***
— Вы, русские, мешаете нам жить! Ничего нового в том, что Модестас Паулаускас высказывал недовольство жизнью в Советском Союзе, не было. Он говорил это везде и всюду, давно уже никого не удивляя. Но почему-то сейчас Сергея задели его в запале брошенные слова. Задели недопустимо глубоко, и Белов вспылил. — Я тебе жить мешаю?! — ощетинившись, выкрикнул он в ответ, готовый сию секунду броситься врукопашную. Растерянный Мишико Коркия стоял рядом и с искренним недоумением переводил взгляд с одного на другого, стараясь не допустить драки. Уж очень не хотелось испортить такой замечательный вечер в Эссене. То ли от слов Сергея, то ли от его интонации, Паулаускас будто опомнился. Лицо его, искажённое гневом, смягчилось, и он, робко коснувшись рукой плеча Белова, произнёс: — Нет, ты друг мне... Вот только во взгляде Модестаса в этот момент зажглось что-то совсем, совсем не дружеское. — Но душно мне с вами, понимаешь? — добавил он сразу, как будто осознав, что был слишком откровенен, и тут же, резко развернувшись, пошёл прочь от Мишико и Сергея. На призыв Коркия зайти обратно в бар Белов отмахнулся, ляпнув про какую-то «вечернюю тренировку». Он тоже ушёл, оставив Мишико одного, и услышал вслед: — Что ты за человек, а? И ты... Похоже, это им с Модестасом обоим. Тёплый ветер гнал за горизонт озорной розовый закат, и на город медленно опускались тягучие фиолетовые сумерки. Сергей легко, словно и не было позади трудного матча, побежал по узкой извилистой улице чужого города, и от его шагов один за другим загорались фонари. И каждая новая вспышка напоминала ему глаза Модестаса: как они сверкнули, когда он сказал «Ты друг мне». На самом деле слова эти из уст Паулаускаса прозвучали так невыносимо нежно, что в груди Сергея вдруг шевельнулось странное чувство, вроде незнакомое. А вроде бы и знакомое, испытанное в те минуты, когда Модестас ненароком касался его — на тренировке, в игре. Но не робко, как сегодня, а уверенно. Часто — порой нарочно, порой нет — наблюдая за капитаном сборной, Сергей подозревал, даже был почти убеждён, что Паулаускас не совсем таков, каким хочется показаться окружающим. Что за всегдашней раздражительностью и беспричинной ворчливостью скрывается иной человек, которого Белов почувствовал всем сердцем через искренне сказанные слова и несмелое прикосновение. И Сергей испугался, наверное, так же, как Модестас. И именно поэтому, скорее всего, оба они сбежали подальше от команды, чтобы поразмышлять в одиночестве над внезапным открытием. «Ох, Модя, ни к чему хорошему нас это не приведёт...» — заключил про себя Сергей, затемно возвращаясь в гостиницу после незапланированной пробежки.***
С этими грузинами не оберёшься сюрпризов! Ну кто ещё в разгар подготовки к Олимпиаде, которую Гаранжин, рискуя своей — и не только — головой, пообещал выиграть у американцев, оставит сборную, чтобы уехать на свадьбу сестры? Ещё интереснее вышло, когда на эту свадьбу пришлось поехать всей команде. Наутро, конечно же, планировалась тренировка, но вино и чача лились рекой, песни и танцы продолжались дотемна, и спортсмены, хоть и грозил им тренер кулаком, ближе к ночи оказались сильно навеселе. Воздух, пьянящий невесомой свежестью, разливающийся бескрайним простором вокруг, теснил грудь, порождая острые и нелепые по сути своей желания. Модестас, подспудно боясь прослыть среди товарищей ещё большим оригиналом и антисоветчиком, ушёл подальше от празднества и выбрался куда-то на задворки небольшого селения. Здесь он хотел наконец расслабиться и отвлечься от томящих его неясных ощущений, просто глядя в бездонное чёрное небо над головой. Но не удалось. Вдали от шумного веселья он наткнулся как раз на того, от кого и хотел скрыться хотя бы на время. И ведь правда, Модестас не нашёл Сергея в пляшущей и смеющейся толпе, но не придал этому значения. А может быть, само провидение привело их обоих сюда, и напрасно Модестас противился всё сильнее охватывающим его эмоциям? Увидев его, Сергей, удобно устроившийся на большом, нагретом за день палящим солнцем валуне, улыбнулся, кажется, и предложил присесть. Модестас охотно согласился и устроился рядом, невзначай тесно прижимаясь бедром к его бедру. Они оказались непозволительно близко друг к другу и дышали одним воздухом — не тем, что в зале, спёртым, пропитанным их общим потом и совместными усилиями, а свежим и лёгким. Эта чарующая лёгкость рождала такие же хрупкие, эфемерные фантазии, и Модестас непринуждённо положил ладонь Сергею на колено, чуть сжав пальцы, будто говоря: как хорошо-то. Он едва ли заметил, что Белов весь напрягся, словно окаменев на мгновение. И, всматриваясь в чернеющие вдали горные цепи, Модестас не поймал его взгляда, в котором мелькнул явный испуг, а следом — прозрение. С вершин Кавказа неспешно спускалась ночная прохлада, клоками тумана подползая к их ногам, а Паулаускаса глупо вело от тепла тела рядом, и так приятно было прислониться боком к горячему боку Сергея, что даже немного привстал. Комом к горлу подступало необъяснимое счастье от близости, а ощущение, словно только они одни есть в целом мире под непроницаемым колпаком таинственной грузинской ночи — и она никому их не выдаст, будило дремавшие инстинкты. Модестас вдруг порывисто обнял Сергея, крепко обхватив длинными руками и тяжело навалившись. — Серёга, я так тебя... — положив голову ему на плечо, произнёс Модестас без задней мысли и тут же осёкся. Он хотел сказать «люблю», и ничего противоестественного не было в этом простом слове. Ведь их связывало — несмотря на случавшиеся иногда, в основном из-за несносного характера Паулаускаса, раздоры — партнёрство по сборной, даже дружба. Но Модестас, целиком отдавшись искреннему объятию, от которого многочисленные осколки невнятных чувств внезапно слились в единое целое, понял, что совсем иной смысл собирался вложить в так и не сорвавшееся с языка признание. Не как товарища по команде любил он безропотно замершего в его руках Белова, а как... мужчину? Нежданное понимание обрушилось как снег на голову, больно ударив по макушке и стекая за шиворот леденящими спину струйками. Не очень соображая, что делает, Модестас быстро и влажно коснулся губами, пылавшими огнём стыда, щеки Сергея и отпрянул, отступив и надеясь, что тот не сочтёт его идиотом. Держать эмоции под контролем Сергею удавалось почти всегда, он и послать подальше мог абсолютно ровным тоном, ничем не выдав своего раздражения, — Модестас это знал. Вот и сейчас в блеснувших отсветом луны глазах лишь на какую-то долю секунды ему пригрезилась маленькая искорка — словно ответ на невысказанное признание, но теперь Белов глядел равнодушно. — Модя, не будь бабой, — усмехнулся он в усы. Модестас вспыхнул: кровь жгучей волной прилила к щекам и шее, заставляя задыхаться. Своей добродушной издёвкой Сергей будто оплеуху ему отвесил. Нахмурившись, Паулаускас фыркнул, выругался на литовском и, спотыкаясь, без оглядки ушёл прочь, растворившись в темноте и стелющемся по земле тумане. Он уже не увидел, как Сергей, тотчас сбросив маску насмешника, уткнулся лицом в сжатые до хруста кулаки и тихо зарычал: то ли от радости, то ли от злости на самого себя.***
Можно было только догадываться, затаил ли Модестас обиду на Сергея. Он вёл себя как обычно: не скрывал возмущения и вечного недовольства всем и вся, мог вспылить из-за мелочи и съязвить по любому поводу — всё как всегда. И вот наконец Мюнхен. Это был шанс Модестаса. Реальный шанс на побег из душного СССР на свободную немецкую землю. Паулаускас мечтал об этом и как спортсмен, нелёгкий труд которого будет оплачиваться достойно, и просто по-человечески. Только мысли о Белове отравляли ненужной горечью предвкушение грядущего счастья. Что бы там ни произошло раньше, Модестас нестерпимо хотел взять Серёгу с собой, если бы тот, конечно, согласился. Хотя бы из-за того, что колени его разваливающиеся здесь мигом починили бы.... В Олимпийской деревне Паулаускаса и Белова поселили в одной комнате, по соседству с доктором команды. Установившийся между ними ещё по возвращении из Грузии тонкий прозрачный лёд постепенно покрывался сеткой мелких трещин и закономерно сломался, осыпавшись крошкой, после четвертьфинала олимпийского турнира. Тогда Модестас на своих плечах притащил Сергея в номер и, не в силах смотреть на его мучения, ворвался к Севе, перевернув всё вверх дном в поисках ампул обезболивающего. Как же ему хотелось не втыкать острую иглу в воспалённую плоть, а, бережно держа колени Сергея в ладонях, кроткими поцелуями забрать всю его боль себе и до скончания века таять последней мартовской снежинкой от благодарного взгляда синих глаз. И не быть бабой... Зачем им сейчас расставаться? Перед матчем с кубинцами Паулаускас окончательно запутался в своих сомнениях и решил вдруг, что, наверное, сделает это в следующую загранпоездку и вместе с Беловым. Если сумеет его уговорить, должен уговорить. Однако тренер, будто отсутствующий всю игру, в раздевалке, когда они остались втроём, сказал прямо: другого шанса не будет. И Сергей всё слышал. Теперь или никогда, больше из Союза Паулаускаса не выпустят. — Моя родина — Литва, а не эта... ваша, — горячился Модестас, словно оправдываясь перед Сергеем. На самом деле предчувствие скорой, неизбежной разлуки — безвозвратно, навсегда, и это «будешь против нас играть» сводили Модестаса с ума. А на то, чтобы объясниться, высказать всё, что не смог прежде, оставались считанные секунды. Но когда Белов назвал всех игроков сборной «своими», у Паулаускаса само собой вырвалось ядовитое: — Давно они тебе своими-то стали? Сергей, остановившись в одном чёртовом шаге, спокойно взглянул ему в глаза: — Давно, понял только сейчас. Сознание и разум Модестаса бесновались, норовя ускользнуть окончательно ещё до побега. И он зацепился за эту фразу кое-как, словно за край пропасти, в которую влекли его противоречия. Понял только сейчас. Сергей понял и принял тех, к кому за пределами площадки относился с явным пренебрежением, значит, сможет понять и его. Модестас сделал один чёртов шаг и вдруг — поспешно, жадно, прощаясь — поцеловал Сергея в губы. В первый и пусть в последний раз. Он почувствовал, как Белов крепко взял его за плечи, отстраняя. Модестасу не хватало воздуха и было безразлично, пусть бы Сергей и ударил его сейчас. Но тот, окинув быстрым цепким взглядом его растерянное лицо, снова притянул литовца к себе и коснулся его губ своими — нежно и испытующе, обводя языком контур, пробуя на вкус и слегка щекоча усами. Выдохнув ему в рот чуть слышный стон, Модестас обхватил ладонью затылок Сергея. Наверное, им, слишком увлечённым друг другом, только показалось, что дверь раздевалки с тихим щелчком открылась и почти сразу захлопнулась вновь.***
Короткая ночь пролетела за разговором — как не бывало. Но Паулаускас всё же не отступил от принятого решения: побег так побег — и будь что будет. Увещевания, что он подведёт всю команду и лично Сергея, раз уж на то пошло, не действовали. Модестас старательно уходил от прямого обсуждения этого опасного момента, словно боясь передумать и поддаться влиянию чувств, которые возникли между ними, наверное, давно. Но ведь в Союзе тем чувствам не было ни места, ни воли... Сергей отпускал его с тяжёлым сердцем, не удостоив последнего объятия и прощального взгляда, просто отвернулся, дожидаясь пока за Модестасом сухо брякнет фанерная дверь номера с дрянным, игрушечным замком. Может быть, они ещё встретятся. Наверняка встретятся, только по разные стороны средней линии баскетбольной площадки. Такие мысли не добавляли оптимизма перед финалом. Однако встретиться пришлось гораздо раньше, чем Белов ожидал. Паулаускас вдруг вернулся: возник, как дурное предзнаменование, когда им объявили, что игры с американцами не будет. Злиться на Модестаса или радоваться его неудавшемуся побегу, Сергей не знал, да и не до того сейчас было. Ему пришлось выполнять обязанности комсорга и каким-то образом от лица команды добиться, чтобы матч всё-таки состоялся. А разбить точёный нос этого невыносимого литовца с виноватым взглядом можно и потом. — … мы приняли единственно верное решение... — монотонно бубнил Терещенко. — Играть! — раздался громовой голос Моисеева. И стены пресс-центра сотряслись от аплодисментов. В стартовую пятёрку на финал с американцами тренер Паулаускаса не поставил. — Модя, не хандри. Гаранжин сказал: ты наше секретное оружие, — насмешливо подбодрил его Белов, убегая на площадку. Но Модестас лишь отмахнулся. — Пошёл Йонас на войну, да не взяли, — пробормотал он по-литовски, уставившись в спину Сергею и, видимо, не понимая, простил ли тот его. Они выигрывали, во второй половине Паулаускас всё-таки вышел на паркет и, как полагается секретному оружию, выстрелил. Но к концу матча преимущество оказалось минимальным, а Сергей Белов, уставший и придавленный ответственностью, не забил первый из двух штрафных. — Эй, соберись! — прозвучало сзади с заметным акцентом. Лёгкий, ласковый подзатыльник — и Сергей чётким движением отправил мяч точно в кольцо. Концовка вышла суматошной, сумасшедшей, невероятной: дважды проиграли и пережили крушение всех надежд, но когда казалось, что жизнь закончилась вся, на табло вновь вернулись три секунды игрового времени. Три короткие секунды, ставшие бесконечно длинными. Как во сне команда внимала указаниям тренера, а потом: пас Едешко, точный бросок Сашки Белова... Победа! — долгожданная, выстраданная. Из всеобщей суматохи — беснующихся от радости соотечественников и возмущённых американцев, выбежавших на площадку зрителей и надрывно орущих комментаторов — Сергей словно выпал. Он сидел у стойки кольца, обхватив руками ноющие и немеющие от уколов и заморозки колени, а из глаз лились непрошеные слёзы. Похоже, образ плачущего советского баскетболиста отлично подходил для первых полос зарубежных спортивных газет, и фоторепортёры, заметив его, коршунами слетелись отовсюду, прицельно наводя объективы своих камер. — А ну, отошли! Хватит! — донеслось откуда-то сверху. И сразу вдруг стало пусто вокруг, а перед Сергеем возникло озабоченное лицо Паулаускаса. Модестас сел рядом и смотрел так, словно хотел губами собрать все слёзы с его мокрых дрожащих ресниц. И Сергей не возражал бы, но сначала нужно было как следует смазать кулаком по скуле этого несносного красавчика, который собирался променять всё, что их связывало, на сытую заграницу.***
Они снова сбежали от всех, но на этот раз вместе, в свой номер. Надеясь, конечно, что никто не заметил, ведь они и так всегда были в стороне от тех, кого всё же считали своими — недавно это поняли. Сева уж точно вернётся не скоро, а на то, что в домах наспех сколоченной Олимпийской деревни картонные стены, наплевать. И, едва защёлкнув замок, Сергей прижал Модестаса к одной из них, придавил грудью, уперев кулаки по обе стороны от его головы. — Убил бы тебя, — прорычал он полушёпотом, пытаясь посмотреть в боязливо бегающие глаза Паулаускаса. Только вот трусил ли он на самом деле? Рот его, яркий и чувственный, приоткрылся от взволнованного дыхания, а сердце Сергея стучало в груди гулко, как мяч о паркет. Ладони Модестаса нерешительно, напоминая тот розовый тёплый вечер в Эссене, легли Сергею на талию. И он, натолкнувшись наконец на прямой взгляд литовца, невольно подался вперёд, не оставляя между ними ни миллиметра свободного пространства. Прижался губами к его к губам жёстко и зло, вместо удара запустив пятерню ему в волосы, и вложил в долгий поцелуй и гнев, и ярость, и обиду, и счастье от общей победы, и благодарность за то, что выбрал Модестас родину и его, Сергея. Ведь можно теперь об этом прямо сказать? Поддаваясь напору Сергея, Модестас жадно обнял его, забираясь руками под рубашку и обжигая кожу на спине касаниями горячих пальцев. Летняя ночь, мигая светом окон соседних зданий, ломилась в маленькую, наполненную нетерпеливыми вздохами комнату, металась тенями и бликами по стенам. А Модестас и Сергей вцепились друг в друга мёртвой хваткой, непрерывными поцелуями говоря сотни невысказанных раньше «я люблю тебя». Волна нестерпимого вожделения накрывала их с головой. Сидящие по фигуре брюки болезненно стесняли напрягшееся естество, и Белов машинально протянул руку к ширинке, но не к своей. Модестас протяжно охнул, когда Сергей, раскрыв молнию, мягко сжал ладонью его налитой член. Вновь целуя его губы — ласково, просяще — Сергей взял Модестаса за руки и, пятясь задом, медленно, но верно повёл к своей кровати, неуклюже стандартной и слишком маленькой для баскетболиста. Они посмотрели друг другу в глаза: на безмолвный вопрос Белова Паулаускас ответил коротким кивком и долгим взмахом ресниц — точно так же уверенно, как согласился отдать премиальные за финал тренеру на лечение сына. Сергей начал расстёгивать рубашку непослушными пальцами, отрывая пуговицы и не отрывая взгляда от Модестаса, который неловко обнажался, чуть заметно дрожа от желания и, кажется, сильного смущения. Быстро, в соблазнительном наклоне, стянув трусы и брезгливо, словно дохлую мышь, отшвырнув их в угол, Модестас смиренно повернулся к Сергею спиной. И тихо, жалобно застонал, когда тот прижался к его заднице стояком, огладил ладонями мускулистую грудь, нарочно тревожа шершавыми подушечками пальцев чувствительные соски. Сергей провёл рукой по поджарому, рельефному животу Модестаса, заставив того томно выгнуться и что-то прошептать на родном языке. Эта его податливость и какая-то нездоровая жажда запретных прежде прикосновений дурманила Сергея: весь мир вокруг — маленькая комната, огромный город — будто пульсировал в такт биению их сердец, и хотелось полностью, без остатка раствориться в желанном теле, слившись наконец воедино. Упиваясь вседозволенностью и при этом волнуясь, как неопытный школьник, он уткнулся носом в затылок Модестаса и нежно целовал его шею: влажно-солёную от пота, сладкую — до безумия. Сергей плотно обхватил член литовца ладонью, а тот, как под гипнозом, размеренно покачивал бёдрами, то входя в кулак до упора, то отираясь о стояк задом. Терпеть эту пытку дальше не оставалось никаких сил, и Белов, нехотя открыв глаза, нашарил взглядом тускло белеющий в темноте мятый тюбик с кремом для рук, так кстати лежащий на тумбочке. Он подтолкнул Модестаса к услужливо неподвижной койке, вынудив его встать на четвереньки, а сам выдавил на пальцы крем и торопливо провёл ими меж ягодиц, проталкивая внутрь. Модестас сдержал звучный стон, закусив губу, и выжидающе застыл, Сергей двинул пальцами вглубь, вынудив его вздрогнуть и крепко вцепиться в одеяло. — Больно? — срывающимся шёпотом спросил Сергей, и желая сделать ещё больнее, и одновременно боясь этого. — Нет, — сквозь зубы прошипел Модестас и храбро подался назад, будто призывая продолжать — и не пальцами. Внутри у него было так невыносимо тесно, горячо и удобно, что хотелось остаться там навсегда. Инстинктивно лаская мягкими гладящими движениями поясницу Модестаса, который сипло мычал и, похоже, матерился на литовском, Сергей вошёл в него полностью, впритык, и затем начал двигаться тихо-тихо, словно убаюкивая капризного малыша, готового в любую секунду разразиться плачем. Он любовно поглаживал его бока, крепкую задницу и напрягшиеся литыми мышцами бёдра, с трудом сдерживаясь, но, лишь когда услышал умоляющее «быстрее», дал волю своей истинной страсти. Хлипкая койка жалобно поскрипывала и раскачивалась под неудержимым натиском двух несоразмерных ей мужчин атлетического сложения, которые бесстыдно стонали то вразнобой, то в унисон, с мокрыми шлепками сталкиваясь вспотевшими бёдрами. Сергей вновь ощупью нашёл гладкий, упруго прижатый к животу член Модестаса и попытался дрочить ему в такт своим всё ускоряющимся толчкам. Глядя на часто вздымающуюся грудь Паулаускаса, ощущая при каждом мгновенном соприкосновении, как мелко подрагивают его поджилки, Белов понимал, что тот тоже близок оргазму. У Сергея, когда он, заходясь в исступлении, почувствовал, что тугие мышцы сильными спазмами стиснули его член, из глаз брызнули яркие искры: будто все звёзды разом вспыхнули над спящим Мюнхеном заодно с факелом олимпийского огня. Даже не пытаясь вынуть, он обессиленно навалился на Модестаса сверху, подминая под себя, вдавливаясь искусанными губами в его бьющийся неровным пульсом висок. Из-под полуприкрытых век Сергей заворожённо наблюдал, как литовец притянул его руку к лицу и, тычась, словно слепой котёнок, в его пальцы кончиком носа, что-то бормотал на своей тарабарщине. Белов ни черта не понимал, но, наверное, это было что-то приятное. — Модя... — устало выдохнул Сергей ему в ухо и потёрся колючей щекой о такую же его. — … не будь бабой, — негромко добавил Модестас с усмешкой. В коридоре, за картонными стенами, послышались тяжёлые нетвёрдые шаги, и дверь в смежный номер открылась почти бесшумно. Сева прокрался к себе, видимо, очень стараясь не разбудить спящих соседей.