Мой домашний ягуар. Игра в танец

Когда ты морд-сит, тебе открываются двери в любой дом и доступ к любым запасам, но когда с тобой бог иллюзий, наделённый мощным ханом, тебе отдадут даже последнюю рубаху. Это не жест уважения, не проявление страха — скорее попытка подластиться настолько, чтобы можно было урвать выгодный кусок от этого знакомства. — Подхалимы, — выплевывает Лафейсон брезгливо, когда в очередной деревне староста отдаёт нам в пользование целый дом, выгоняя жену и трёх дочерей ночевать в сарае. Уверена, что если бы кто-то из нас пожелал немного развлечься с его родственничками, он бы не только не был против, но и принёс бы лучшие простыни в придачу. Я понимаю Лафейсона — такие люди раздражают. В них нет ни капли истинной преданности никому, включая своих близких. Естественно, старосте не светит ожидаемая награда. То, что мои воины не изнасилуют его дочерей и жену, уже должно быть для него наградой. — А домишко-то ничего, — я трогаю деревянные балки, отполированные до блеска. На полу медвежья шкура, которая так и манит растянуться на ней. Что ж, ничто не мешает мне сделать это. Я сажусь на стул и расшнуровываю сапоги. Лафейсон наблюдает за мной из мягкого кресла рядом с очагом. Его глаза прищурены, как у кота, пригревающего шерстку на солнце. В доме мы одни, д’харианцы разбили лагерь на поле. Тихий вечер, наполненный лишь треском дров и неясным светом свечей. Я складываю части амуниции на столик у двери. Наручи, перевязи, нагрудник. На мне остаётся только бурая кожа, затянутая до подбородка, но я даю себе некоторую свободу, опуская змейку чуть ниже ключиц. Лафейсон все ещё ничего не говорит, только следует за мной взглядом, когда я опускаюсь на шкуру и, опершись о согнутую руку, начинаю изучать огненные искры, вздымающиеся к потолку. — Огонь — первая магия, которую я открыл для себя, — подаёт голос трикстер. Его тембр низкий, рокочущий. Насколько я успела уяснить, таким становится его голос, когда он говорит о чем-то, что действительно важно для него. — Но вся ирония в том, что по рождению я лорд льда и мороза. Но я не люблю холод, в нём так одиноко. Даже если рядом с тобой тысячи братьев по оружию, друзей и близких, холод обнажает тебя, заставляет вспомнить, что ты на самом деле один. — Холод заставляет любовников крепче прижиматься друг к другу, — замечаю я, все ещё глядя на огонь. — И хоть я согласна, что в объятьях мягкого тепла ты ощущаешь себя намного менее одиноким, но также не могу не напомнить, что чрезмерное тепло губит не меньше. Оно разлучает, разгоняет пары на разные стороны кровати, в то время, как холод напоминает им, как важна их близость. — Ты веришь в это? — А? — оглядываюсь на собеседника, желая понять, о чем он. — Веришь? В близость. Морд-сит неведома та близость, о которой он спрашивает. Мы редко остаёмся на ночь, не греемся в чужих объятиях холодными ночами, а даже если греемся, то только телами. Наши сердца не созданы для нежности и любви. Когда-то давно, помнится, я умела чувствовать это. Каждая из нас умела. Вот только это лишние, отвлекающие факторы, у морд-сит нет времени на подобные глупости. — В близость? — я пожимаю плечами. — Нет. В страсть, в желание, в потребность, но не в близость, не в любовь. Лафейсон удовлетворённо кивает. — Это хорошо. Приятно знать, что говорю с разумным человеком, а не с глупой мечтательницей. Сработаемся. Хм. Сработаемся. Двадцать дней в компании друг друга — не так-то долго и ехать, так что не уверена, что нам нужно срабатываться. Идиллию мирного вечера портит красная рожа старосты. Он входит без стука, громко хлопнув дверью, ноздри его раздуваются от ярости. — Моя дочь! Анхелика! Какой-то из ваших д’харианцев увёл мою девочку. Я проявил к вам гостеприимство, и я требую, чтобы вы немедленно нашли её и вернули мне. Что за наглость! Мало ли кто, кого и куда увёл. Я-то уж точно не при чем. Я не нянька ни его дочери, ни д’харианцам. И да: то, что я говорила про лучшие простыни — забудьте. Есть такой вид людей — «дурак» называется, на него стандартные законы не действуют. Лицо старосты становится фиолетовым, когда он видит, что ни один из нас даже не делает попытки исполнить его требование. — Моя дочь! — Вернётся утром. А утешением вам станет, если она понесет. Бастард д’харианского воина намного почетнее, чем сын пастуха. — Проклятая сука, — цедит староста, прожигая меня взглядом. Достаю из петли эйджил, намереваясь преподать дураку урок хорошего тона, но Лафейсон осаждает меня. — Отдыхай, я разберусь. Он плавно встает и медленным шагом подходит к наглецу. Бьёт наотмашь, настолько неожиданно, что староста падает. — Следи за языком, грязное животное, не то я укорочу его, Создатель свидетель, — голос трикстера тихий, но ощутимо опасный, староста покрывается пятнами. Он ошалело смотрит сперва на трикстера, потом на меня. Я не могу скрыть довольной улыбки. Люблю, когда дураков ставят на место. Порядок — основа этого мира. Меньше дураков — спокойнее в стране. — А насчет твоей дочери, то стоило попросить вежливо, — Лафейсон делает взмах рукой, после чего рыжая полуобнаженная девица переносится в дом вместе с голым д’харианцем, на котором она устроила скачки. Ее театральные стоны режут слух, а подпрыгивания на любовнике и вовсе смешны. Они настолько увлечены своей пляской, что не сразу замечают нас. Староста застывает с раскрытым ртом, совершенно забыв, что планировал подняться на ноги. Однако визг девицы, которая вдруг замечает, что находится отнюдь не в тесной палатке, и вовсе дорогого стоит. Она пытается прикрыться, но одежды на ней всего ничего — тонкая сорочка, развязанная до пупка и ночной чепец. Извращение. Как может привлекать женщина, которая выглядит вот так вот? Начинается перебранка. Девица кричит, староста все больше синеет, а д’харианец вообще старается под весь этот гвалт смыться куда подальше. Это начинает напрягать, и, по всей видимости, не одну меня. Лафейсон одним жестом отправляет их куда-подальше, остаётся лишь чепец, свалившийся с головы девицы во время ссоры. Его трикстер пинком сапога отправляет под стол. — Забавно вышло, — он усмехается и возвращается в кресло. — Ты когда её переносил — знал, что так будет? — я впервые за все время не могу сдержать ответную улыбку. — Я надеялся на нечто подобное. Пора бы отцу узнать, что его ангелочек давно уже не ребёнок, и перестать искать в этом виноватых на стороне. Я киваю и возвращаю взгляд к огню. События этого дня вымотали меня, и сейчас больше всего я хочу спать. Но не наверху в трижды мягкой, но холодной постели, а прямо здесь, у огня. Опускаю голову на жёсткий мех и прикрываю глаза. Слышу, как Лафейсон закрывает входную дверь на щеколду. Затем он уходит наверх, не сказав ни слова, и я погружаюсь в дрему. Не успеваю я окончательно уплыть в мир грёз, как вновь слышу шаги, и мягкое одеяло опускается на мои плечи, а рука с длинными тонкими пальцами подкладывает мне под голову подушку. — Доброй ночи, Мейсон. Его голос у самого моего уха. Я киваю, не открывая глаз. — Не вздумай сбегать. Ощущаю, как мужчина ложится рядом, проскальзывая под другую половину одеяла. — Не сбегу, — обещает он. — С тобой весело. Да, и с ним. Пожалуй, мы даже можем превратить свой путь в забавное приключение, если, как он сказал, сработаемся. Что ж, у нас есть на это все шансы. *** Три красных свечи, обвитых позолотой, медленно умирали, растекаясь по резному канделябру восковыми слезами. Ветерок, проникающий через окно, грозился вот-вот потушить робкое пламя, но крохотные язычки пламени до сих пор противостояли ему. Магистр не спал. Он сидел в своём широком кресле, сложив ладони домиком и глядел поверх них на борьбу огня и ветра. Он был раздражен тем, что громовержец уничтожил его следящее облако, отдалив его тем самым от наблюдения за исполнением миссии. Он не любил чего-то не знать, и ему было мало сухих докладов Кары в книге пути. Этим вечером морд-сит не вышла на связь, а ворон был напуган радужным мостом и отлетел на время, так и не найдя дорогу назад. Пока птица рыскала по ближайшим деревням в поисках пропажи, лорд находился в крайней степени своего раздражения, потеряв и аппетит, и сон. В таких случаях ему обычно помогала игра с питомцами, но он и так заиграл до смерти двоих из них несколько часов назад, так и не получив ни капли облегчения. Заполучить трикстера — этого он желал более всего на свете, так как знал, что только бог лжи может остановить его. Ричард Сайфер, которого уже завтра утром планировала заполучить Денна, был по сравнению с этим противником лишь мальчишкой с деревянным мечом. Локи Лафейсона Даркен Рал боялся. Одна из свечей проиграла свой бой, превратившись на миг в облачко дыма и замерев. Она оказалась хитрее двух своих сестёр, чьи спины продолжали плавиться, неминуемо приближая их к бесславному концу, где от них не останется ничего, кроме осыпавшейся позолоты. Даркен Рал не хотел вот так же сгореть, не хотел остаться лишь пеплом в земле. Но и обрекать себя на бесславную жизнь, погасив при этом свой фитиль, он также не видел возможным. Он не должен отдавать свою власть в чужие руки, но в погоне за победой он не должен воспламеняться более необходимого, чтобы не сгореть в один миг. Он не должен застревать подобно свече между ветром и огнём, не имея никаких вариантов, кроме как умереть, так или иначе. Он должен найти третий путь. Он знал — это тяжёлая задача. И пока он видел лишь один возможный вариант — перебросить эту войну на чужие плечи. Возложить все последствия этой войны на кого-то другого. Для этого-то ему и нужен был трикстер. И то, что тот сейчас находится где-то там без возможности проследить за ним, бесконечно злило. Лорд встал, несколькими тяжёлыми шагами пересёк всю комнату, затем снова, но уже в другом направлении. Гнев никуда не испарялся. Нужно было выместить его. Рал оглянулся на канделябр, в котором теперь горела лишь одна свеча — вторая погасла от его резких движений. Пламя так хрупко. Его страна нуждается в нём. Нуждается в порядке, который он им даёт. Нельзя допустить, чтобы что-то пошло не так. Нельзя ставить мир в стране под угрозу. — Джиллер, — позвал Рал тихо. В комнате он был один, а двери оставались плотно закрыты, и все же через пару минут худая фигура волшебника показалась на пороге. — Мой лорд… — Джиллер склонил голову и замер, ожидая приказаний. — Мой друг, — мягко обратился к нему Рал, — я бы хотел, чтобы ты узнал, какой предмет желает заполучить Локи Лафейсон. Я должен быть уверен, что смогу дать ему желаемое. Зрачки волшебника расширились, словно от великого страха, Рал заметил это. — Говори, — голос его резал до костей, Джиллер нервно откашлялся. Третья свеча погасла, погружая комнату в абсолютную тьму. Лишь свет луны очерчивал контур властной фигуры лорда. Фигуры человека, который, если ему не понравится ответ, способен на многое. — Касательно этого вопроса… мой лорд… у меня есть некоторые… предположения. — Волшебник сглотнул, но ком, возникший в горле, никуда не делся. За окном вспыхнула молния, а вслед за ней гулкий грохот прозвучал совсем рядом. В этом грохоте утонул ответ Джиллера, но Рал услышал его. Он услышал то, что разозлило его ещё больше. С трикстером все не будет так легко, как он надеялся. Тщеславный бог обмана обещал превратить их предполагаемый союз в ещё более жесткое противостояние, чем с Искателем. Впрочем, даже хитрого бога лжи можно перехитрить, и Даркен Рал знал, как это сделать. *** Для успешной дрессировки питомца всегда очень важно знать его страхи. Пока я видела лишь один — страх встречи с братом. Сейчас, когда за окном громыхает гром, я лишь ещё больше убеждаюсь в этом страхе. Лафейсон боится грома. Он вскакивает со своего места, дыхание сбилось. Он напоминает маленького ребёнка, разбуженного кошмаром. И пусть он сотню раз будет отрицать это, я знаю — Локи боится встречи с Тором. И я могу это понять. Однажды у меня была сестра. Не сестра по эйджилу — единокровная. Но когда ты становишься тем, кого все считают позором семьи, ты не особо жаждешь туда возвращаться. Так было со мной однажды. Так случилось и с ним. Мне даже не хочется насмехаться над этим, все слишком болезненно для меня. Было болезненно, пока лорд Рал не дал мне семью. Ту семью, которая принимает. — Это лишь гром, спи, — бросаю я, снова прикрывая глаза. — Доставай эйджилы. Голос Лафейсона хриплый и напряжённый. Он резким движением отбрасывает в сторону одеяло и вскакивает на ноги, я вторю ему. Теперь и я слышу — топот десятков ног, шаркающих по земле. Они совсем рядом, и гулкие удары кулаком по двери ясно свидетельствуют об этом. — Готова? — Лафейсон извлекает из рукава кинжал и надевает свой рогатый шлем, я застегиваю ремень. — К чему бы то ни было, да. Он встречается со мной взглядом и коротко кивает. Я не знаю, что ждёт нас за дверью, но я морд-сит, и я готова. Говорить, сражаться или умирать. Славная смерть — достойная смерть. И хоть я надеюсь избежать её, но и принять её я тоже рада. Вот только у меня есть козырь в рукаве, а у этого козыря — два кинжала и сильный хан. Так что, Хранитель, возможно свидание с тобой я и отложу на время.