.по частям

Лучи солнечные ложатся на лицо его сонное, расслабленное, у него губы приоткрыты – сухие, вечно их облизывает, прикусывает и потом жалуется, что треснули, хмурится при поцелуях и лезет вновь; в волосах запуталось перышко из любимой подушки. Негласное правило - если он приходит, то любимым становится все. Назвать лучиком не повернется язык, потому что Рома уверен, что видел дьявола во плоти, когда этот парень просил подлить ему портвейна, ржал с расплывающегося на чужих джинсах винного пятна и так и норовил их расстегнуть. - Да блять, Ром, - игриво, сквозь слезы от смеха, сквозь предвкушение того, что может произойти. - Уймись ты, сколько ж можно, - Рома руки его от себя отталкивал, сжимал его запястья, себя еле сдерживал от того, чтобы не раскрасить это лицо невинное, дразнящее, но еще больше пытался не сорваться на другое. – Ты просил помочь – я помогаю, заебал отвлекать. Пятиминутный перерыв – глоток свежего воздуха, потому что дальше все становится только хуже, дальше безобидная фраза «стрельну у тебя сижку» перерастает в «сделай цыганочку», дальше ноут оказывается на полу, наушники – рядом, он все ржет и на вопросы о всяких веществах лишь кивает автомобильным болванчиком, но ничего больше не говорит. Только гнездится, никак места себе не найдет, все мечется беспокойно, движения все смазанные и неловкие – это, говорит он, стиль такой. Он даже удивляется, когда его берут за плечо и притягивают ближе, когда целуют обжигающе и выпускают сигаретный дым в рот, он хватается за Рому, словно доказывая ему, что не уйдет, что проникнет под кожу, что будет с ним, что пойдет на любой шаг, чтобы оставить все вот так. Прожгли плед в нескольких местах, потому что кто-то слишком увлекся обычными поцелуями, опрокинули бутылку с оставшимся портвейном, потому что кто-то решил для храбрости все допить, разорили постель, потому что «Ром, блять, ну хоть что-нибудь уже сделай, я сдохну сейчас, Ром, сдохну без тебя, пиздец», и чувство такое сложилось, что это не дурная его голова такую мысль породила, не алкоголь натолкнул на путь истинный, а что это было само собой, словно они прописывали это в несуществующем договоре. Он горячий весь был, пылали щеки и кончики ушей, фантомы отпечатков ладоней до сих пор путешествуют по коже, он не мог удержать равновесие и все время куда-то заваливался, смеялся тихо, непривычно, когда его поднимали обратно, и все говорил, что его абсолютно не клонит в сон. Подставлялся под все касания, до которых дорвалась шальная натура, устало прикрывал глаза и плавился прямо там, имя чужое перекатывал на языке, будто пробуя на вкус. - Андрей, - он не слышит даже этого, потому что все его мысли далеко за пределами квартиры, он теряется в выдохах, вдыхает через раз раскаленный воздух, подожженный им же. Свое имя он наверняка давно забыл. - Я сдохну без тебя, - голос не его, руками цепляется за подушку, костяшки белые, ни слова о боли, стойкий оловянный солдатик. - Сдохну нахуй. - Нахуй сдохнешь? – вопрос так, для галочки, проформа, но он так стонет сломлено, что кажется, будто вот она – его верная смерть, он дает трахать себя и вместе с тем отдает свою душу. – Я не некрофил. - Ты пиздец. Вся нынешняя беззащитность не идет в сравнение с тем, как он удерживал себя от падения в пропасть, как обещал в подушку, что продержится, подстегивал сам, клеймил, набрасывал на чужую шею невидимую удавку и притягивал к себе. От количества выпитого его вело не хуже, чем от качественной травы, стоило на спину его уложить, как цеплялся мутным взглядом и не отпускал, рукой сжать его шею - услышать стон его чистый. Не давить на него, не давить на кожу, нет нужды в уничтожении – он итак уже все, выгорел, разлетелся на кусочки, которые до сих пор оседают на мебели в спальне. Тихое бормотание имени с первой рычащей согласной слилось с тишиной комнаты, ушло в созданную ими же бездну, безвозвратно исчезло в череде молчаливых «спасибо». Рома знает, что он проснется и будет загибаться от похмелья, проклянет ноющее тело и засосы на видном месте, попросит помочь ему в ванной хриплым голосом и опять начнет в чем-то своем клясться, потому что это все его, весь он – одно сплошное обещание. Он придумает очередную тупую рифму к очередному тупому слову, попробует отшутиться и сказать, что происходящее в спальне должно оставаться в спальне, признает, что дурак, не дав шанс это произнести. Рома знает, что он отдаст себя всего по частям, даже если его об этом не просить. Все решения примет сам.