Не хочу, чтобы ты плакал

Кичжун вымученно улыбнулся Хангёлю и сбежал, сославшись на практику. Такое происходило уже не в первый раз. Он чувствовал, что не сможет находиться рядом дольше двадцати минут и не сорваться, а грузить своими проблемами другого человека, особенно близкого, ему совсем не хотелось. Кичжун хорошо знал Хангёля: каким бы крутым тот ни пытался казаться, на самом деле он был готов в лепёшку расшибиться ради своих друзей, ну или головы обидчикам поотрывать. Вот как раз быть обузой для кого-то Ким и не желал. Он должен доказать всем (и себе в первую очередь), что способен справляться с проблемами самостоятельно. В последнее время это плохо получалось. Командная миссия давалась очень тяжело. Хоть он и старался, всё чаще выдержка ему изменяла. Старшие ребята в команде каждый раз принимались успокаивать его, подбадривали, давали советы. Кичжун всё прекрасно понимал, но иногда просто не мог остановить своих слёз. Ему казалось, он не оправдывал надежд. Единственное сокровище — голос — подводил, он терял ту самую изюминку, благодаря которой когда-то был выбран. Страх, что его могут выкинуть из-за обычного, простого, никакого голоса, обволакивал, словно вторая кожа, мешал дышать, путал мысли. Среди тех, кто не оставался равнодушными к его срывам, был Ким Рэхван. Стоило Кичжуну заплакать, как яркие глаза хёна тоже наполнялись слезами. Он прикрывал их, не давая слезам пролиться, но всегда губы его растягивались в тёплую улыбку. От этого становилось ещё больнее. И только тогда Кичжуну удавалось взять себя в руки, ощущая, как его боль смешивается с чужой. В этот момент он чувствовал искренность человека, который переживал за него, как за самого себя. Но почему? Разве он заслужил? Кичжун бы понял, если бы ему отвесили подзатыльник или велели не страдать ерундой, а вместо этого ему дарили тепло и заботу. А он… Он же ничем не мог отплатить. Только тренировался всё больше, словно от этого зависела его жизнь. Со временем и танцы перестали его пугать так, как раньше. Но с пением поделать он ничего не мог — высокие ноты никак не хотели браться. С каждой новой попыткой внутри парня словно что-то ломалось. Как будто его едва начавший формироваться стержень гнулся и хрустел. Очередной вечер (читай — ночь) для Кичжуна был так похож на предыдущие: в очередной раз он стоял перед пюпитром, повторяя свою партию снова и снова, словно пытаясь коснуться небес, но опять разбиваясь о землю. Вообще-то так недолго было и голос сорвать, но его это волновало в последнюю очередь. Он считал, лучше охрипнуть, но понять, сможешь ты это сделать… или нет. Ум его уже знал ответ, но сердце никак не хотело его принимать. Одна безуспешная попытка следовала за другой, и вот голос сорвался ещё раньше, чем прежде. Кичжун упёрся руками в подставку, склонив голову вниз, так, чтобы чёлка скрывала лицо, скрывала слёзы, которые растекались кляксами на бумаге с текстом. Его плечи слабо подрагивали от тщетно сдерживаемых всхлипов. В ушах шумела кровь и стучало сердце, заглушая все окружающие звуки, поэтому он пропустил тот момент, когда оказался в комнате не один. Он вздрогнул, когда его талию обвили чьи-то тёплые руки, а в плечо уткнулся острый подбородок. У самого уха раздался нежный голос: — Кичжуни, ты чего здесь один? Его попытались развернуть, но Кичжун отчаянно сопротивлялся, мотая головой. Он ведь даже ответить не мог, потому что вместо слов вырвался бы плач, оставалось только открыть рот — и истерику будет не остановить. Нельзя, чтобы именно этот человек видел его слёзы, чтобы пропустил его чувства через себя и встал на место младшего, от этого им обоим будет только хуже. — Нет, — кратко бросил Кичжун, убеждая самого себя, что надо держаться, но тело его предало. Он громко шмыгнул носом, сам не осознавая, чужой напор усилился, и ему пришлось сдаться, повернувшись к Рэхвану лицом. — Что случилось? — теплые ладони обхватили лицо Кичжуна, приподнимая его так, чтобы можно было заглянуть в глаза. — Почему ты плачешь? От его заботливого тона плакать захотелось ещё больше. Мягкий голос словно проникал под кожу, согревал, дарил странную надежду на что-то. Парень не мог ослушаться старшего и не ответить, не мог просто развернуться и убежать, оставив его одного со всеми своими страхами, ведь глаза хёна уже странно заблестели. — Я недостоин быть в топе. Я занимаю чужое место. Я занимаю ваше место, — Кичжун снова шмыгнул носом, сдерживая истерику. Казалось, пронзительный взгляд Рэхвана был способен проникнуть сквозь любую преграду, он смотрел словно в самую душу. — Не говори глупостей, — Рэхван подушечками больших пальцев стёр слезы с лица младшего, растянув свои красивые губы в ободряющей улыбке. — Ты очень талантливый, и зрители это видят. — Но я даже вполовину не могу петь так, как вы. — Можешь, и даже лучше. Тебе просто надо научиться пользоваться своим уникальным голосом. — Вы снова плачете, — теперь была очередь Кичжуна вытирать чужие слезы. Он ведь знал, что так будет. Правда, в этот раз они помогли ему успокоиться, словно хён забрал всю неуверенность и беспокойство себе. — Я научу тебя, — отстранившись, мягко сказал Рэхван, — и ты поймешь, почему ты находишься в девятке лучших. — Но вы должны мне кое-что пообещать сначала! — глаза Кичжуна, всё ещё красные после слез, смотрели очень серьёзно. — Я не хочу, чтобы вы плакали из-за меня. Это прозвучало так, словно его коробило от этого, но на самом деле у него просто сердце разрывалось от вида слёз Рэхвана. Такое же было, когда плакали его родители, самые дорогие ему люди. — Хорошо, я обещаю, — легко согласился Рэхван, приблизился и поцеловал младшего в лоб, словно запечатывая свои слова, используя вместо мизинчиков губы. — Я тоже не хочу, чтобы ты плакал. Последнее предложение он произнёс очень тихо, когда парень смущённо отвернулся к своим бумажкам, но Кичжун все равно его услышал. Почему-то от этих слов по всему его телу растеклось тепло, которое обволакивало и вытесняло страх, что казался раньше непобедимым. И конечно же, они оба нарушили обещание, расплакавшись как дети после выступления. Только в этот раз они ощущали не боль, а веру и надежду.