звуки скрипки

Если люди — это города, то Кейси думает, что она — Эдинбург; солнечно-приветливый наверху, но под толщей земли под ногой напитанный густой тьмой и вечной сыростью. Кейси Кук — настоящие Эдинбургские подвалы, представляющие собой бесконечную цепь зальных помещений под девятнадцатью арками Южного Моста — под девятнадцатью личинами скрытая маленькая девочка. Доктор Крамб вердиктом — ты уникальна; он говорит-говорит-говорит с Кейси, когда голос ее надломленный меняется за секунду, спина выпрямляется, тонкая рука изящно откидывает за плечи волосы, превратившиеся буквально в мгновение в черный тяжелый атлас, и губы растягиваются в сладкой улыбке: «Я так скучала, милый». Кевин поправляет — доктор Крамб — и сдержанно улыбается: «Здравствуй, Аня». Таких у Кейси внутри около двух десятков и каждая по себе — цельная личность, удивительная душа. Если Аня — белокурая англичанка, привыкшая вместо своей фамилии так же откликаться на фамилию «Кук» (чтобы Кей-кей уберечь и только), кокетка и та, кто обычно отвечает за контакт с обществом, то другая, Эстель Ла Гарди — одиннадцатилетняя француженка, страдающая от сильных болей и судорог, обычно принимает боль. И их много, разных, похожих, детей и даже пожилых, но они все — единым организмом — восклицают: «Вы нужны Кейси, доктор. Она слишком много страдала. Мы хотим помочь. Некоторые боятся потеряться, но, если вы правы, и мы все части целого, которое никогда не разрушится, то мы согласны». Когда выходит Кейси-ядро, ее глаза испуганно бегают по светлому кабинету, а всю ее бьет крупная дрожь; Кевину девушку искренне жаль — в крохотном тельце по-прежнему витает дух насилия и макабрических ужасов. Кук привычно выдыхает с облегчением, замечая перед собой доктора, а не испорченные вещи или пустыню без единого гроша в кармане, встает с любимого фиолетового дивана Пегги-Лу и садится в мышиное кресло поближе к Кевину, съеживается в сжатый комок кожи и костей и медленно расслабляется — она знает, что Кевину можно верить; он не причинит вреда; залечит старые раны. — Привет, Кейси. Как ты себя чувствуешь? Девушка молчит, глядит в глаза светлые своего психиатра — иногда кажется, что она готова в них утонуть — и слушает себя, можно ли доверить мужчине все свои — наши — секреты; люди кивают головами в сумрачном свете комнаты внутри сознания, а Кук засвеченной копией начинает рассказывать: — Есть некто во мне, кто меняет места и путает адреса. И это ни один из тех, кого ты знаешь, — Крамб не обращает внимание на личное «ты», которое уже давно стало обыкновенно-излюбленным, но лишь для Кейси; для настоящей девочки Кейси, у которой взгляд раненого олененка, и пухлые губы цветом в пьянящую вишню, — Я чувствую, как другие боятся. Говорить. Даже думать о нем, — а потом она придвигается ближе и этими самыми губами шепчет, — Здесь главное правило — не опоздать, пока он не досчитает до ста. И словно липкая пучина утягивает доктора Крамба назад, в прошлое, к извилистым коридорам старого зоопарка с решетчатыми клетками — в собственный склеп с именем Зверя, высеченным на каменных стенах. Кевин помнит проклятие, которое ничего кроме боли и страха не в силах было дать; жесткие кушетки и связанные за спиной запястья — личности в мужчине Ордой звались и кричали, когда их превращали в прах. Теперь же соединенный Кевин хочет помочь малышке-Кейси; он знает, что таким, как они предназначено вечность носить в груди гибель, но Крамб чересчур сильно желает брюнетку перед Господом отмолить — он ее по-человечески просто х о ч е т. — Мне кажется, я знаю, о чем ты говоришь. Знаю, о ком, — доктор резко встает, уменьшает дистанцию — не выдерживает жертвы этой прогнивший насквозь алтарь — и садится на корточки возле девушки, ладошки ее холодные согревая в своих, — Я спасу тебя, слышишь? Никому не дам причинить тебе вред, даже Зверю. Пока просто верь мне до времени — до самой последней поры, Кейси, хорошо? Кук лишь порывисто обнимает своего доктора, падая буквально на колени, утыкается носом в мужское плечо и понимает — тем, что сидят за ребрами, это нравится; нравится им Кевин Крамб до безумия и бабочек радужных в животе. — Если люди — это города, то ты будешь моей Москвой, — он хмурит брови, но брюнетка только улыбается, — Именно русские спасли миллионы жизней во Вторую Мировую, а во мне — война. Ты и есть моя Москва.