Нас с тобою поднимут вилами, Только так будем вместе, милая. Почему коммутатор молчит
Мы — поколение людей, которые встречают смерть, как старого друга. Мы улыбаемся, глядя ей в лицо. Приглашаем сесть рядом. Пьём с ней на брудершафт, и в ответ вместо «прощай» слышим: «До скорой встречи». Мы — поколение приятелей смерти. Хорошо, что у нашей планеты нет голоса. Иначе бы я точно сошла с ума от её стонов. Мне казалось, что если бы Земля могла говорить, она бы первым делом застонала от боли. Высохшие безжизненные пустыни, испещрённые взрывными воронками, протянулись на тысячи километров. Далеко-далеко, там, где затерялось в песках одно из немногих надземных поселений, сиротливо жались друг к другу скелеты зданий. В полуразвалившихся бетонных бараках прятались от палящего солнца обнищавшие жильцы этих мест. Убежища были не резиновые, да и припасов туда присылали немного, поэтому кого-то приходилось оставлять на поверхности. Обычно это были старики и смертельно больные, от которых всё равно мало толку, да и погибать им в любом случае скоро. Иногда на поверхность перебирались совсем молодые: истинные самоубийцы, которых крысиная жизнь в подземельях доконала настолько, что они буквально мечтали поскорее отправиться на тот свет. И напоследок взглянуть на яркое солнце, вдохнуть сухой пыльный воздух и почувствовать этот фантастический аромат бензина и гари. Я слышала от одного старика всякие интересные рассказы о событиях прошлых лет. Он говорил, что это были очень живописные места. Зелёные равнины, поля, маленькие деревенские домики. А чуть дальше раскинулся большой оживлённый город Что теперь от него осталось? То, что городом назвать нельзя. Он практически вымер, став кладбищем для тех, кто никому не нужен. Пару лет назад там ещё можно было встретить военных, но теперь не осталось ни одного. Люди с оружием могли пригодиться в других точках, но не здесь. Можно подумать, в подземных поселениях дела обстояли лучше. Ничуть. Я прожила тут почти всю жизнь. «Почти» — потому что моё раннее детство прошло на военной базе. Её разгромили, отец погиб, а меня и маму эвакуировали. И бросили здесь. А потом я и вовсе осталась в убежище одна: моя мать работала медиком, а они на поверхности всегда нужны. В подземном поселении тоже были свои «врачи», но они всего-навсего выдавали необходимые медикаменты, вот и всё. Раз в три месяца приезжал фургон с лекарствами. Их привозили не так уж и много, поэтому нужно было вести строгий учёт. Та же самая ситуация обстояла и с пропитанием, только им убежище снабжали чуточку чаще: раз в месяц. Каждое утро в подземелье образовывалась длиннющая очередь на получение сухпайка. Небольшой пакет содержал в себе запас пищи на целый день: бутылку питьевой воды, банку тушёнки, ломоть хлеба, три протеиновых батончика, ёмкость с кашей быстрого приготовления и шоколадку. Вот, собственно, и всё. Завтрак, обед и ужин. Ешь когда захочешь и сколько угодно, но если расправишься с пайком раньше времени, придётся ждать утра следующего дня: в другое время еды тебе никто не даст. Когда мне стукнуло двадцать, я начала задумываться, что надо бы выкарабкаться на поверхность. Я была готова пойти добровольцем в военный отряд и помереть в первой же перестрелке, ну или на худой конец свалить в город и ждать там своей кончины. Но всё как-то не клеилось. Здесь у меня была работа: по вечерам я помогала с сортировкой продуктов, а утром раздавала готовые сухпайки. В последний день каждого месяца к выходу из убежища подъезжал большой грузовик, на кузове которого красовалось изображение улыбающейся светловолосой красотки с пустым взглядом и банкой тушёнки в руках. Одинаковые коробки с едой сгружали на склад, и по вечерам мы — я и ещё несколько девушек чуть постарше — собирали следующую порцию пайков. Однажды наша начальница Мелани, тщательно следившая за всем процессом, не досчиталась пары коробок и поинтересовалась у водителя, почему не привезли хлеб. Тот лишь развёл руками и сказал, что сейчас сильно урезают пропитание во всех убежищах. Мол, та доля, которая предназначалась нам, досталась военным. Конечно же, это вызывало жуткое возмущение, но поделать-то мы всё равно ничего не могли. Я лишь представила, какой же завтра утром будет скандал, когда люди начнут вскрывать свои пакеты и обнаружат, что хлеба там нет. И, судя по выражению лица Мелани, не одну меня посетила подобная мысль. — Идите отдыхать, девочки, — устало вздохнула женщина, заправив вьющиеся седые пряди за уши. На прощание она отдала наши пакеты — мы в качестве награды за проделанную работу получали пайки раньше остальных, поэтому нам не нужно было стоять всё утро в очереди. В следующий раз питание нашему убежищу снова урезали ещё через два месяца. Теперь мы лишились каш. И ответ был тем же: военным каши нужнее. Утром следующего дня я, стоя на раздаче, поругалась с одной бешеной мамашей. — Мне нечем кормить ребёнка! — вопила она, прижимая к груди тощего мальчика лет трёх. — Трахаться меньше надо, — сухо ответила я, — женщина, не задерживайте очередь. Следующий! Она хотела было продолжить разборки, но её грубо отпихнул в сторону крупный однорукий мужчина с изуродованным лицом, и даже хныкающий ребёнок его не разжалобил. Здесь таким никого не удивишь. Вечером того же дня Мелани поделилась с нами новостью о том, что количество медикаментов тоже сокращают. Кто знает, чего мы лишимся в следующий раз — посетовала она, — видимо, однажды нас вообще перестанут снабжать едой и лекарствами, и бросят здесь на верную смерть До конца месяца оставалось две недели. Мы могли только ждать. Был у меня один закадычный друг, Ален. Странный парень. Круглый сирота, он, помимо всего прочего, заработал себе славу психа, но, в общем-то, он никому не докучал. Просто по меркам жителей убежища он вёл себя… своеобразно. Львиную долю своего времени Ален посвящал вылазкам на поверхность. Понятия не имею, что он там искал, но, судя по всему, пока он не собирался уходить туда насовсем. Зато после своих недельных вылазок он часто приносил в убежище что-нибудь интересное. Но, естественно, большинству было плевать на все его находки. В свою очередь Алену было плевать на большинство. Благодаря ему у нас на складе появился электрический чайник, и мы могли пить остывшую кипячёную воду и не тратить содержимое бутылок. А в другой раз он притащил пакетики растворимого кофе и заявил, что мы обязаны это попробовать. Мы попробовали. Вкус был отвратительным, но всё же какое-никакое, а разнообразие. А сегодня Ален повстречался мне на раздаче. — Флор, — позвал он, — ты же умеешь играть на губной гармошке? Его вопрос застал меня врасплох, и я даже забыла, что нужно передать ему пакет. — Ну-у… немного умею, — осторожно ответила я, вспомнив, что некоторое время назад я действительно развлекала себя игрой на губной гармошке. Она мне досталась от отца, а потом куда-то потерялась. То ли дети её у меня украли, то ли я где-то посеяла. — Тебе-то зачем? — спросила я, вручив ему паёк. — Есть дело, — уклончиво сказал Ален, — встретимся на складе, когда закончится вечерняя смена. С этими словами он быстро смылся, пока женщина средних лет, стоявшая в очереди после него, не начала скандал. Я проводила Алена удивлённым взглядом, но вскоре рутина затянула меня с головой. Про этот вопрос насчёт гармошки я вспомнила только когда он заявился на склад. Там уже потушили основной свет, и я со своими коллегами получала от Милены свой законный паёк. У выхода, прислонившись к стене, стоял Ален. Сложно было представить, что этот внешне тихий темноглазый паренёк с короткими пепельными волосами, почти всегда стоявшими дыбом, был совершенно безбашенным человеком, который гулял на поверхности так, словно там с ним не могло случиться ничего плохого. — Ален? — позвала я, когда закончила, — ты что тут забыл? — Губная гармошка, — напомнил он, сведя светлые брови к переносице, — ты обещала. — А, — я слегка смутилась, — точно. Извини, совсем замоталась. Ален быстро кивнул и заторопился прочь со склада. — Ничего, — коротко бросил он. В убежище уже почти все спали. Основное освещение выключили, поэтому в коридорах горели только тусклые настенные светильники. Так можно было как минимум найти дорогу в туалет, если вдруг приспичит. Мы же отправились к выходу из убежища, чтобы не мешать отдыхать всем остальным. На ночь тяжёлые металлические двери запирали ключом-картой, но наружу мы выходить и не собирались. Просто сели прямо у дверей, и Ален передал мне свою гармошку. Я поднесла губы к отверстиям инструмента и сделала плавный выдох. Ален тут же зажмурился, видимо, наслаждаясь услышанными звуками. Некоторое время я потратила на то, чтобы вспомнить, как вообще пользоваться губной гармошкой. Но оказалось, что я не совсем разучилась. Словно где-то в подсознании отпечаталось это умение, и пары часов мне вполне хватило для того, чтобы освежить память. И, несмотря на то, что играла я пока ещё коряво и не особо умело, Ален не возражал. Он сидел рядом, глядя даже не на меня, а куда-то в пустоту и думая о своём, но было видно, что слушает он очень внимательно. И что ему нравится. — Встретимся завтра в это же время на этом же месте? — спросил он, когда мы засобирались обратно. Я сняла с головы косынку и распустила светло-русую косу, слегка поморщившись от тягучей боли в корнях волос. — Конечно, — улыбнулась я ему и тут же, не сдержавшись, широко зевнула. Ален кивнул и побрёл дальше. Оставшуюся часть пути мы преодолели молча, а затем разошлись по разным сторонам. Едва моя голова коснулась спального мешка, я тут же отрубилась. Сны мне уже давно не снились, но я была готова поклясться, что я слышала во сне печальное гудение гармошки.***
Мои ночные вылазки с Аленом перешли в разряд регулярных. Каждую ночь он встречал меня на складе, вёл к выходу из подземелья, где я ему играла, а затем мы шли спать. Говорил Ален мало, но мне это даже нравилось в нём. Я тоже не слишком люблю пустые разговоры. — Я смотрю, у тебя ухажёр появился, — заметила как-то Мелани. — Ты про Алена? — уточнила я, сдувая выбившиеся из-под косынки ломкие волосы. Не сказала бы, что чувствую к нему что-то, да и пока никаких разговоров об отношениях у нас не заходило. — Про него самого, — кивнула начальница, — он, конечно, без царя в голове, но так-то парень хороший. — Хороший, — согласилась я. — Сама-то что думаешь? А то пора бы тебе жениха подыскивать, не маленькая девочка уже. Я, пожав плечами, сложила три оставшихся пакета к себе на поднос. На раздаче мне опять попался Ален. В последнее время он всё чаще вставал именно в эту очередь, если, конечно, ему удавалось разглядеть мою макушку, покрытую белой косынкой, в огромной толпе, а сделать это было ой как нелегко: уж чем-чем, а высоким ростом я не отличалась. — Есть разговор, — первым делом заявил он, едва я успела выкрикнуть слово «следующий». — Давай потом, ладно? — я передала ему пакет, — не задерживай очередь, а то тебя сейчас сожрут с потрохами. — Я зайду на склад, когда закончится раздача, — сказал он и моментально смылся, оставив меня в полнейшем недоумении. Странно. Обычно мы встречались после вечерней смены, а тут вдруг… Мне даже интересно стало: с чем могла быть связана такая перемена? Казалось бы, мелочь, но кто знает, что у этого идиота в голове творится… Он и в самом деле появился на складе чуть ли не в тот момент, когда я отдала пакет последнему человеку из очереди. Несколько часов стояния на ногах и периодической ругани со всякими недовольными не самым положительным образом сказывались на моём настроении, поэтому от лицезрения физиономии Алена я явно была не в восторге. Да и говорить мне не особо хотелось, а ему прямо-таки приспичило поделиться со мной очередной дурацкой идеей. — Флор, — позвал он меня, — мне нужно кое-что тебе сказать. — Давай быстрее, — раздражённо огрызнулась я, снимая фартук и перчатки, — я ещё хочу вздремнуть перед вечерней сменой. Он нахмурился. — Я собираюсь уйти на поверхность. Я в этот момент боролась со скользкими завязками и случайно затянула их в очень тугой узел. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не выругаться. И, естественно, словам Алена я не придала особого значения. Ну хочется ему на поверхность — пускай. Кто ж его остановит? — Ну так иди, в чём проблема-то? Никто тебя не держит. — Ты не поняла. Я хочу уйти насовсем. На мгновение мне показалось, будто земля ушла из-под ног. Впрочем, это было вполне ожидаемо. Все, все вокруг знали, чем закончатся визиты Алена на поверхность. Я тоже знала. По крайней мере, догадывалась. — Ты пойдёшь со мной? Любой нормальный человек послал бы его на три весёлые буквы. Никто в здравом уме и трезвой памяти не стал бы покидать убежище. Оно, конечно, не может похвастаться условиями повышенного комфорта, но, по крайней мере, от очередной бомбёжки точно защитит. Могла ли я называться «нормальным человеком» после того, как всерьёз задумалась над предложением Алена? Он ведь в чём-то прав. Что меня ждёт тут, в убежище? Рутинная работа, изо дня в день одно и то же. Раздача пакетов с самого утра, скандалы с недовольными, сбор пайков на складе. Может быть, как говорит Мелани, я однажды найду себе «жениха», по неосторожности залечу от него и пополню убежище ещё одним ребёнком, не знающим поверхности. В конечном итоге, всех нас ждёт одно — смерть. Но сейчас у меня есть шанс встретить её пораньше. Поэтому, выдержав недолгую паузу, я спросила у Алена только одно: — Когда ты собираешься уходить? До конца месяца оставалось четыре дня. Вечером я вместо того, чтобы выполнять обычную работу, собирала свои последние восемь пакетов: поровну на меня и на Алена. Вообще-то я думала, что Мелани решит оставить нашу долю здесь, просто на всякий случай, но я ошиблась. Иногда приятно ошибаться. — Через два дня будет перепись, — негромко сказала Мелани, — если не вернётесь к этому времени, не попадёте в списки, и еды на вашу долю больше не пришлют. Я посмотрела на Алена. По его лицу было понятно, что возвращаться сюда он не собирается. Да и я как-то не горела большим желанием снова вернуться в родные катакомбы. Коль решил уходить — уходи. Я обняла Мелани на прощание, а затем подхватила свой спальный мешок и рюкзак и следом за Аленом прошмыгнула в длинный коридор. Дверь за нами закрылась: в убежище наступила ночь. От поверхности нас отделяли лишь два лестничных марша. Моё сердце почему-то беспокойно забилось, и, словно почувствовав это, Ален взял меня за руку. Мне стало полегче от того, что я иду не одна. Пусть он и совершенно чокнутый, но… мне с ним хорошо. Я даже представить не могу на его месте кого-то другого. Или вообще никого. Поверхность встретила нас дуновением сухого жаркого воздуха и яркой кровью заката. Высоко в небе клубились тёмные тучи, и кое-где между ними можно было разглядеть крохотные светлые точки. — Чёрт, — выдохнула я, — а здесь красиво. Ален едва заметно улыбнулся. — Уж точно лучше, чем под землёй, — негромко сказал он. Этой ночью нам не спалось, так что мы просто шли по направлению к городу. Ален сказал, что путь не займёт много времени. В городе он бывал сравнительно часто, поэтому неплохо в нём ориентировался. Ну или он так говорил, чтобы меня успокоить, не знаю. Вокруг раскинулась бескрайняя серая пустыня. Ни голых деревьев, ни камней, ни высоких скал — только следы от снарядов, заметённые песком, и руины города впереди. Это… завораживало. У меня, видевшую поверхность лишь в раннем детстве, это вызывало неописуемую гамму чувств. Мне было и страшно, и тревожно, и в то же время радостно от того, что я выбралась. Выбралась туда, где когда-то жили люди. Где стояли целые города. Где много лет назад росла высокая трава и зеленели раскидистые деревья. Я вернулась туда, где и должна была быть. Интересно, каково было Алену, когда он впервые ступил на поверхность? Ведь он вырос под землёй. Он ничего не знал о надземном мире, разве что только со слов кого-то, кто уже бывал там. Я осторожно взяла его за руку, и Ален в ответ слегка сжал мои пальцы. Он даже не взглянул на меня, но мне хватило этого молчаливого жеста. Иногда не нужны ни слова, ни взгляды — ничего на свете.***
Ранним утром мы уже были в городе. Ноги почти отваливались — долгое хождение по пустыне в придачу к двум сменам на складе не прошли даром. Ален попросил потерпеть ещё чуть-чуть и добавил, что осталось совсем чуть-чуть. Всего-то добраться до нужного дома, дабы не дрыхнуть на улице, хотя местных жителей это не останавливало: по дороге я видела, что некоторые спали прямо у стен разрушенных домов, замотавшись в какие-то грязные тряпки. Никто на нас не набрасывался, никто не горел желанием нас убить: все прекрасно понимали, с какой целью мы сюда пришли. Но припасы я всё равно старалась держать поближе к себе. Просто на всякий случай. В глазах этих отощавших бедолаг я увидела такое отчаяние, что чуть сама не взвыла от безысходности. А взвыть хотелось. Как старой собаке, брошенной своим хозяином. Выть хотелось ещё в убежище. — Вот здесь, — Ален вдруг остановился напротив какого-то перекорёженного строения, у которого частично обвалились верхние этажи. — Оно же может рухнуть в любой момент. Ален ехидно усмехнулся. — Тут всё может рухнуть в любой момент. Он обосновался на втором этаже. Каким-то образом в этом городе он умудрился отыскать пустую, никем не занятую квартиру. Видимо, отсюда он и притаскивал львиную долю своего хлама к нам в убежище. Дверь, судя по всему, выбили давным-давно. Окна разбиты. Всё вокруг покрыто пылью, сверкающей золотом в лучах солнца. На потолке виднелись расплывчатые рыжие пятна с более тёмным контуром. Но зато на стенах — постеры известных рок-групп и фильмов. Где-то в углу валялась сломанная гитара, а по подоконнику была разбросана целая куча CD-дисков. И ещё письма в конвертах. И тетради. Фотографии в разбитых рамках. Здесь кто-то жил раньше. Кто-то — бритоголовый парень с татуировкой на шее и симпатичная девушка с волосами, выкрашенными в кислотно-зелёный цвет. И ещё маленький ребёнок. Совсем крохотный. Новорождённый. Сердце неприятно кольнуло: даже гадать не нужно, что с ними случилось. Ясно, как день. — Здесь мы и останемся, — сказал Ален, присаживаясь на потрёпанный диван. Я подошла к разбитому окну. Вид отсюда открывался поистине чудесный. В убежище нет ничего, кроме одних и тех же подземных ходов, а здесь — светлое небо над головой, полуразрушенные здания вокруг и серо-рыжие пески пустыни. И ветер, который приятно обдувает лицо и играется непослушными прядями, выбившимися из косы. Ален подошёл ко мне со спины и, чуть ссутулившись, положил свой подбородок на моё плечо. — Как думаешь, сколько нам осталось? — спросила я его. — Надеюсь, что немного, — он мягко коснулся губами моей шеи и отстранился, — а пока мы ждём, это время нужно провести с пользой. В данном случае «провести время с пользой» означало, что мы на радостях сожрём все припасы, которые у нас есть, хотя их бы хватило ещё дня на три, а то и больше. Это означало, что я весь вечер буду играть на губной гармошке, а когда мне надоест, возьмусь учить этому Алена. Буду ругать его за малейшую оплошность, а про себя думать, что он неплохо справляется. Потом он откопает откуда-то CD-плеер, и ещё кучу времени мы потратим на то, чтобы его включить. Добьёмся только того, что он будет издавать какое-то невнятное шипение. Впрочем, Ален не слишком огорчится: он поставит найденный диск и начнёт напевать что-то себе под нос, как будто это и есть записанная песня. Я буду аккомпанировать ему, конечно же. Мы не будем спать всю ночь. Вместо этого просидим до самой темноты на подоконнике, тщетно стараясь вспомнить, как же, чёрт возьми, называются те светящиеся штуки в небе. Я помню, что когда-то слышала об этом, но само слово начисто стёрлось из моей памяти. Мы соберём все найденные фотографии и по ним постараемся выстроить историю семьи, жившей здесь до нас. Я поймаю себя на мысли, что хотела бы покрасить волосы в другой цвет. Уж точно не в такой ядерно зелёный, а, допустим, небесно-голубой. — Тебе бы это подошло, — скажет Ален, пристально взглянув на меня, — синие волосы, в цвет неба, и зелёные глаза, в цвет деревьев. Звучит здорово. — Идиот, ты же никогда не видел деревьев, — фыркну ему в ответ, — откуда ты знаешь, что они именно зелёные? Он пожмёт плечами. — Я в это верю, вот и всё. Естественно, покрасить мои волосы мы не сможем, поэтому я просто попрошу Алена отстричь косу. Он немного поворчит, но всё равно поможет мне. И, закончив, осторожно коснётся пальцами моей шеи. Мы будем лежать на диване и долго-долго целоваться. Так же долго смотреть друг на друга. Так же долго держаться за руки. Задремлем только под утро. И внезапно нас разбудит дрожь земли и несмолкаемый гул. Последним, что мы увидим, будет яркий свет, от которого в груди почему-то станет так спокойно и безмятежно. Я улыбнусь Алену. Он улыбнётся мне. Тихо позовёт по имени: «Флор». Хочется верить, что это можно назвать «любовью». Но в глубине души я понимаю: нам страшно умирать одинокими. Мы — поколение людей, которые встречают смерть, как старого друга. Мы давно перестали её бояться. Нас она больше не страшит, ведь смерть — единственный способ поставить точку и покончить со всем. Мы ждём её с нетерпением.