Babydoll

      С прошлого визита Лу Ханя проходит всего два дня, а Сехун уже сходит с ума. Каждая минута, проведённая в поместье, каждая ненавистная кукла заставляет юношу думать о девочке, жившей и умершей здесь. Следующим же утром, как он узнаёт легенду от курьера, направляется в библиотеку и сидит там до поздних сумерек, наплевав на еду и отдых. Ищет, ищет и ищет хоть какую-нибудь запись о семье, что жила тут век назад. Впрочем, ничего, кроме имён и дат жизни, интересного не находит. Но ведь должно же быть хоть что-то! Хоть какие-нибудь упоминания о роде деятельности, например, какие-нибудь хроники и биографии, да хотя бы мемуары! Но ничего. В библиотеке, кроме древних фолиантов и несчастного семейного древа старых владельцев, что жили тут два века назад, ничего не находится. Будто последних обитателей поместья намеренно скрыли. Впрочем, с наступлением Нового времени люди могли и перестать вписывать наследников на бумаге, предпочитая более современные способы. Сехун расстраивается. Как бы он хотел больше узнать. Хоть что-нибудь. Может, стоит поехать в город и поискать записи там? В местных библиотеках точно должна храниться интересная ему информация. Может, некрологи какие, может, что-то более достоверное.       Со вздохом закрывает последнюю книгу и ставит её на полку к соседкам. Весь день насмарку: не нашёл ничего стоящего и не занялся учёбой. Но, как ни странно, юноша совсем не чувствует усталости, разве что глаза немного щиплет от пыли библиотеки и старых книг. Решает ещё немного поискать. В конце концов весь дом в его распоряжении. Заглядывает в гостиную, но в той не находится вообще ни одной книги, ну, кроме его собственных, конечно. Кладовую и кухню он оглядывает беглым взглядом и, удостоверившись, что ничего интересного там точно нет, направляется на второй этаж. Хотя, вообще-то, на первом этаже всё же осталось место, внимание которому следовало бы уделить — витрина с куклами. Сехун готов поклясться ногами Чонина, что неспроста они там в таком количестве. В них точно что-то кроется. Он чувствует это. Но браться за них сейчас, когда на дворе глубокий вечер, нет ни малейшего желания. С большим энтузиазмом лучше отравиться на какой-нибудь тёмный чердак! Кстати. А ведь в поместье точно должен быть чердак. Быть может, там найдётся что-то важное?       Вдохновленный юноша каким-то интуитивным образом находит и дверь в потолке, и отверстие для ключа, и крюк для открытия. Механизм раздражённо скрипит, а через секунду выдвижная лестница с грохотом падает вниз, едва не прибив к полу — Сехун отскакивает в последний момент. Переводит дыхание, находит на стене выключатель, что, по идее, должен отвечать за свет на чердаке, но тот либо неисправен, либо лампы наверху перегорели, либо выключатель находится прямо там… Даже не пытается выяснять причину, но желание подняться наверх и посмотреть, что там есть, не пропадает. Вооружается мощным фонариком, который теперь практически не выпускает из рук, отставляет крюк и поднимается. Лестница, несмотря на хлипкий внешний вид, даже не дрожит под весом крепкого юношеского тела, и это действительно радует.       Как Сехун и ожидал, на чердаке темно. Гораздо темнее, чем в доме в темноте. Оно и понятно: в отличие от дома, зияющего частыми дырами окон, на чердаке лишь два маленьких оконца с противоположных сторон. Практически ничего не освещают, но те места, на которые всё же льётся мягкий лунный свет, не вселяют доверия. Юноша только здравой частью разума понимает, что на полу, скорее всего, старые журналы и чемоданы, а на стенах и вдоль них — одежда и манекены. Но живое воображение услужливо рисует в тёмных силуэтах живых людей. Злых и притаившихся, готовых в любую секунду напасть и убить. Тусклый свет фонаря блуждает по чердаку, ведя за собой и создавая мнимое ощущение защищённости. Отчего-то Сехуну здесь не по себе. Страшно. Он никогда не был боязливым малым, но сейчас больше всего на свете хочет, как в детстве, спрятаться под одеялом, подтянув колени близко к груди, и считать в обратном порядке, пока страх не развеется. Но сейчас Сехун не ребёнок, да и страшиться ему нечего. Подумаешь, темнота. Юноша пробирается глубже, пока не спотыкается о какой-то большой чемодан. Любопытство берёт своё, и он садится на пол, зажимая фонарик в зубах, и открывает чемодан. С первого взгляда понимает, что в нём лежат дневники. Толстые, в кожаном переплёте, без каких-либо записей на корешке. Книги такими не делают. Открывает первый, попавшийся в руки, и с наслаждением вдыхает, пусть и с примесью пыли, но такой восхитительных запах многолетней бумаги. Дороти, тысяча восемьсот девяносто девятый год, январь. Только эта запись над рисунком антикварной куклы. Мелисса, тясяча восемьсот девяносто девятый год, февраль, рисунок. Изабелла. Мери. Алиса. Клио. Скарлет. Джейн. Прима. Кейт. Камила. Дрю. Хельга. Руби… Сехун всё и быстрее и быстрее листает один дневник за другим, отчётливо понимания, что записи — учёт всех уродцев, что находятся в этом доме. Сам он ни за что на свете не отличил бы Лоис от Эмбер, но понимает, что всех этих кукол он видел. Каждая детально прорисована, будто не уголь — а чёрно-белая фотография. Ещё одним осознанием становится то, что записи принадлежали покойной Эстер, или как её там… Боже, как звали ту девочку?! Почему-то сейчас юноше жизненно необходимо знать одно единственное имя. Словно это важно. Словно это важно для его жизни! В раздражении отбрасывает дневник в сторону и поднимается на ноги, спешит к спасительному свету со второго этажа, но только нога становится на ступень, как лестница с прежним грохотом сворачивается обратно. Как-то заторможено Сехун понимает, что в западне. Потом. После того, как многочисленные попытки опустить лестницу увенчиваются провалом. Сегодня только пятница, а Лу Хань, единственный человек, который может его здесь навестить, появится только в понедельник! Юноша бросается к окну, намереваясь выбраться по крыше, но и тут ждёт неприятный сюрприз: окна намертво закрашены и ни намёка на какую-нибудь щель, через которую он мог бы просочиться. От истеричного смеха спасает разве что холод, в момент охвативший всё затхлое помещение. И на секунду — на один миг — кажется, что снова слышен смех. Нездоровый. Нечеловеческий. Сехун озирается по сторонам, пытаясь разглядеть хоть что-то. Разглядывает. В противоположной стороне от него, метрах в тридцати, видит маленький хрупкий силуэт. И будь он проклят, если этот силуэт не пошевелился только что!       — Кто здесь?       В душе смеётся над собой. Ну, конечно. Будь это маньяк или грабитель, так бы ему и ответили. «Да ты не переживай, — сказал бы недоброжелатель. — Я быстро сделаю своё чёрное дело, ты даже не заметишь. Расслабься и получай удовольствие». Ага. Силуэт снова шевелится и, Сехун уверен, движется в его сторону. Юноша пятится назад в первобытном страхе и, по классике жанрового кино, снова оступается. Теряет равновесие и последнее, что помнит перед тем, как потерять сознание, тупую боль в затылке и снова отчётливое: «Ты поиграешь со мной?»       — Сехун?       Юноша глухо стонет и раскрывает глаза. Чердак заливает приглушённый грязными оконцами солнечный свет, а манекены, что вчера приводили в ужас, оказываются просто ветошью, нагоняющими страх смерти лишь от тотальной антисанитарии.       — Ты чего тут? — из пола вырастает голова Лу Ханя, а потом появляется и всё его тело. Снова улыбается, а младший юноша готов от счастья запрыгать. — Дома стало скучно, и решил поиграть на чердаке?       Сехуна пробирает озноб. Теперь радостное и приятное в своей невинности слово вызывает лишь изжогу. Он же точно слышал это слово вчера. И ещё несколько раз накануне. «Игра». Во что он должен сыграть? Надеется только, что не в «ящик».       — Вставай, чего разлёгся? Пойдём, прогуляемся через сад. Покажу тебе озеро. Не погода — сказка!       Сехун отталкивается от пола и спешит слезть с чердака. Пулей несётся в ванную, чтобы умыть лицо и снять напряжение. Да. Это всего лишь ночной кошмар. Ему часто такие снятся. Ровно с переезда в поместье. И захлопнувшийся механизм чердака ему просто привиделся. В конце концов, он просто переутомился вчера и не рассчитал собственные силы. Да. Когда юноша заканчивает с утренними процедурами и заходит на кухню, Хань уже ждёт его. На столе приветливо встречают дымящаяся чашка травяного чая и тосты с яйцами и беконом. Подумать только, он только три недели в Англии, а этот типичный завтрак уже в печёнках сидит. Впрочем, это совсем не мешает с аппетитом его умять. Курьер снова травит какие-то байки, которые Сехун слушает вполуха, а потом, когда с едой покончено, убирает грязную посуду в мойку, веля потом её помыть. Ждёт, когда младший сменит одежду (обещает, что в озере они непременно должны искупаться), и позже они выбираются. Свежий тёплый воздух приятно бодрит, заставляя отделаться от неприятных гнетущих мыслей. Прогулка выходит совсем недолгой: уже через двадцать минут они приходят к месту назначения. Хань уже на подходе скидывает с себя одежду, бросая её элементы через каждый метр: ботинок, второй, шорты, рубашка, борцовка. Когда старший скидывает с себя и бельё, Сехун, будто последняя девственница, жмурит глаза и как-то совсем по-девичьи верещит.       — А трусы-то зачем снимать?!       — Пф, — непонимающе хлопает глазами Хань, — предлагаешь мне потом мокрым щеголять? Да и потом, мы же оба парни. Ты что, голых парней никогда не видел? Чего нам стесняться?       — Да нет, просто…       — Мелкий, — улыбается и щурится, — советую тебе привыкнуть к виду чужого члена. Ты же в Кентской общаге будешь? Я знаю ребят оттуда. И знаю, что там одна душевая на весь блок. Так что давай. Собирай целомудрие в кулак и раздевайся!       И не желая и дальше продолжать бестолковую беседу, Хань в громким задорным кличем с разбега бросается в воду. Может, он и хотел плавно и грациозно нырнуть, да не вышло. Впрочем, едва ли это его озаботило. Сехуну только и остаётся тяжело вздохнуть. Действительно, чего он так распереживался? Подумаешь, чужой член. Такой же, как и его собственный. Ну, может, только меньше, но этот факт только радует. Теперь и у Сехуна будет за что называть Ханя «мелким». Снимает одежду, аккуратно складывая её на рядом стоящем камне, и медленно подходит к воде. Погода, может, и тёплая, но он на сто процентов уверен в том, что вода совсем не такая. От неё, кажется, даже пар идёт, будто поутру. Аккуратно касается воды самым кончиком большого пальца и тут же одёргивает ногу. Да. Совсем не такая. И ни малейшего желания окунать своё тело в это ледяное озеро. Но у Ханя совсем другие планы. Он, точно крокодил, с одними лишь глазами на поверхности, медленно подплывает к Сехуну, совсем его не замечающему, и резко вскакивает на ноги, обливая юношу с ног до головы. Нечеловеческий визг разрезает округу, даже птицы, притаившиеся в ветвях, пугаются и взмывают в небо. Курьер звонко смеётся и хватает Сехуна, предпринявшего попытку бегства, за руку и тянет на себя. Младший, как и ожидалось, неловко плюхается в воду и уходит под неё с головой. Выныривает, одновременно оплёвываясь и матеря Ханя, а тот только громче и веселее смеётся. Набирает пригоршню воды и целится в лицо младшего. Надеется на такую же бурную реакцию, но Сехун неожиданно подхватывает игру и кидается на шею в намерении просто утопить. Хань ловко избегает покушения на свою жизнь, отплывает на несколько метров, а Сехун плывёт за ним. Он полностью растворяется в атмосфере, не думая уже ни о ледяной воде, ни о кошмарах. Неожиданно становится легко и приятно. Близость чужого, хоть и раздражающего, человека помогает ему. На какое-то время он даже хочет, чтобы этот момент никогда не проходил, и момент это длится почти час.       — Вылезай, мелкий. У тебя уже губы синие, — бросает вполоборота Хань и сам выходит из воды, после растягиваясь на пригретой солнцем траве.       Наверное, надо было позаботиться о пледе или хотя бы полотенце, но и так неплохо. Сехун только сейчас, после слов старшего, понимает, что действительно чертовки замёрз, и, совсем не споря, также выбирается и укладывается рядом, подкладывая под голову руки и закрывая глаза, чтобы яркое солнце не сожгло сетчатку. А Хань же, в свою очередь и пользуясь моментом, смотрит на юношеское лицо напротив. Красивое. У будущего студента действительно красивое лицо. А сейчас ему всего девятнадцать. Каким же красавцем он должен будет стать, когда стукнет, скажем, двадцать три, к выпуску? Должно быть, Сехун станет самым красивым выпускником Кентского университета. Повинуясь какому-то непреодолимому желанию, Хань поднимается на локте, с секунду думает, а потом наклоняется, чтобы прикоснуться своими губами к чужим. Легко и долго. В самом деле, даже не поцелуй: старший не раскрывает рта, не проводит языком, просто накрывает. А Сехун лежит и не шевелится, не открывает глаз. Анализирует, прислушивается к внутренним ощущениям. Только когда чувствует невыносимую неловкость дёргает плечами, и Хань, будто опомнившись, резко отстраняется и укладывается на спину, как ни в чём не бывало.       — Это… Что это?       — Поцелуй, — пожимает плечами курьер, но Сехун, продолжающий лежать с закрытыми глазами, не видит этого.       — Я понял, что поцелуй. Почему?       — А захотелось. Только не говори, что я украл твой первый поцелуй, ладно? Не выношу эти заморочки с «ты у меня первый».       Сехун молчит. Нет, конечно, это не первый его поцелуй. Он целовался до этого. И в младшей школе, и в средней, и в старшей, и с Чонином (по глупости и игре в бутылочку)… Но разве можно сравнивать все те поцелуи и этот? С Ханем? С парнем!       — Расслабься. В Англии в этом ничего предосудительного нет, не то, что в вашей Корее. И будь морально готов к тому, что на твою хорошенькую мордашку будет облизываться половина кампуса.       Сехун продолжает молчать. Ему бы вскочить, закатить истерику и собрать чемоданы. И ничего, что до переезда в общежитие больше месяца. У него достаточно денег, чтобы пожить это время в каком-нибудь хостеле.       — Пойдём, отведу тебя домой. А мне уже пора в город возвращаться.       Юноши поднимаются, отряхивают с себя прилипшие травинки, одеваются и возвращаются в поместье. В тишине. В тишине, возведённой в абсолют. Даже природа замолкает, доводя дело до комичной неловкости. Ну, по крайней мере, неловко Сехуну. Хань же, кажется, совсем не заботится произошедшим. Идёт себе, камешки пинает. У входной двери поместья быстро прощается, хлопнув младшего по плечу, и уходит в сторону подъездной дорожки, где ждёт фургон. Сехун до последнего смотрит на уезжающий автомобиль, а потом с чувством безысходности запирает за собой входную дверь. Предстоит ещё одна ночь в поместье.