоящих играх. Очень невежливо, Батиат, - произносит Луций, и в рыжих волосах его, глазах, оскале скользит насмешка. - Всё же для начала мы воспользуемся его ареной. Гладиаторы слышат об играх, выдрессировано не подают вида, но объявить и раздать вино нужно будет сегодня, пресекая ползущие слухи. - Разумеется, в ближайшее же время я принесу свои извинения и согласую игры с префектом. Батиат никогда не был на вилле префекта, и довольная, торжествующая улыбка Лукреции, прячущаяся в уголках губ - Батиат может представить её до мельчайших деталей, редкой и ценной победой - всё же самое приятное в визите. Они заслужили эту победу. - В этом нет нужды, я уже был у него. - Благодарю, - кивает Батиат, и на зубах как будто чувствует скрип песка. Луций обходит Спартака - тот стоит неподвижно, ожидая слова господина, и мысль эта сильнее полуденного солнца греет Батиата. Пусть смотрит. Он смотрит: наклоняется к мечам, разглядывая руки, ощупывает ноги, несильно ударяет по животу - конечно, крепкому - и только потом смотрит в глаза. Ходит Луций, хромая на левую ногу, но от этого его движения почему-то не становятся жальче. Он тоже доволен, и говорит приказами даже приветствия, похоже на своего отца. - И нужно будет заказать ему новые доспехи для выступлений. Я уже отдал мастеру эскизы, но вы тоже подумайте об этом. Не может же ваш чемпион сражаться в одном и то же в каждом бою. Это скучно, это жадно. Батиат снова кивает, соглашаясь, и - конечно - он должен быть подумать об этом раньше, сам. - Не желаете пройти в дом, выпить прохладного вина? Сегодня жарко. - Нет, я еще посмотрю. - Буду ждать вас в доме, - Батиат улыбается. - Прошу меня извинить, от жары болит голова. Он велит продолжать тренировку, и Эномаю даже не нужно взмахивать хлыстом - на площадке вновь слышится стук мечей, и тренировочных, и железных. Батиат всерьез думает избить одного из носильщиков с фруктами - они все еще ждут их, не покидая крыши дома, но глубоко вздыхает, стараясь взять себя в руки. Он должен ликовать, Юпитер его раздери, но не испытывает ничего, похожего на счастье. - Помяните моё слово, господин, - вкрадчиво шепчет Ашур за его спиной, - он еще велит позвать Спартака к себе в спальню. У Ашура внимательные глаза, ядовитый язык, слабые ноги, и он ошибается редко в таких вещах. - Лучше бы ты занял свою голову мыслями поважнее, чем чья-то задница, - отзывается Батиат раздраженно. - Не бойтесь, он будет нежен с ним. Или нет. Батиат смеётся шутке или не шутке, велит ему лучше заняться пиром для гладиаторов - пусть найдет шлюх к вину и угощению; слишком длинный у Луция язык. Заставить себя отправить послание префекту, предупреждая о визите, он не может, не может даже собраться его посетить. Батиат проверяет, как кладут мрамор у бассейна, лично вырывает несколько крошечных кипарисов, посаженых в полушаге от верного места, отвешивает несколько оплеух чистильщикам фасада, и только после этого входит в прохладу дома. Проклятая жара, из-за неё он идет до спальни, как в тумане, опрокидывает блюдо в фруктами - глиняное, оно разбивается тяжелыми осколками, давя клубнику и виноград - и опирается о стол, выравнивая всё ещё скачущее сердце. - Ты боишься его, - понимает Лукреция, ничего естественнее для провинциального ланисты перед проконсулом Рима. Жена знает его. Она удивлена. --- - Клятва братства свята, - произносит Эномай, не отрывая взгляда от тренировки. - Но это хорошо, что другим тоже достаётся достаточно боев перед главным. Батиат смеётся, качая головой, и Эномай всегда прав, когда дело касается гладиаторов. - И какая же из этих причин в первую очередь оставляет Спартака живым, а не задушенным в бане? - Ни та, ни другая. Его нелегко задушить. Будь жив Солоний, он бы удавился от зависти - целые игры для гладиаторов Батиата, противников им привозят из Помпей и Неаполя, куют доспехи и обещают зверей - мысль об этом делает слаще каждый выпитый кубок. После вино всё равно горчит. Сыновья Сципиона почти каждый день бывают в его лудусе, и куда реже - в его доме. Никто уже не удивляется юноше в белой тунике на тренировочной площадке, хотя в первый раз он казался нелепым в пыли и стуке мечей; смешнее рабыни. - Я понимаю, почему приходит старший. Он воин, - говорит Эномай с уважением, и уважение в голосе покоренного раба существенный комплимент для солдата Рима. - Но этот? - Может, вычитал что-то романтичное про арену, Фебос его разберет. Батиат стоит с Эномаем поодаль, в тени навеса, Домиций - прямо на площадке, под палящим солнцем, даже не замечая их. На него приятно смотреть. У него лицо мальчика, хотя ему минуло уже больше двадцати, у него тонкие пальцы, веснушки, и он морщит нос от пыли, иногда прикрывая его краем тоги, но не отводит от гладиаторов глаз - греки бы восхищались им, слагая стихи и придумывая истории о созвездиях; но уже давно время Рима. Батиат не может ни высмеять его, ни прогнать. Отстранено он замечает, что новички уже чуть меньше похожи на мешки с дерьмом, что удары Крикса могли бы давно разрезать связки, шею и суставы рук, что новые мечи стучат звонче и стоили своих денег - но и он, и Домиций ждут одного и того же. - Кузнец прибыл, - говорит Ашур, и умеет подкрадываться тихо, как положено змее. - Хочешь посмотреть? - Батиат спрашивает, но Эномай отрицательно качает головой. Его компания скрасила бы общество змеи и мальчишки, но Батиат не хочет приказывать, он пожимает плечами, заставляет себя улыбнуться и зовет Домиция. Новые доспехи Спартаку примеряют в доме, а не в бараках, и это уже говорит об отношении слишком много. Кузнец кланяется, домашние рабы ловко надевают панцирь, затягивая крепления, и Батиат хочет поздороваться с ним так сильно, что язык зудит - нелепо, как с вазой. Его лучшее вложение, вложение и ничего кроме. Спартак смотрит ему в глаза прямо, и Батиату первым приходится отвернуться. - Как вам, господин? - спрашивает кузнец, обводя фигуру, когда рабы заканчивают. Батиат рассматривает доспех тщательно, каждый стык и узор - тщательнее, чем если бы платил из своего кармана, демонстрируя ценность каждой потраченной монеты, и ни разу даже случайно не коснувшись кожи. Панцирь хорош, крепок, украшен узором гор и слонов, и увы кузнец заслужил свои деньги. - Ему так идет новый панцирь, - говорит Домиций восторженно. Но не доспехов касаются его руки. Спартак стоит, не двигаясь, под его касаниями - пальцы музыканта на крепких, загорелых мышцах плеча, ощупывающие бесстыдно, как кусок мяса в лавке; и Батиату вдруг хочется сломать эти пальцы. Спартак. Его раб, с которого он может велеть живьем содрать кожу; по прихоти, чемпиона, чьё имя стучалось в ворота Рима - заглушить криками этот стук. Ведь умеет же он кричать от боли. Как просто было бы приказать. Он дает мальчишке налюбоваться вволю, прежде чем тот заплатит деньгами проконсула. --- Эти игры похожи и не похожи на прочие одновременно. Всё так же собираются, рассаживаясь на ступенях, зрители, снуют между рядами рабы, предлагая подслащенную воду, лепешки и орехи, и зрители не знают, но - дело больше не в том, кровь чьих рабов зальет песок. Благородных римлян столько, что им не хватает ложи, и они сидят на трибунах в белых тогах, ограждаемые только стражей от плебоса. Солнце греет меньше обычного в этот день. Лукреция в своих лучших украшениях, вызывающе яркая рядом с женой префекта. Скорее одолжением, чем соблюдением приличий, сыновья Сципиона предложили ланисте объявить открытие игр в его честь. Батиат встает, сжимая кубок с вином, и произносит, обводя арену - представляя себя в белой тоге в стенах сената: - Граждане Капуи! - говорит он, как может громко, и в горле саднит. Гомон смолкает, но не гробовая тишина накрывает арену при звуках его голоса, - Приветствую вас на играх в честь победы над Карфагеном! Сто лет прошло с тех пор, как величие Рима было доказано вновь! Проконсул Сципион дарует нам величайшее действо в истории города. Наслаждайтесь зрелищем и кровью. Перенеситесь в Испанию, где Гасдрубал расширяет владения Карфагена в Испании. Он покоряет племена оретанов и иберийцев, вступает с ними в союзы и мечтает покорить великий Рим. Даже в мечтах стены сената давят, грозя обвалиться на плечи. Произнеся приветствие, Батиат опускается в кресло и залпом осушает кубок; но звук аплодисментов все равно гонгом бьется в голову и сушит горло. Никогда еще в стенах арены Батиат не видел столько людей. Эти игры больше других похожи на пьесу. Гасдрубала играет грек, Аякс, никогда не бывший чемпионом, но доживший до преклонных для гладиатора лет, и Батиат не зря не продал его - чует выгоду от любого товара. Этот день - единственная слава грека, благодаря седине в волосах. Он давно не блистает, но старается изо всех сил: мстит за смерть тестя, раскидывая мелких, дешевых, но отлично наряженых противников; вместе с новичками Батиата захватывает верховья реки - теперь против ретиариев в покрытых голубой краской доспехах; покоряет еще несколько земель уже вместе с ветеранами, и от одного присутствия Крикса становится жарче на песке; сражается с дочерью иберийского вождя, чтобы взять её в жены - женщины-гладиаторы популярны в последнее время, стоит прикупить парочку; и выдерживает именно столько, сколько рассчитывал Батиат. Продержись он меньше - и под ареной ждёт еще один Гасдрубал, подходящий размером к доспехам. Гасдрубала должны убить перед последним боем, не позже, не раньше, как и положено по истории, подлый слуга в спину - и Батиат видит, что грек тоже знает эту историю. Раб в простой тунике слуги с копьем для него страшнее всех прошлых сражений; ведь звезде арены Неаполя не нужна тяжелая броня - он двигается быстро, как змея, то лезвием, то древком доставая незащищенные места. Его не зря расхваливал ланиста, требуя внушительную сумму. Аякс дерется изо всех сил, хотя не был на арене годами, и даже не двигаясь дышит тяжело. Он устало встает посреди арены, и только отбивает удары, кровью заливая песок. Кровь буреет быстро, впитываясь в песок, и с ложи кажется грязным, темным пятном, на который, наконец, пронзенное копьем, падает такое же темное, усталое тело. Нет для гладиатора смерти желаннее, учит в лудусе Эномай. Толпа аплодирует, то вставая, то опускаясь, волнуясь, как довольное море. Граждане Рима должны радоваться смерти его врагов. Размах игр поражает, и это лишь первый день. Батиат теряет всего четырнадцать рабов. Лишь в последнем бою выходит Спартак. Приносящий дождь, победитель Смертной Тени, чемпион дома Батиат, Барка Ганнибал в этих играх, ребенком поклявшийся уничтожить великий Рим - но ждали не их, Спартака, его имя кричат с трибун, минуя все прочие - именно его, только его, пришли ради него к арене, и это слышно по реву их; и слышно в реве, видно по движению тел, как мешаются низшие и благороднейшие, превращаясь в толпу - дикую, покорную и восторженную, с необъятной как космос утробой. "Спартак, Спартак, Спартак," - кричат они, и морские волны бьются о скалы, ликуя. Спартак выходит в простом кожаном панцире - потертом и чуть великоватом. - А где же новый панцирь? - спрашивает Лицуй, наклоняясь к Батиату, шепотом, и это большее, что может сделать ланиста. - Я решил показать его только в следующем бою. Чтобы добавить разнообразия. Луций недовольно поджимает губы, но не отвечает - на арене начинается последний бой этого дня. Со Спартаком ничего не может случиться, противники подобраны тщательно - для победы и зрелищ, и лишь безумец или безумный богач покупает чемпиона, чтобы его убить. Немногие могут себе это позволить. Батиат не сомневается в Спартаке - не так просто избавиться от него - и тот кружит по арене, уворачиваясь от ударов копья, парируя выпады,пока не выбивает древко из рук. Он делает это лишь на четвертый раз из тех, когда мог бы - продлевая веселье толпы, и в этом его умении Батиат не сомневается тоже. Большой палец он опускает без сожаления и без радости, решая судьбу копейщика. К концу игр Батиата тошнит от вина. Вечером, после его победы, на приеме в доме Батиата будут самые уважаемые люди Капуи, после следующей к ним присоединятся гости из Неаполя и Помпей, после еще одной они надеются увидеть кого-нибудь из самого Рима, и к концу игр он в своих мечтах уже приветствует почти равных сенаторов республики. Кровь капает с головы в руке Спартака, на уже бурый песок арены. Батиат чувствует необъяснимую, смутную тревогу, отзывающуюся тяжестью в животе. - Ганнибал был великим полководцем, - произносит префект с неясной грустью. - Величайшим, - соглашается Луций с довольной улыбкой, и кровь на песке отливает пламенем в свете солнца; как его волосы. - Об этом и игры. Толпа ревет. Домиций смотрит на арену, не отрываясь. Батиат аплодирует и ликует старательно победе своего чемпиона, крови на его мечах и песке. Чтобы перебить горечь, ему нужно очень сладкое вино. --- - Это настойка из опия и шафрана. Вино больше не прогоняет мою тревогу, - Говорит Батиат, приподнимая кубок, словно должен объясняться перед рабом. Он жестом прогоняет Ашура, который привел Спартака, отпивает еще один глоток и удобнее устраивается на подушках. На своём самом роскошном пиру он один. Полуобнаженные рабыни сидят вокруг, радуя взгляд и подавая фрукты, но это ничто, нормально для римлян; и даже взгляд Спартака привык. - Что тревожит вас, господин? Батиат фыркает, качает головой, и дает снова наполнить свой кубок. Настойка золотого, яркого цвета. - Неважно. Главное, тревога проходит! Иди сюда, выпьем еще. Кубок наполняют и Спартаку, и он не может не взять его, но делает лишь шаг навстречу. - А как же общество благородных римлян? - он спрашивает. Батиат смеется, Батиат уже знает его шутки - сказанные тем же голосом, не меняя интонации и наклона головы. - Да, меня тошнит от их рож. Он приподнимается и резко дергает Спартака за пояс, усаживая рядом с собой на подушки. От быстрого движения настойка проливается на пальцы, делая те липкими. Она вполне может стоить больше этих рабынь. - Пей, - говорит Батиат, и даже это приказ господина. - Ты заслужил награду, Спартак. В этот дом за всю его историю еще ни разу не ступала нога проконсула. Спартак отпивает, послушно, но немного, и Батиат снова смеётся и подталкивает его кубок, заставляя проглотить больше. Настойка снова проливается, и Батиат откидывается, весело рассматривая, как Спартак неловко вытирает её с шеи и губ ладонью. Как того мохнатого нелепого зверька, похожего на человека, которого он однажды видел ребенком, когда отец брал его к проезжающим торговцам людьми и зверьем. Его, должно быть, действительно сильно тошнит, и он выпил достаточно, чтобы заглушить тошноту. - Спартак, Спартак, Спартак, есть в тебе что-то. Я же говорил, а она не верила. - Ваша жена? - Лукреция. Она всё еще ненавидит тебя. Следующий глоток Спартак делает таким же маленьким, но отпивает сам. Он садится удобнее, вздыхая, и для раба он излишне расслаблен в обществе господ. Батиат смотрит, как высушенное тренировками и солнцем тело растягивается на разноцветных мягких подушках; и зрелище это дико, как бордель из весталок у алтаря. Может быть, после жесткой койки барака, те кажутся ему пухом, и Спартак пьёт еще и устало прикрывает глаза. Может быть, ему всё равно. Он слушает о предстоящих боях спокойно, изредка уточняя и кивая, словно не видит разницы между проконсулом и мелкой должностью провинции; он уже давно не спрашивает о легате. Он лучший из гладиаторов. - Угощайся, - говорит Батиат, кивая на блюда с фруктами и вяленым мясом. То, что осталось от пира, пища слишком простая для нежных благородных животов, она должна показаться рабу нектаром после похлебки в бараках. В самый раз для ланисты. Спартак выбирает дольку персика, и ест её не жадно, но медленно - при всем своём безразличии продлевая вкус. - Нет, ты неправильно ешь, - смеётся Батиат, и наклоняет голову. - Смотри. Он открывает рот, и одна из рабынь готово отрывает виноградинку и кладет ему в рот. Тот мохнатый зверек тоже был обучен различным трюкам. Спартак качает головой, хмыкая, но останавливает рабыню и ест сам, неспешно; узорно нарезанные фрукты смотрятся нелепо в его покрытых мозолями руках. Он слушает о знатных римлянах так же спокойно, как о боях, и Батиат сколько угодно может передразнивать их говор и жесты, вспоминая праздник в честь открытия игр. Рабы, как и вещи, редко предают - никогда в сравнении с благородными римлянами. Иногда Спартак даже улыбается. Они выпивают этот и начинают еще один кувшин. - Та женщина, - Батиат щелкает пальцами, вспоминая имя, с пол сотни рабов на вилле, но он вспоминает, пусть и не сразу. - Мира. Я знаю, что ты не прикасаешься к ней. Это ненормально, вот что я тебе скажу. Вредно для здоровья. Он господин, и может решить судьбу своего раба таким же щелчком пальцев, миловать и убивать. Для него ничего не стоит сделать ему небольшой подарок. Не больше, чем маленькая политическая должность - для проконсула Рима. Спартак не улыбается, слыша это имя, и вместе со сладкой настойкой от этого тепло в груди. - Моё здоровье в полном порядке, господин. Уверен, лекарь подтвердит это. - А сейчас мы сами это проверим. Ну-ка, развеселите нашего чемпиона. Девушки опускают с грудей платья - готово, без тени смущения, придвигаясь к нему. От рабынь, развлекающие за ужином господина, даже пахнет пемзой и маслом; и кожа их темнее и грубее кожи господ, всего только. Тела их не менее теплые, и груди сминаются, прижимаясь к твердому телу. Спартак убирает руки одной из них, но чтобы помешать второй, ему приходится отставить кубок и отстраниться, пересаживаясь ближе к господину, но и это не работает. Батиат смотрит с интересом, как на диковинное представление, и девушки не решаются перестать касаться Спартака под этим взглядом. - Не стоит. Спартак не помнит этих рабынь, даже если уже видел в доме, как не помнит неважные лица. - Да ладно тебе, уверен, ты им приятнее любого из римлян. Любой гладиатор, а уж тем более ты. Кто бы не захотел тебя, а, великий Спартак, приносящий дождь, с твоими руками и твоими глазами. Спартак улыбается, кивая, как ответил бы на лесть, но Батиат хочет не такого ответа. Он хлопает в ладоши, приказывая: - Ну же, станцуйте для него. Почему я всему должен учить даже рабов, а. Берешь и танцуешь как-то так. Батиат отставляет кубок, шлепает их по ягодицам, поднимая, и тоже встает к рабыням, принимаясь дергать тазом и бедрами - угловато, путаясь в тоге; раскрасневшийся и смешной от настойки. Рабыни прячут улыбки, они прекрасно танцуют, живущие для ублажения глаз, и Батиат щипает их, мешая, понукая и повторяя. Тога слетает с него, путается в ногах, и он снова садится на подушки, почти падая. Ему нужно купить музыкантов. - Дай им шанс, может, всё не так уж скверно. Приказываю веселиться! Спартак смеётся, запрокидывая голову - легко, и смех этот кажется порождением опиума куда больше, чем любое из чудовищ Тартара. Опиум и вино и видение из кошмаров. Батиат отпихивает от него и жестами прогоняет рабынь, слишком быстро для того, чтобы те успели прикрыться. Дверь за ними закрывается неслышно. - Держи так голову, - приказывает Батиат раньше, чем хочет этого, и позже, чем его пальцы касаются лба Спартака, удерживая. Голос его тих. Но Спартак слушается - легко, легче, чем убивать в сотни раз, и голова его откинута, открывая шею. Дыхание его ровное. - Пей, - приказывает Батиат. Настойка льется из кубка сначала тонкой струйкой, между обветренных губ, но Спартак не раскрывает губы шире, и она стекает по щекам и шее - плавленым золотом, оставляя следы, собираясь у ключиц и в ямочках между ними, на плечах, на груди, на мышцах живота, кончаясь у ремня повязки. Напиток, ценный, как золото. Чтобы бы ни говорил и не делал он - его телу не безразличны ласки женщин. - Всё-таки, ты человек, а, Спартак? У тебя есть живое тело. У тебя всё еще бьется сердце? - спрашивает Батиат со смехом, и золотистая настойка выливается из его наклоненного кубка. Она настолько горячая, что жжет язык. - Человек, - соглашается Спартак просто, и звучит совсем не похоже на оправдание, не похоже ни на что, имеющее значение. Да. У него есть тело, которое наверняка сводит с ума благородных матрон, как сводил Крикс, Ганник, а до него другие чемпионы - простой и примитивной, похотью, плевать в его вечную душу. Может, её и нет у рабов. Звон кубка о пол глухой и далекий. Его бедро под ладонью горячее настойки во рту. Его кожа суше песка арены. Батиат ладонью чувствует, да - бьется сердце. - Ты горячий, - слышит он похожий на свой голос. - Такой горячий, Бахус тебя раздери. - Совсем нет, - отвечает Спартак ровно; издалека, из-под толщи вязкой воды. И накрывает своей его руку; хочет убрать, подвинуть, притянуть ближе - неважно, Но касается своей его кожи. Батиат помнит терпкий, сладко-горький запах шафрана, колкость его шеи и щеки, и как запах этот топит, сжимая горло, выталкивая из легких любой другой воздух, как кружится голова от его отсутствия, оставляя только жар и запах. --- Второй день игр назначен через две недели - часто для провинции и на грани приличия для Рима. Ему не сравниться в пышности с открытием, и раздразненная толпа могла бы быть разочарована, но - Спартак дерется в каждом третьем бою. Ганнибал покоряет Испанию, и Пиренейский полуостров ликует с трибун. Батиат поднимается, объявляя захваченные города - Альталия, Картала, Саламантика, Арбокала, племена одно за другим покоряются войску, и Крикс лучший соратник Ганнибала в этих играх, веселящий толпу, чтобы чемпион успел отдышаться. Он предпочел бы оказаться по ту сторону боя и залить песок его кровью . Крикс надежен, уверяет Эномай, и Батиат ему верит. У него без того хватает проблем. Прошлый панцирь изрублен, ветхий к началу игр, и в это день на Спартаке другой - тоже простой, но крепкий, найденный в дальнем углу кладовой. Финальный бой второго дня - осада Сагунта, и рабы в несколько мгновений возводят на арене декорацию городской стены из брусьев. По чертежам Луция, он лично следил за репетицией, известный трюк, он говорит, и в Капуе не видели подобного - толпа затихает перед отлаженной махиной Рима. Гладиаторы Батиата прорывают выстроенные стены в звоне мечей и криках только боли, и тишина Батиату вдруг приятнее аплодисментов и криков. В последнее время от криков у него гудит голова, от пыли и жара арены; в стенах сената должна быть прохладная тень. Спартак может не справиться, вдруг впервые думает Батиат, глядя на развороченную стену давно возвращенного города - как о чём-то победимом, и отмахивается от нелепости этой мысли. Покоряя Сагунт, Карфаген объявляет Риму войну. Лукреция обожает светские приемы, и блистает на них ярче своих новых камней - теперь она может смеяться на равных с ними, рассказывать, а не слушать, и её вкусу доверяют, копируя прически и платья. У мужчин есть дела важнее, но женщины иначе устроенные существа со своими битвами. Каждый прием в их доме - победа на поле брани. Она пресытится ими. - Жаль, Солоний не видит этого, - повторяет она то, что говорит теперь часто, почти с грустью о старом враге. Батиату нравится смотреть, как она снимает украшения перед сном - сама, неспешно, любуясь камнями, еще не привыкшая к ним. Теперь они могут позволить и слёзы нимф, и лучшие изумруды, теперь в их доме не редкость приёмы, знатнейшие из римлян, и Лукреции как никому идет роскошь; она наслаждается ей, как едой голодавший. Рассматривая украшения, она сыта. - Спартака требует сын проконсула. Для деликатного задания, - произносит Лукреция, мимоходом, как мелочь. Осторожно, чувствуя, словно это не так. В её голосе ликование и нет сожаления, нет повода, предвкушение возвышения дома; и Батиат понимает сразу - понимает, конечно - кивает, улыбается и только потом отвечает очевидное, что же еще. - Разумеется, почему нет. Который? - Хорошенький, Домиций. И просил держать это в тайне и от отца, и от брата. - Ты уверила его, что его тайна умрет вместе с нами? - Он достаточно глуп, чтобы верить в это, - смеётся Лукреция бархатисто. - И пусть Спартак уже наденет тот новый панцирь в следующий бой, мальчишка прожужжал мне все уши. Не знаю, какой-то панцирь. - Со слонами, да, я знаю, который ему нравится. - Я пригласила его сперва пожить несколько дней в нашем доме, как почетный гость. Чтобы избежать подозрений. - Сын проконсула в нашем доме. Как почетный гость, - повторяет за ней Батиат. Она вдвоем вслушиваются в звучание этих слов, и смотрят в глаза, только так понимая значение - не послышалось. Сочная, одна из многих побед. Лукреция снимает с себя всё и ложится в кровать, не одеваясь. - Знала, что ты обрадуешься, - воркует она ему в шею и снова смеётся, как славной шутке богов. Её пальчики пробегаются по его груди и тянут завязки туники. У неё не молодое, но ухоженное, зрелое тело; у неё теперь другие, безбожно дорогие духи. - Конечно. Пусть трахнет его, почему нет. Хоть по очереди, хоть оба сразу. Чемпиона Капуи. Тоже мне, чемпион, такой же раб, как и прочие. Давно пора поставить его на место. Разведут ему ноги и трахнут, давно пора показать римский член этому фракийскому заду. Выдерет его до крови, будет трахать и бить, стража удержит, если понадобится. Трахать и трахать, пока он не закричит, пока слезы не польются, пока не сможет кричать, пока... - Хватит, - обрывает Лукреция его резко. Батиат замолкает, опомнившись. Отпивает долгий, глубокий глоток вина, еще один, и она следует его примеру. Ни один из них не хочет больше это обсуждать. Батиат старается, но не может возлечь с ней - проклятая усталость, рабы, деньги, сотни причин для раскалывающейся головы, и Лукреция понимающая женщина, а не глупая девчонка. Она целует мужа, поит его пряным вином, укладывает в постель, и надевает ожерелье с крупными рубинами, купленное на прошлой неделе, когда думает, что он уснул, и выходит из комнаты. Батиат знает, она идет к Криксу, но не хочет вставать. Не глупая девчонка, она осторожна, стены крепки, и это скорее плод вина, Морфея и воображения, но - Батиат пол ночи не может уснуть от её стонов. Он думает о Спартаке. --- У Батиата хорошие рабы - не слепой волей Фортуны, а навыками поколений. "Всё в жизни ланисты зависит от его гладиатора" - говорил отец, и ребенком брал его с собой на невольничьи рынки; высматривать крепкие зубы, быстрые руки, выносливые спины, и самое главное - взгляд. С детства его тошнит от этого смрада. Эномай лучший наставник, которого могли послать боги, и Батиат уже решил оставить ему лудус, когда отправится в Рим. Это раб отца. У него есть лучший раб для благородных дел и лучший для грязных, избавляющий от необходимости самому рыскать среди отребья, всовывая монеты в покрытые язвами пальцы, ничуть не менее нужный. Это его раб. Часто он рад, что отец уже умер. Батиат дает поручения, и Ашур всегда исполняет, не сомневаясь. Он не спрашивает, что в послании для префекта, почему оно должно быть доставлено завтра, не раньше, почему вместо вина следует купить дешевое пойло, освободить от дел Миру, почему стоит пойти именно ему. Он исполняет и не смотрит с осуждением, как ни один из рабов отца бы не смог. - Пойдешь на рынок, принеси мне это, - Батиат небрежно двигает к краю стола восковую табличку; слишком небрежно для пустяка. Ашур берет его вкрадчиво, и его нюх порой даже чутче нюха Батиата. - Господин. Следует ли добавить немного морфия? Если это то, что мне кажется. - Тебе кажется, - обрывает его Батиат. - Можешь идти. Ашур прячет табличку в складках плаща, кланяется, и отходит к двери достаточно медленно для того, чтобы господин успел его окликнуть. - Добавь морфий, - соглашается Батиат. - И еще. Та настойка из опия, избавься от неё. Чтобы ни капли не осталось в доме. Раздари, выпей сам, вылей в море, вымой ей свою конуру, мне плевать. - Как пожелаете, господин, - кивает Ашур, покидая кабинет. Ашур улыбается. У Ашура внимательные глаза. --- Когда Домиций чувствует себя хуже, Лукреция заботится о нём так же старательно, как организовывает приемы для их благородных гостей. Он гаснет стремительно, и утром просто без аппетита съедает гроздь виноградин, днём так мучается головой, что даже не идет смотреть тренировку, а к вечеру уже лежит у бассейна, обмахиваемый рабами, и Лукреция держит его руку в своей руке. Она сама поит его водой с медом и вытирает со лба пот; он вполне может выжить, и у неё самые обеспокоенные глаза на свете. К утру он бледен как статуя, то и дело заходится в приступах кашля, но жар спадает. Лукреция не отходит от него всё равно и кормит жидкой похлебкой, бережно вытирая губы. Луций смотрит за каждой ложкой, что доходит до его губ, придирчиво, как на солдата. Это не ново для его брата Лишь когда они остаются одни в спальне, лицо Лукреции делается жестким вместо плаксивого, и Батиат узнает жену. Он почти готов был поверить, что с возрастом тела действительно предают женщин, заставляя их переживать о мальчишках. - Ты был неосторожен, - говорит она резко. - Доза слишком большая, ухудшение заметно. Тебя могли заподозрить. - Мальчишка был болен, и ему велели сидеть на острове и играть на арфе, а не приезжать в пыль и жару лудуса. Ничего удивительного нет. - Так уверен в этом? - Лукреция подходит, заглядывает в его глаза, и держит его лицо, когда Батиат пытается отвести взгляд. - А что если нет? Что было бы с нами, реши проконсул, что есть хоть малейшая вероятность того, что ты причастен к смерти его сына? Самая маленькая вероятность, мысль, проскользнувшая в его сознании. Что было бы с нами, Квинт? Почти как отец, она умеет стыдить. Батиат отступает, убирая её ладони, и отвечает раздраженно, взмахивая руками - лучшая защита; и смотрит он на стену, не на неё. На стене нарисованы птицы. - Эти заносчивые. самодовольные патриции, мнящие остальных козлиным пометом под своими ногами. Сегодня они трахнут твою рабыню, завтра твоего чемпиона, послезавтра твою жену. - Квинт, - говорит она строго, но на её губах появляется улыбка, ведь женщины, даже не девчонки, падки на ревность и лесть. Особенно если в них верить; и Лукреция договаривает, когда злость его спадает: - Мальчишка мог умереть. - Но не умер же. Лукреция закрывает глаза и глубоко вздыхает, успокаиваясь, прежде чем произнести: - Мы должны проводить его. Выразить наши сожаления. Она с ним чудовищно терпелива. Батиат легко касается её рук и целует щеку; умеет быть благодарным, что бы ни говорил отец. - Конечно. Заглянем на виллу к нашему доброму другу префекту. Она смягчается от этих слов, но горечь остается на дне её улыбки. - Пойдем, проводим его. Мы же скорбящие гостеприимные хозяева. Садясь в носилки, Лукреция воркует с молодым Домицием, Как с сыном. В доме префекта не могут быть рады ланисте, и обреченное, вынужденное гостеприимство слабого куда слаще искреннего. Из носилок Домиций выбирается с трудом, но идет почти сам - только опираясь на руку брата. Ему станет лучше, со временем, и в том, как ведет его Луций видно - он знает, как. Они с Лукрецией провожают Домиция в спальню, и префект не может тоже уйти, оставив Батиата одного в зале. Он даже больше не может смотреть на него, как на раба. Батиат проходится по залу, рассматривая статуи, мозаику и роспись стен, всем своим видом показывая - не для него эта роскошь, человек низшего сорта. Он даже слышит, как резко вздыхает префект, давя раздражение. Отец всегда говорил не наживать опасных врагов; отец умер ланистой провинции. - Мне нравится ваша мозаика, - говорит Батиат, вставая перед префектом. - Лукреция как раз хотела переделать некоторые комнаты. Посоветуете мастера? Физически они одного роста. - Он умер, - отвечает префект. Батиат давит смешок и знает - Ашур сможет выяснить, кто украшал стены префекта. Запоминающаяся рука. - Ничего, найду другого. Буду рад, если и вы в скором времени вновь почтите своим визитом мой дом. Давно вас не видно на наших приемах. Издевательство, облеченное в вежливость, и не для префекта дом ланисты. Они оба знают это, знают также и то, что проконсул был в этом доме. Префект сжимает челюсть так, что желваки выпирают на его морщинистом лице, но не может ответить резко. Спартак стоил каждой монеты. Домиций спит, пропуская пир в свою честь. Их зовут попрощаться, когда он просыпается, и Лукреция целует его лоб, склоняясь к кровати; умеющая быть очаровательной. Не только чтобы выжить или убить. Батиат жмет ему руку, просто, как мужчине. - Жаль, что ты вынужден покинуть нас так скоро. - Больше всего он расстраивается, что не посмотрит битву Ганнибала с галлами, - фыркает снисходительно Луций. Батиат чувствует короткий укол совести, тут же проходящий без следа. Ребёнок. Домиций приподнимается на подушках, и глаза его снова начинают гореть. - Отец вернется осенью. Может, и мне станет лучше, - говорит он, и надежда в его голосе непритворна. - Мы с ним посмотрим окончание игр. - Ваш отец вернется? - Да, успешная кампания, - отвечает за него Луций, пресекая вопросы. Домиций кашляет, отворачиваясь и сгибаясь, и ему действительно будет лучше как можно дальше. Корабль отправляется к Прочиде на рассвете. На следующий день Ганнибал переходит Альпы. На нём новый панцырь, и слоны на узорах переходят Альпы вместе с ним. --- Покупай Батиат сейчас, знай заранее - он бы заплатил за Ашура как за десять хороших гладиаторов, и предпочел бы остаться наедине чем с ним - с любым из них. Любого Эномай может вывести на арену, уроками и звоном кнута, ни одного - в трущобы Капуи. Чтобы быть крысой, нужен иной талант. Батиат ценит этот талант комнатой в доме, едой господ и любыми доступными женщинами. Ему не нравится запах трущоб. После его поручений от Ашура часто несет ими; иногда ими, иногда дорогими духами, иногда рыбой, иногда копотью, иногда сладостью, иногда кровью. Он знает о слишком многих делах, о каждом из них, правая рука господина, и Батиат слишком часто думает: На этом месте должен был быть его сын. - Похоже, этому проконсулу очень крупно повезло на Сицилии. Иначе не вижу повода так благодарить богов, - произносит Ашур, складывая на стол таблички с посланиями. Только самое доверенное лицо может доставлять их для господина; Ашур прекрасно разбирается в их языке. Батиат кивает и двигает их дальше, не читая. - Что ты имеешь в виду? - Он прибудет к финальному бою. И не просто прибудет - для этого боя в Капую привезут слона. Луций передал вам просьбу позаботиться о его размещении. - Слона? Слон, - смеётся Батиат чуть нервно. - Ты хоть знаешь, что это такое, слон? Животное из легенд и горячей земли за морем, огромные махины на узких тропах Альп - думая о них, каждый римлянин вспомнит о Ганнибале. Батиат уверен, никто в Капуе, даже префект, никогда не видел живого. - Зверь из Африки. Серый, с длинным носом, высотой с двух взрослых мужчин. Уточнил для господина, и его предупредительность иногда веселит, а иногда пугает. Батиат складывает руки на груди, откидываясь на стуле, и хочет проверить её границы. - И где же мы его разместим? - Я сказал сделать клетку животному в лудусе, где-нибудь на тренировочной площадке. Она огромная. - Должен уж поместиться. Вырази моё восхищение. - Уже подготовил послание от вашего имени, если позволит господин. - Позволяю. Границы её дальше, чем он хочет проверять. Батиат вздыхает, трет виски, и у него достаточно проблем кроме излишней услужливости раба. Он морщится, глядя на таблички с посланиями, и нехотя притягивает их к себе. Лукреция устраивает еще один пир, и он откладывает в сторону ответы на приглашения - ни одного отказа; счета и дружеские письма от старых врагов. Он успевает ответить на два из них, когда замечает, что Ашур еще не ушел. - Что не так? - Эномай недоволен. - Эномай всегда недоволен, - отмахивается Батиат. Ашур усмехается - неудивительно, что он ненавидит наставника, калека, достает из складок плаща небольшой пузырек и тоже ставит на стол, к табличкам. Сосуд размером с палец, из мутного, темно-красного стекла. - А это что? - Подарок для господина. Всего пара капель этого эликсира - и любой будет сгорать от страсти. - На что ты намекаешь? Ашур улыбается шире, отводит взгляд - многозначительно, как всегда любил его господин. Ему не нравится в этот раз. - На что это ты намекаешь, а? Говори, лживый пес. Ашур не отвечает, всего лишь раб, как любой прочий, стоит велеть пороть его, чтобы напомнить об этом, но Батиат сам не замечает, как встает и кричит вместо того, чтобы отдать приказ: - Убирайся отсюда, и если посмеешь еще хоть взглядом предположить подобное - я сниму с тебя кожу и по кусочкам скормлю новобранцам. Ашур не кажется испуганным, он не кажется удивленным, он выдавливает на своем лице раскаяние и пятится к выходу, опуская глаза. Деревянная палочка для письма ломается у Батиата в руках. Он наливает себе вина и выпивает полный кубок, не может успокоиться и еще долго ходит по кабинету, восстанавливая дыхание. Он не велит пороть Ашура просто потому, что вообще не хочет об этом думать. Флакон с эликсиром Ашур оставляет на столе. Это даже забавнее, чем он думал. У Спартака был тяжелый бой. --- Луций похож на своего отца и совсем не похож на брата. Он не скрывает, когда хочет чего-то, не считает нужным оправдываться или объяснять; на деле не быку, Юпитеру позволено куда больше. Он приходит в его дом, когда хочет, и хуже подруг Лукреции, когда-то смеявшихся над её платьями и угощениями - не утруждает себя тем, чтобы унижать. Оставаясь на обед в доме ланисты, он просто приносит с собой любимое вино и разливает за столом, не спрашивая. Его рабы готовят, и Батиат теперь может позволить себе многое, но дело даже не в деньгах, а в том, чтобы знать - что едят и пьют в Риме. Лукреция морщится - хозяйка дома - но велит их рабам запоминать каждый ингредиент каждого рецепта. Она ослепительно мила за обедом. Луций поддерживает разговор ровно столько, сколько позволяют боги, не оскорбляя хозяев, и не считает нужным говорить шепотом о том, зачем пришел. - Одолжите мне вашего чемпиона на пару дней? Хочу провести с ним время на вилле, - говорит он прямо, и просьбы в его голосе меньше, чем требовали бы приличия. - Потренироваться. Он хороший боец. Это не тот вопрос, где ланисте позволено думать над ответом. - Я пришлю его послезавтра, - Батиат отвечает. - Ему нужно завершить тренировку с ретиариями для следующего боя. Игры святы как праздники, удача быть знакомым с такими ценителями. Батиат видит, как Лукреция расслабляется от его ответа.Она была напряжена. - Хорошо, буду ждать его. В отличие от Домиция, Луций не тратит своё время, чтобы смотреть на тренировки или делиться с хозяевами сплетнями Рима. Он уходит сразу после обеда, оставив несколько кувшинов дорогого вина. Можно приказать сломать Спартаку ноги и сказать, что тренировка не удалась. --- Слона привозят ночью, в покрытой тканью клетке, телегу тащат шесть волов, и он совсем тихий для такого огромного зверя. Он ростом с двух взрослых мужчин, с бивнями больше коровьих рогов, и его кожа кажется слишком крепкой для копий или меча. Он кажется усталым. Тренировочную площадку освещают факелы, и каждый раб в доме и лудусе прячется за стенами, в каждой щели, чтобы посмотреть. Слон в тишине сходит с телеги, и доски прогибаются и трещат под его ногами. Он осматривается, и на миг Батиату кажется, что он легко может разрушить дом, пойти, сметая каменные стены - до самого Рима, как слоны Ганнибала, и это шутка проконсула. Погонщик понукает его острой палкой, и тот покорно, медленно идет в приготовленную клетку, даже не думая сбежать. Зверь поразителен, но на свете много чудес, и ни одно еще не затмило ступени Сената. Больше, чем угодно еще, Батиат рад, что прибытие слона прошло гладко. Даже в запертой клетке, на привычной тренировочной площадке, он кажется наваждением, не самое удивительное, к чему ему приходилось привыкать. Ашур размещает погонщиков, Эномай разгоняет домашних рабов, и в свете факелов остаются только те, кто и должен быть на песке - зверь, гладиаторы, и их господин. Спартак подходит к клетке, вставая рядом, и имеет на это право - больше, чем Батиату, этот слон предназначен ему. Свет факелов подвижный, резкий и легкий от ветра, он ложится на скулы, очерчивая череп. Свет похож на вино или кровь, делая его красивым и мертвым. Батиат смотрит и спрашивает. - Боишься? - Гладиатор не знает страха. Батиат хмыкает заученному ответу, и он кажется нелепым перед огромной серой махиной. - Может, всё-таки предпочел бы кого-нибудь своего размера? - Гладиатор рад каждому бою на арене, - отвечает Спартак. Знает наизусть каждую из фраз, что любит повторять Эномай, но говорит их не как наставник и даже не как Крикс - без ярости, восторга, сожаления, страха, ликования; без эмоций вообще. У него хорошая память. - А если это заведомо проигранный бой? Ты пошел против легата Рима. Скажи мне, это того стоило? - Это было давно. - И всё же. Что ты скажешь теперь. - Гладиатор уже мертв. На арене у него нет голоса. Батиат первым должен знать эту непреложную истину; ланиста. Он знает. - Сейчас ты не на арене, Спартак. Спартак улыбается, уголками губ, словно это смешно или приятно слышать, и Батиат вдруг чувствует себя калекой. Это не его имя. Огромная, толстокожая махина из далекой, дикой провинции за беспокойным морем подчиняется - чудовище, о котором даже слышал не каждый, способное давить людей и выкорчевывать деревья - подчиняется, как и далекая эта провинция, как море между ними. Они видят слона, и оба: и раб, забывающий любую империю, кроме этой, любой вкус, кроме вкуса песка и крови, глубже боли ненавидящий блеск их доспехов, форму щитов, ровный строй; и ланиста, купивший раба, десятки других из десятков провинций, привыкший к мрамору и к тому, что нет ничего величественнее ступеней сената, площади форума и Капитолия. Оба смотрят и видят одно Величие Рима. Спартак часто вечерами встает перед клеткой и смотрит на слона. - Это честь - погибнуть, сражаясь с таким животным, - говорит Крикс однажды, вставая рядом. В его голосе нет радости от смерти чемпиона - другого, не его - он смотрит на слона, и в иной жизни они могли бы быть друзьями. Спартак мог бы не убивать своих друзей по прихоти римлян, мог бы перерезать знатных гостей этого, уводя за собой рабов, мог бы залить мрамор кровью и разрушить арену, мог бы жить или умереть, сражаясь за свободу. В чужой жизни, где была женщина с мягкими карими глазами, и он помнил тепло её рук. В этой жизни Спартаку наплевать. - Я не умру, - он отвечает. --- - Представляешь, Луций тоже хочет его, - говорит Батиат вечером, в спальне, отличная шутка, чтобы поделиться с женой перед сном. - Это у них семейное. Не удивлюсь, если проконсул потребует того же. Лукреция не улыбается, не смеётся, и не отводит от зеркала глаз. На её шее новое ожерелье, крупного розового жемчуга, и она рассматривает его, поворачивая голову. Она говорит об этом как о безделушке, пылинке по сравнению с жемчугом; его жена слишком многое понимает. - Замечательно, прикажи вымыть его, умаслить, и пусть сын проконсула забавляется с ним как хочет до следующего боя. Брови Лукреции сходятся на переносице, непонимающе, и она тянется ближе к зеркалу, разглаживая морщины. Батиат не может ей объяснить. - Я не могу этого сделать. - Не можешь? С чего бы, - голос Лукреции становится тише, спокойнее; куда опаснее, чем её возмущение. - Он что, собрался оторвать ему руки и ноги? Это стоит того, но думаю вряд ли. Они любят игры не меньше тебя. - Он вернет его в целости, - соглашается Батиат, и не думал об этом до её слов. Ему нужны эти руки. - Тогда что? Думаю, Луций просто хочет повеселиться с ним в постели. - В этом и дело. - Ты смеёшься надо мной, Квинт, - медленно и неверяще отвечает она, поворачиваясь. Не может объяснить, но пытается - Батиат взмахивает руками, негодующе, и говорит со всем возмущением, которое может найти в себе. Выходит до нелепости жалко. Ему зло за каждое слово. - Кто он, чемпион или шлюха? Думаешь, кого-то интересует его фракийский зад? Нет! Они хотят посмеяться надо мной, хотят нассать на все мои достижения и на статую моего отца, на каждого из моих предков.Чемпион дома Батиат шлюха! Да они бы трахнули его посреди арены, пока смотрит толпа! - Квинт, - обрывает его Лукреция, резко и зло. - Я не желаю это больше слышать. Дело не в твоей ущемленной гордости. Мы оба это знаем. "А в чем?" - хочет спросить Батиат, но не спрашивает. Лукреция снова поворачивается к зеркалу и снимает ожерелье. Морщины не уходят со временем, и никакой бассейн молока не может сделать упругой начинающую обвисать грудь. Она моложе мужа. - Ты что, не понимаешь знаков? Сципион смеется над нами. Проверяет нас. Ты забыл истории? Капуя, наша Капуя, сдалась Ганнибалу без боя, Квинт, - давно он не видел Лукрецию такой яростной, холодной и такой одержимой. - И не уверена, что эту историю стоит повторять. Она не смотрит на него специально. - Сципион будет в Капуе к концу недели. Со смерти отца она никогда не ставит ему ультиматумов. - Или ты отдашь Спартака Луцию, или потеряешь меня, - она говорит. Батиат посылает Ашура. Он не может сказать ему сам. --- Спартак возвращается ровно через два дня, на закате - и вопреки всем снам Батиата на месте его руки, ноги, и нет ни видимых, ни невидных ран. Батиат настаивает, чтобы лекарь его осмотрел, везде, и Спартак не возражает и не испытывает благодарности. Есть много вещей важнее гордости мужчины, умерших в нём давно. Батиат приказывает выделить ему комнату в доме, набрать горячую ванну, подать к ужину лучших блюд и вина; приказывает Мире, но это она, а не наоборот, выделяет его среди прочих. Батиат ждет в коридоре, между колон, и лучше бы он вернулся избитым. Мира вносит поднос с ужином в комнату и выходит слишком быстро для той, которой позволено утешать. Батиат ждет, пока она уйдет, пока минует вечерний осмотр охраны, и подходит к комнате в собственном доме оглядываясь, как вор. Он стучит прежде, чем войти. Спартак сидит на краю кровати, и не расстроен, не обрадован и не удивлен. - Прости меня, - говорит Батиат, и не помнит, когда еще слышал эти слова своим голосом. Раб не имеет права не отвечать. - Рад послужить господину, - раб отвечает. То, что и должен, в доме Батиата давно не было таких идеальных рабов. Батиат садится у его кровати - даже сквозь толстый ковер чувствуя холод пола; камень, и сжимает в своих его руки. - Прости, прости, прости. Он сын проконсула, кто может ему отказать. Сжимает до боли, давая чувствовать - чувствовать хоть что-нибудь, и руки его лживо теплые, совсем не как у трупа. - Проси, что хочешь за это. Женщины не интересуют тебя, так может деньги? Что еще, что ты хочешь? Когда закончатся игры, хочешь, - он сглатывает, решаясь произнести то, что вряд ли сможет выполнить. - Хочешь, я дам тебе свободу? Спартак не отворачивается, не напрягается в ожидании, и в глазах его больше нет той голодной, на всё готовой просьбы - когда он верил, что что-то живо. Он говорит ровно и не говорит про жену, самым естественным ожиданием - за это Батиат ненавидит его тоже - словно речь идет не об еще одной шлюшке с дыркой и сиськами, словно все непоправимее, он говорит: - Я хочу назад свою жизнь. - Чтоб ты сдох, - произносит Батиат в запале, отпуская его, вскакивая, и только спустя вдох понимает: "да", - Была права Лукреция. Нужно было дать тебе умереть. Хоть один из разов на арене, в яме, сдохнуть как пёс от ран. Отдать тебя Глабру. Ты проклят, всеми богами от Юпитера до Венеры. Твоё безумие заразно, оно проест меня до костей. Он кричит, и только замолкнув понимает это, по болящей напряженной шее, эху голоса, еще отлетающему от каменных стен. Ему плевать, он может приказать намертво высечь каждого в этом доме. Спартак опускает глаза смиренно и безразлично. Он отвечает: - Как пожелает господин. Батиат вдыхает и выдыхает - глубоко, долго, как вдыхают под водой, чтобы утонуть. Спартак ловит своим его взгляд, не выпуская. - Раньше я думал, сожгу Рим дотла, - признается он вдруг, не надеялся, думал, откровением настолько прямым, что Батиат верит, словно видел своими глазами армию бывшего раба у стен Рима; он - смог бы. - Прогнивший город прогнившей империи, сравняю с землей каждый дом, и слезы римлян пропитают её солью так сильно, что ни один побег не родит больше эта земля, ни одна волчья сука не вскормит на этих холмах своих щенков, чтобы они отрастили зубы и разошлись во все стороны мира, множась и пожирая всё, до чего дотянутся, - Спартак сглатывает, прикрывает глаза, возвращая спокойствие, и прорвавшая ненависть его гаснет так же быстро, как и приходит - кошмаром, тенью прошлого, где он был фракийцем, любил женщину и жил. - Да, я думал так. Но теперь в этом нет смысла, - он усмехается, и улыбка его даже нежная, как он мог бы смотреть на детей. - Ты видел Луция? Истинный римлянин, вас тысячи таких. Не он, так другой Луций сожжет Рим за меня. Вы сделаете это сами, так решили боги. Это ваше безумие. Не чьё-то еще. - Почему? - спрашивает Батиат, отчего-то зло вместо насмешки, будто Спартак действительно может быть на короткой ноге с богами, а империя может пасть, одинаково невозможные вещи; у Спартака боги отняли всё. - Чем так виновны римляне, чем мы хуже прочих? Убиваем? Убивают все, если представится случай, убивают, грабят, травят чужих детей. Трахаемся? Смешно. Ну, давай, прозревший Спартак, скажи, чем римляне хуже другого народа? Спартак улыбается, и - да, это нежная и больная улыбка. - Ничем, - отвечает он. - Просто боги злы. Батиат подходит ближе, наклоняясь, так близко, что кожей может чувствовать его ровное дыхание, и хватает за челюсть резко, сминая улыбку. - А не отрезать ли тебе твой поганый язык, а? - Гладиатору он ни к чему, - Спартак отвечает мягко. Батиат отпускает его так же резко, как схватил, и бьет по лицу, раздражено, не зло, как надоедливую муху - просто потому, что должен. Спартак хмыкает в ответ, и смешок его шершавый и тёплый. У Батиата кругом идет голова от этого звука. - Как тебя зовут, а? Как она звала тебя? - спрашивает Батиат тихо, словно выпрашивая прощения, не того прощения, и слова сами слетают с его языка. Он снова садится и снова сжимает его руки. Всех его сил не хватит, чтобы их сломать. Спартак может сказать, что это не касается римлян, как всегда говорил. Может промолчать, отвести взгляд. Может соврать, если за годы рабства стал податливее, безразличнее и гибче. Спартак хмурится, искренне, приподнимая брови, как делал когда-то давно, спрашивая про жену, вот только глаза его не такие яркие больше. - Я не могу вспомнить, - он отвечает. - Была женщина. Я помню только её. --- Ганнибал выиграл битву при Каннах, знакомым даже мальчишкам манёвром. Карфагеняне подаются назад, проигрывая и отступая, пока их конница не оказывается за спинами римлян - смыкаясь, окружая; как корабли топит море. Гений полководца, придуманный до них, и Батиат думает - это будет легкий бой, главное найти лошадей. Лошади достаточно хороши для триумфа и достаточно дешевы, чтобы умереть на арене. На арене Батиату кажется, что проконсул Сципион вдруг забыл, кто выиграл эту битву. Римлян не просто больше в несколько раз С ложи Батиат видит, как Спартак останавливает коня, осматривая противника, и не может бояться, но - медлит. Он командует правым флангом конницы, Крикс - левым, и они переглядываются над головами пехоты. Два его самых успешных вложения, и Батиат бережет свои деньги, но не против того, чтобы кровь Крикса пропитала песок. Они должны выжить оба. Римлян больше, их играют самниты, и их огромные щиты достигают голов, смыкаясь непробиваемой стеной и попирая историческую достоверность. Одно дело бить в спину легионерам с коротким мечом, другое – биться о копья и щит лошадиной грудью. Римляне те же гладиаторы, мечтающие выжить, и не в этом их главное преимущество. Они знают, как должен действовать Ганнибал. У Ганнибала нет выбора. Спартак жестами раздает приказы, и его – на арене только его, как в лудусе господина – люди начинают сражение. Они пытаются заманить римлян, как должны карфагеняне по пьесе, нападая и отступая снова, но те не двигаются с места и только плотнее смыкают строй. Они заходят со всех возможных сторон, но самнитам достаточно развернуться – и лошади не могут подойти ближе, чем на длину копья. Мечи Карфагена гораздо короче. Проконсул не хочет легкой и чистой победы, проконсул хочет крови, надрыва и чуда – как в настоящей войне; как толпа. Конница Карфагена встает вокруг ощетинившегося копьями строя римлян, и тот кажется неприступным. Спартак бросает взгляд на ложу – короткий, не просящий, не злой взгляд – пришпоривает коня, и первым несется прямо на копья. Он прыгает с лошади вперед, в гущу врагов – за миг до того, как испуганный конь отшатывается, убегая, и Крикс присоединяется к нему через несколько звонких ударов. Карфагеняне понимают не сразу, но тоже бросаются в бой, прыгая в строй или штурмуя пошатнувшуюся стену щитов. Это не похоже на бой гладиаторов, и невозможно разобрать ни маневров, ни лиц, ни ударов, одно кровавое, отчаянное месиво, как и война. Толпа ревет, замолкает; и ревет снова. Батиат теряет больше половины гладиаторов, выставленных в этот бой. Но - конечно - получит достаточно, чтобы купить полсотни таких же. Спартак дерется так, как и должен драться гладиатор; как Фобос, как Паллор, как мёртвый. Сципиону нравится этот бой. --- Сципион возвращается с Сицилии победителем. Звон доспехов любого делает опасным, молодым, злым, и в тоге прокоснул выглядит на свой возраст, видны морщины и седина; он не кажется менее опасным ни на волос. Он любезно принимает каждое приглашение Батиата и пьет любое вино. Он говорит, что устаёт от людных приемов, и дом Батиата наконец тих вечерами. В его возрасте может быть нужен отдых после войны. Его дети выросли; его жена давно умерла. Они прохаживаются после обеда, по крыльям дома, один за другим минуя бюсты дома Батиат. Проконсул смотрит на них – не задерживая взгляд, вряд ли всматривается, какое дело великим до рода ланист. Он останавливается и смотрит прямо в каменные глаза отца. - У тебя нет детей, - произносит Сципион задумчиво, то, что всегда звучало издевкой. - Зачем тебе всё это, слава, власть? Кто унаследует твой дом и твоё имя? Нет нужды скрывать, любой римлянин знает - нет горя больше; и Батиат уже вряд ли возьмет на руки своего младенца. - Боги не были милостивы ко мне в этом. Сципион усмехается, качая головой, и всё еще - издевки нет даже в его взгляде. - У тебя нет детей, и из них никогда не сложат гетакомбы. У проконсула, добившегося больше, чем мог бы мечтать Батиат, двое сыновей. Луций удивительно тих в этот вечер. Батиат считает дни до последнего боя игр. Слон удивительно смирен для огромного животного, он ест, пьет, спит и безразлично смотрит на тренировки гладиаторов, изредка переминая ногами. На площадке очень скоро перестают обращать на него внимание. О нём ходят слухи, и на бой со слоном соберется больше, чем Капуя, чем её окрестности, чем окрестности Неаполя, Салерно; но значительно меньше, чем Рим. Батиат должен знать, что будет после этого боя. Он просит Лукрецию сделать лучший прием из возможных, и приглашает только проконсула и его сына. Она достает вино, которое любит Луций, и рабы уже знают нужные рецепты, что подают и ценят в Риме. Даже сейчас Батиат не часто может позволить себе такой ужин. Сципион знает, зачем он его пригласил. - Разумеется, Ганнибал должен проиграть бой, - говорит он. - Как любой, посмевший бросить вызов Риму. Сколь бы талантлив он ни был. - Спартак проиграет. Он же раб, в конце концов, а не полководец. Сделает, как прикажут. - Даже раб может быть непредсказуем, когда ему отрубают голову, - улыбается Сципион тонко. Изысканную пищу он ест так же, как и простую, так же пьёт вино. Проиграть бой - это одно дело. - Но ведь тогда он умрет, - смеётся Батиат, как шутке. - Разумеется, - серьезно и просто тот отвечает. Батиат наливает вино себе сам, и залпом выпивает стакан, второй, и щелкает пальцами, понимая, что смущает его в этом предложении: - Но Ганнибал не умер в битве при Заме. - И это было оплошностью, которую мы исправим в играх. Лукреция сидит за столом с мужчинами, и, как и Луций, тиха. Это разговор двоих, и она ждет ответа. Сципион вздыхает, наливает ему еще кубок – до краев, наплевав на приличия, и говорит мягко, как с прокаженным или безумным: - Не хочешь терять Спартака? Батиат разводит руками, запрокидывая голову и усмехаясь ликующе - словно избегая страшного обвинения; только хитростью и талантом: - Конечно, он мой лучший гладиатор. Мои вложения, мой труд, мои деньги. Кто же захочет терять своего чемпиона. Он знает это вино, пил из этого кувшина, но налитое рукой проконсула оно кажется ядовитым. Горьким, и Батиат пьёт его медленнее, но пьёт. Лукреция сжимает его руку, и в её ладонях он понимает, что собственные немного трясет. - Ты все еще не понял, верно? – проконсул склоняет голову набок, рассматривая его, и это очень высокая должность. - В этом всё и дело, Батиат. Ты или ланиста, или сенатор, но никак не то и другое. Улыбка сходит с его губ; он понимает отчетливо. Лукреция ловит его взгляд и кивает. Предчувствием, дарованным женщинам богами, она рада, наконец, его смерти, с первого взгляда она знает: Спартак принесет беду. Засыпая; Батиат думает о своих руках, сжимающихся на его горле, видит их отчетливо, до каждой проступающей от напряжения и старости вены, почти чувствует его теплую, полную ложной жизни плоть. Морфей смеётся над ним, оставляя ощущения яркими, но шея в руках истончается - так, что можно обхватить уже одной ладонью; покрывается скользкой смазкой, и Батиат двигает по ней вверх и вниз, знакомым даже прыщавым мальчишкам движением. Спартак смотрит на него так же - спокойно и пусто, без вопроса. Член его увеличивается в ладони, отзываясь, Батиат сжимает зубы и двигает рукой быстрее - не зная причины, не в силах остановиться, пока не чувствует, как дергается плоть, обмякая, заливая вязкой влагой руки. Между пальцев его вытекает кровь. Кровь льет, и льет, и льет, покрывая простыни, пол, течет во все стороны, карабкается вверх по стенам и капает с потолка, проедая каменные перекрытия - взбесившейся гидрой, неостановимая, как пламя.. В разъеденных кровью дырах видны звезды, ночное небо - видны всё больше, пока не остается потолка, только небо, и с неба - чистого, без единого облака - вместо крови льет дождь. Батиат разводит в стороны руки, давая небу отмыть себя, и кровь стекает с него вместе с раскатами грома. Он ждет, пока не кончится дождь. Опуская глаза, Батиат видит под собой огромную, холодную, усыпанную как иглами копьями Тушу слона. Эреб ест их обоих. --- Батиат плохо спит с тех пор. Неудивительно для ланисты, готовящегося к государственной должности, и куда меньшие преступления мешали людям обретать покой. На его руках достаточно крови. Настойка из опия помогла бы найти сон без сновидений, но Батиат не посылает за ней Ашура; даже ночами. Лукреция права, лучшая из жен, и в один из дней игр Капуя сдается Ганнибалу без боя. "Он смеётся над нами", - говорит голос Лукреции, яростный и холодный, - "Нужно было убить их обоих". Батиат вскакивает с кровати, берет факел и в ночной тунике идет в лудус, проходит по тренировочной площадке, спускается в бараки, забирает ключи у охранника, открывает комнату Спартака и трясет, заставляя проснуться. - Вставай, - говорит он. – Идём за мной. В полный голос, не скрываясь, достаточно шумный для того, чтобы другие гладиаторы начали просыпаться и осторожно подходить к решеткам. Он тащит Спартака за собой, выталкивает на тренировочную площадку и проходится, зажигая факелы. Слон трясет головой, нервничая от внезапного света. Спартак стоит неподвижно, даже когда Батиат берет кнут. Он опускается на колени, когда Батиат подходит сзади, и – да, так удобнее всего бить. Других привязывают для наказаний. Охрана встает между колонн, взволнованные домашние рабы, и гладиаторы ближе приникают к решеткам. Иногда рабы убегают. Иногда их даже невозможно найти. - Думаешь, тебе позволено всё, не так ли, чемпион Капуи? Думаешь, все рабы, кого угодно могут наказать, но не тебя? – спрашивает Батиат его, и ночной воздух морозный и резкий. Он не привык бить, и первый удар выходит слабым – отчего Батиат злится и второй раз бьет сильней. Спартак не спрашивает, почему. Хлыст свистит звонко, как голос. - Выучил слово "господин" как следует, фракиец? Думаешь, он всегда у тебя на поводке. Позволит хамить, избивать охрану, будет говорить как с равным, ублажать подношениями, уговаривать, пить с тобой одно вино, кормить с рук. Конечно, приносящий дождь, слишком благородный для этих кандалов и этих стен. Он бьет, и спина дергается, но не сгибается от ударов. Словно есть только толчок, но нет боли. Даже когда кожа рвется, выпуская плоть. - Думаешь, твой господин позволит что угодно, а? Думаешь, не даст размазать твои кишки по арене? Скорее раздвинет ноги и даст выдрать себя в зад, как высокородная шлюшка? Так ты считаешь, а? Считаешь себя бессмертным? Неприкасаемым? Смотри, - кричит Батиат. Хлыст красит спину, разрывая кожу – красными, быстро темнеющими пятнами; плевать на предстоящий бой. Он должен его убить. Впервые на памяти Эномая господин держит хлыст своей рукой. --- Исполосованная спина видна, даже скрытая панцирем – она сковывает каждое движение: в том, как он держит мечи, чуть горбится, выходя на арену, как смотрит на солнце, как идет медленно, как не бросает взгляд на ложу, на свою госпожу и своего господина, ни на кого из гостей. Ему всегда было нелегко умереть. Сражение разыгрывает осаду Капуи, поддержавшей Ганнибала – не просто так выбран город; и с этой битвы должен выигрывать Рим. В главном бою Спартак дерется один, один стоит в стене копий – Ганнибал, защищающий Капую, и даже Спартак не может выиграть этот бой. Он вынимает из песка копья, кидает их, одного за другим сбивая подходящих римлян. Он бьет метко, и первый десяток противников не проходит и нескольких шагов по арене. Он бьет метко, и ко второму десятку кончаются копья. Спартак берет мечи, и «всегда есть выбор», - он говорил. На римлянах тяжелые доспехи, высокие шлемы с перьями, Спартак знает эту броню, её уязвимые места, он знает, куда нужно бить. Он один, и он заметно морщится от резких движений. Спартак убивает еще нескольких, не такой уж быстрый в этой битве, и ему не нужно стараться продлить бой для толпы. Он старается не сделать его слишком коротким. От удара по спине он падает на колени, с трудом перекатывается, уворачиваясь от мечей, и бьет сам – сосредоточено, методично, так, словно хочет выжить. Он держится дольше, чем должен бы человек. Древко копья подсекает его, щит попадает по голове – и кровь течет, заливая лицо, заметно даже из ложи. Спартак делает еще несколько шагов – кровь течет ниже, по панцирю на груди – прежде чем падает, выпуская мечи из рук. Он должен быть проиграть этот бой, но это не последний бой игр. Никто не спрашивает у толпы разрешения. Рабы подбегают и утягивают тело в ворота, оставляя полосу на песке. Толпа ропщет – взволнованным морем, криками, поднимаясь и вновь опускаясь на трибуны. Крови недостаточно для боя, и когда бой проигран, на арену выпускают осужденных на казнь. Они мирные граждане в этой пьесе – самые молодые, самые старые, и среди женщин есть преступники, осужденные к смерти - им не дали оружия, и от боли они кричат. Римляне вырезают граждан Капуи, и граждане Капуи аплодируют этому с трибун. Ганнибал ранен - и это легко можно списать на задумку пьесы, объяснить в следующем бою. Даже если Ганнибал убит. Проиграв Капую, Ганнибал покидает Италию. На песке от его тела тянется яркая, быстро темнеющая полоса - такие здесь видели тысячи раз, спустя несколько ударов сердца исчезающие, засыпанные новым песком. "Кажется, рыба за завтраком была несвежей", - думает Батиат. - "Несвежей, как моча Урана", - и говорит вслух: - Кажется, рыба за завтраком была несвежей, - и встает, с трудом опираясь о перила кресла. - Несвежей, как моча Урана. Он отталкивает рабов, чтобы те остались, но забывает посмотреть, поняли ли те, идут ли они следом. Он надеется, что остальные увлечены резней. Лукреция не двигается с места и не отрывает взгляда от кровавой полосы на песке. Батиат спускается с ложи, через вход для прислуги проходит к коридорам под ареной – охрана знает лучшего ланисту Капуи. По коридорам под ареной Батиат бежит. Спартак жив – он сидит на лавке, пошатываясь, уже раздетый и оттертый от песка и от крови. Лекарь заканчивает осматривать его, отстраняется, вытирая руки. На лбу Спартака глубокая, уже обработанная рана. Руки лекаря только в грязи, не в крови. - Его сильно приложили по голове, но ничего смертельного, - лекарь говорит. У Спартака мутный, растерянный взгляд. - Хорошо. Иди, - Батиат бросает. Он держится, пока за лекарем не закрывается дверь. Петли глухо скрипят, дерево касается дерева – и Батиат подается вперед, порывисто, наклоняясь, прижимаясь губами к губам. Губы его сухие, с привкусом крови, он целует их яростно, кусает, целует и кусает снова – до боли сжимая шею. Это боль ничто рядом со всей другой. Спартак не отвечает - не отталкивает, не морщится, не пытается отвернуться или сжать губы; не отвечает, и рот его жаркий. Спартак жив, и Батиат держит его лицо в ладонях, прижимается лбом ко лбу – к свежей, глубокой ране - и только сейчас слышит, как колотится его сердце. Шуткой богов, ланиста перепугался крови, как фурий. Сладко-горький запах шафрана и опия. Батиат уже знает вкус его губ. Раны на нём зарастают быстро; как проказа не страшна прокаженным - мертвое не может дважды умереть. От него пахнет гнилью больше, чем от трупов на арене - издыхающих, еще воющих, живых. - Я сделал всё, чтобы ты забыл его, выжечь, заменив своим клеймом, и всё же, - сознается Батиат тихо. - Как тебя звали? За кого мне просить богов? Батиат отстраняется, заглядывая в глаза, тень накрывает лицо Спартака, полностью, горчящий огонь факелов за спиной очерчивает череп и скулы, и в этом свете, со вкусом крови и опиума, он кажется не вдруг Батиату нечеловечески, пугающе, дико, как Танатос греков, красивым. - Спартак. - Да брось. Спартак сглатывает, медленно, словно это чудовищно, неподъемлимо тяжело – тяжело, как жить. - Моё имя умерло вместе с ней. Батиат тянется, и не хочет в этот миг ничего - только снова прижаться к его коже губами. - Пожалуйста, - говорит Спартак, - Пожалуйста, не надо, господин. Говорит тихо, до неприличия прямо, и один этот звук - один этот звук - заглушает вдруг всё, даже память о собственном имени. Батиат отстраняется и убирает руки. - Я убил её. Твоя жена. Её убил я, - Слышит он вдруг собственный голос. Под ареной место только для гладиаторов и рабов, охрана ходит здесь редко, и бесполезно, даже если захочешь, кричать. Спартак вскакивает, быстрее, чем мог бы вырваться крик, и сжимает обе руки на его дряблом горле. Батиат ударяется затылком о стену, чувствует силу его рук, привкус собственной крови во рту – похожий на поцелуй, и ликование, и ничего, кроме. "Живи", - рвется крикнуть ликующе он сдавленным горлом, слепо, исторгая последний воздух, - "Живи, разрази тебя Юпитер, живи, живи, наконец". Спартак медленно, напряженно вдыхает – словно даже легкие его работают невероятным усилием мысли. Спартак опускает руки. - Это не вернет её, - чудовищно, абсолютно спокойно говорит он. Штилем через миг после шторма. Он сгнил до костей. Батиат долго кашляет и больше ничего ему не говорит. --- Лукреция верит мудрости мужа, в любом из возможных вопросов, даёт советы, но не сомневается в решении – поддерживает любое, соглашается или нет. Звенят или нет монеты в его кошельке, склоняются или плюют ему в спину – и это очень много для римлянки. Юпитер бы позавидовал Батиату. Она только знает – иногда он может быть излишне сентиментален, её разумный, дальновидный беспринципный муж. Кому, как не жене, знать. Его отец уже знаком с заботой его жены. Ужин перед финальным боем лучшему гладиатору Капуи его госпожа приносит сама. Ей противно смотреть на него, как на гадюку, и всё же – она отводила глаза слишком долго. Её муж плохо спит и больше не говорит ни о Спартаке, ни о Риме. На подносе тушеное мясо, фрукты, сыр, свежий хлеб – Ганнибал заслужил любую еду в их доме, и вино она приносит тоже, то, которое любит Луций, не пойло для рабов. Он даже не встает, когда она заходит. - Хочешь порадовать своего мужа? – спрашивает он прямо. Лукреция ставит поднос на стол и смотрит на него – никогда не смотрела как следует, пристально, и он не кажется ей ни особенным, ни красивым, ни мертвым; она умеет смотреть на вещи так, как и следует на них смотреть. Она старается, и ей всё еще гадко его видеть. Она не отвечает, Спартак встает, берет вино из её рук и наливает в чашу – чаша всего одна, даже для госпожи излишне откровенно. - Или это - яд? - Я не хочу тебе смерти, - она запрокидывает голову и смеётся нелепости этой фразы, от души, низко и звучно; уродливо. - О нет, я желаю тебе смерти, всем своим сердцем, я принесла богам в жертву трех черных ягнят. Но не больше тебя самого. Спартак слушает её даже после того, как её голос замолкает, кивает, поднимает чашу и пьет. Вино и впрямь вкусное и отдает горечью и легкостью. Она смотрит на его кадык, на его губы, и облегченно вздыхает – за каждую каплю она почти благодарна ему. - Я не дам тебе утянуть его за собой, - она объясняет. Спартак должен проиграть бой, волей проконсула, ступенями Сената, и Батиат не отдал ни одного распоряжения для этого даже в последний день перед боем. Иногда женщинам достается грязная работа. Спартак пьёт и слышит рёв слона за стенами барака. Слон его ждет. --- Капуя много недель полна слухами о слоне. Как и знал Батиат – зрителей собирается больше, чем есть в Капуе, больше, чем вмещает арена: они сидят на трибунах, тесно прижавшись, на ступенях, стоят вдоль стен, смотрят через заборы – и стража всё равно перегораживает входы, сдерживая натиск. На улицах рядом с ареной давка, палантин с трудом пробирается через толпу, и людей не становится меньше, только больше, и еще больше должно быть их в Риме. Батиат не уверен, можно ли там дышать. Домиций добирается до Капуи к финалу игр, еще бледный, и Луций сжимает его руку, иногда проверяя пульс. Сыновья сидят по правую от отца руку, Батиат по левую, и лишь потом префект – главное достижение в жизни ланисты, еще не конец пути. Это Батиат должен говорить, и он говорит: - Величайшее сражение, славящее империю, смотрите! Непобедимое чудовище против войск Рима! Действительно будет слон, и толпа ревет, заглушая его голос, плевать на готовую речь. Сципион смеётся, хлопает в ладоши и делает знак рукой, позволяя не договаривать. На арене слон кажется куда больше, чем в клетке. Он напоен вином, и совсем не похож на безразличное смирное животное, жующее на площадке солому. Бестиарии хорошо служат во славу Рима - он устрашает, ревет, запрокидывая хобот, и встает на задние ноги, опускаясь со стуком. Слон покрыт попоной и легкой броней, и даже будь Батиат воином – он не знал бы, как к нему подступить. Зверь проходится вдоль арены, трубя, и толпа визжит там, где проходит он. Гладиаторы, изображающие римлян, жмутся к стене; против них выставлена и пехота, но никто на неё не смотрит. Вид слона парализует – даже войско больше в несколько раз. Карфагеняне обходят слона, нападая на римлян с флангов, и те сбиваются в строй только после первой крови. Слон замечает битву, и разворачивается на звон мечей неспешно, но неотвратимо. Толпа гудит уже разочарованно – никто не хочет слишком быстрой победы, многое ждут от финального боя игр. Сципион улыбается, и Батиат знает – не будет просто – только по этой улыбке. Дойдя до боя, слон топчет людей без разбора. Он легко раскидывает ровный строй римлян, но и карфагенян давит похожими на колонны ногами. Рабы кричат от боли, толпа визжит, стучит, грохочет, слон трубит, звенят мечи, но Батиату кажется – он слышит хруст костей. Это не то, чего они ожидали, и песок быстро покрывают изломанные, темные трупы – как никакие другие раньше на этом песке, смятые под весом чудовища. Его шаг легко, вместе со шлемом, мозжит голову взрослого мужчины. Опомнившись, остатки римлян снова жмутся к стене, выставив перед собой щиты, пытаясь исчезнуть, слиться с ней. Слон не замечает их сразу, он стоит посреди арены, тряся головой, словно тоже не понимая, и арену вокруг него покрывают трупы. Больше не остается живых воинов Карфагена на этом песке. Настоящая битва начинается только сейчас. Спартака выпускают на коне, в лучшем доспехе, с плюмажем из белых перьев, и толпа узнает его, приветствуя – как единственного противника для чудовища. Конь под Спартаком тренирован, но всё же дрожит от страха, встает на дыбы, пятится, и не может подойти к слону близко. Слон стоит посреди арены, поворачивает голову медленно, кажется – вздыхает - и они долго стоят друг напротив друга, не двигаясь, в окружении трупов. Лошадь не отступает, дрожа, Спартак опускает копьё, и слон потупляет голову обреченно и безразлично. Батиата предупреждали – действия вина может не хватить до конца боя, но у бестиариев есть хитрости и на этот случай. Они сидят на безопасном расстоянии, у трибун, и кидают в слона несколько небольших дротиков – недостаточных, чтобы нанести вред, но достаточных, чтобы разозлить. Дротики пропитаны ядом, потому что животное не поймать после, и всё знает великий Рим. Дротики втыкаются в толстую кожу, и слон дергается, опускаясь на колени, пытаясь сжаться. А потом встает и снова ревет, идя к Спартаку. Конь под Спартаком поднимается на дыбы, испуганно дергается в сторону, но не успевает – и хобот сносит его, везя по песку. В воздух поднимается пыль от удара, и когда она сходит, видно – ноги коня сломаны, он больше не сможет встать. Спартак успевает откатиться из-под лошади, но этого не достаточно для победы. При падении он теряет копьё. Спартак убегает от слона, уворачиваясь, перекатываясь, и он пока быстрее, но легко предсказать, кто измотает кого из этих противников. Нет недостатка в оружии, и Спартак то закрывается от ударов хобота подвернувшимся щитом, то подбирается сзади или сбоку, нанося мечом удары. Меч пробивает кожу неглубоко, но до крови, и тонкие струйки стекают от дротиков на спине. Любой охотник сказал бы – сухожилия его единственный шанс, и Спартак понимает это тоже. Несколько раз слон почти наступает на него, когда он пытается подобраться к ногам. Движения слона иногда замедляются, словно он забывает, что делает здесь, кого должен убивать, словно его хобот прибавляет по таланту со вздохом. Спартак тоже двигается медленнее, его спина почти зажила, и он двигался быстрей раньше. Яд не смертелен, яд делает слабым – их обоих – и они противники достойные друг друга. Каждый житель Капуи смотрит за ними, не моргая. Спартак находит в песке копье – оно сломано в середине, берет его в левую руку, меч в правую, и он не может убегать вечно. С арены ему некуда бежать, некуда бежать больше. Он кидается к слону, не уворачиваясь, и тот наступает, но Спартак не кричит от боли, не пытается спастись, не убегает всё равно – он перекатывается под живот, бьет и бьет мечом ноги. Слон переминается, пытаясь раздавить его, но он медлителен, и меч прорывает кожу. Слон падает, как падал бы храм. Он успевает хоботом схватить Спартака в падении, и перед глазами Батиата, каждого на трибунах, каждого прильнувшего к колоннам, решеткам и стенам – они падают так же медленно, как замирает сердце. Они падают, и облако пыли накрывает тушу, не давая разглядеть смерть – лишь удары хобота, ног или агонию. Батиат знает, кто победит, каждый мальчишка это знает. Когда пыль опускается, слон лежит, дергаясь в агонии, и конец копья торчит из основания его головы. Спартак встает медленно, опираясь о трясущуюся тушу, но встает. У Спартака рассечен бок и сломана правая рука. Римляне робко, неверяще опускают щиты и отходят от стены. Толпа молчит. Слышна тихая, последняя агония слона и лошадиные стоны. Римляне обступают Спартака осторожно, его рука плетью висит вдоль бока. Он опускается на колени и закрывает глаза. Должно быть, он нечеловечески устал. В битве при Заме у Ганнибала было с полсотни слонов, в настоящей войне, грозившей Риму. Огромное животное носится по арене на потеху публике, и Рим стоит, и к нему тянутся все дороги на земле. Сципион облегченно, устало закрывает глаза, как после собственного долгого боя. Непреложной истиной для любого римлянина – Карфаген должен быть разрушен, Ганнибан должен умереть. Спартак запрокидывает голову, подставляя под меч шею, и смотрит в глаза Батиата. Как и в первую их встречу, Батиат не знает, что же это за взгляд. Толпа орет, радуясь этой - как настоящей - победе, и махина слона еще теплая на песке. Батиат встает в полный рост, на высоте ложи, и видит крыши домов, горизонт, небо, кровь, пыль и песок. Где-то за горизонтом он видит Рим. Его решения ждет толпа – всё ещё молчаливая, и это страшнее криков. "Смерть, смерть, смерть", - должны кричать трибуны, просто потому, что всегда одно и то же кричит толпа. Батиат должен, он вытягивает И не может опустить палец.