Amphetamine

      Телефон разрывается противной дрожью. Парень, упрятанный под слоями одеял, слегка напрягается, жмурится, пытаясь найти потревоживший сон источник звука. На экране высвечиваются десятки непрочитанных сообщений и пара пропущенных звонков: «Я жду тебя внизу» «Руки покрепче завяжи» «Быстрее» «Хосок!» «Не затягивай» «Еще пять минут и я сам поднимусь»       Черт. Сколько он проспал? В голове только каша, сваренная из отрывков воспоминаний о прошедшем дне и тупая, ноющая боль. Хосок помнил лишь, как они с Юнги вернулись домой в полнейшей тишине, как долго сидели, глядя на разрезанное шпилями высоток ночное небо, своим звёздным трепыханием освещавшее маленький переулок. Парень помнил вкус всегда искусанных алых губ, бешеный, будоражащий взгляд расширившихся черных зрачков, помнил жар ледяных рук, оставлявших синие полутона на теле, царапины на душе. Помнил, как цеплялся за худое тело, как за последний круг света в далекой, окруженной огненным рвом башне в царстве тьмы, охраняемой жестоким демоном Искусителем. На теле остались отпечатки любви и страсти, отпечатки боли и ненависти, шея изрезана тонкими полосами длинных пальцев. Хосок улыбается. Даже рука не болит — возможно, просто сломал пару пальцев, но Юнги обработал, он же врач, хороший, добрый, образованный, просто немного не в себе. Он осторожно, преданно глядя в глаза, ласково обводя пальцами поврежденную конечность, обрабатывал, по-детски дул на щиплющую ранку, когда Хосок умильно жмурился и поджимал от напряжения маленькие пальцы ног, белым бинтом накладывал тугую повязку, заботясь о том, чтобы его мальчик испытывал меньше боли. — Сокджин меня убьет, — любовно рассматривая поврежденные пальцы рук, сам себе говорит Хосок.       В квартире подозрительно тихо, пусто и пугающе страшно. Ни тяжелого дыхания, ни тихого шепелявого баса, ни легкого посапывания. Ничего. Юнги дома нет. Тумбочка тяжело накренилась набок, внутри — пусто. — Вот же блядство!       Хосок подскочил, как ужаленный, на ходу натягивая валявшиеся на полу джинсы, пытаясь не шипеть на негнущуюся руку, плюнув на нижнее белье, потерявшееся где-то среди сваленных одеял и грязной одежды. Кофты нигде не было, Чон и подавно забыл, что выкинул её в открытое окно, чуть не вывалившись из него под напором блондина, вместо неё на теле футболка Мина, белая, длинная, укрывающая отметины от любопытных чужих взглядов. — Черт, черт, черт, я тупой кретин!Первые десять дней одни из самых тяжелых, а я идиот, уснул, разомлел, дал слабину, блять.       Но ругаться на самого себя было бессмысленно и глупо, Хосок это знал, но продолжал корить свою неосмотрительность и излишнюю доброту. С Юнги нужно жестко, властно, подавляюще, он сам напрашивается на такое отношение, но Чон не может, ему больно смотреть на покрасневшие воспаленные ранки, расчесанные от нервов, невыносимо трогать тонкую прозрачную кожу, обтягивающую изнеможенное, когда-то бывшее сильным и жилистым тело. Хосок слишком мягкий и слабый, слишком любящий и зависимый, он и жестокость — нечто диаметрально противоположное, не существующее в рамках одной плоскости, идущее параллельно друг от друга, изрезанное одной секущей, названной в честь блондина.       Хосок хватает телефон, молясь, чтобы Сокджин не уехал, чтобы не кинул его одного наедине со своими извечными проблемами и заморочками. Дыхание срывается от быстрого броска длинною в пять лестничных перелетов, по вискам течет пот, а в голове только одна мысль — успеть. На улице серо, мокро, воздух пропитался утренней грязью и сыростью, заставляя поморщиться легко одетого парня. Двор пустой. Хосок мысленно ругает себя. Даже Сокджин от него сбежал. В руках оказывается твердый пластиковый корпус телефона с уже набранным номером, Юнги звонить бесполезно, так что гудки обращаются не к нему, а к мужчине за рулем, отъехавшему в ближайший кафетерий за новой порцией кофе. — Сегодня будет дождь? — с ухмылкой на пухлых, чуть розоватых губах. — Сокджин, не язви. У меня чп, — нервно перебивая, жестко отвечает парень, к тупым шуткам старшего привыкнуть невозможно. — Опять твой блондинчик учудил? — жеманно выделяя презренное «твой». — Он сбежал, прихватив с собой полкило амфетамина.       Черная машина резко тормозит, перегораживая движение на оживленной улице, пугая нерасторопных водителей резко возникшей преградой. Сигналы раздаются со всех сторон, давя на кипящие нервы, испытывая на прочность самообладание мужчины. Дело серьезное. Юнги сегодня или сдохнет от передозировки, или попадет прямиком в руки полиции, другого не дано. И тогда старая психушка где-то на окраине пополнится, примет в свой смехотворный плен новичка, сожрет его и промоет ему мозги до полного овощесостояния. Соджин этого допустить не может, не в этот священный день, когда на свет появилось крохотное солнце. ***       Опять запах ментоловых сигарет. Знакомый. Противный. Тошнотворный. Юнги не нравится. Темнота давит на плечи, аурой пригвождая к мягкому, проседающему стулу, захватывает разум, поднимая против воли взор черных глаз на знакомое очертание изящного тела. Фигура двигается мягко, осторожно, не торопясь, гибко проскальзывает из одного угла в другой. Идеал, вожделенная кукла, которую когда-то попробовал Мин. Обжегся, порезался о пик показушной покорности и добродушия, но уже зализал раны, зашил кровоточащую ранку на груди. Виновный грешник, продажная тварь, смерть во плоти с косой денег, бывший коллега. Пак Чимин. — И что же тебе от меня нужно, доктор Мин? — вызывающе развязно, провокационно, смотря прямо глаза в глаза, шипит, как змея, Пак, заправляя вырвавшуюся из идеальной причёски прядь рыжих волос. — Я бы тебя убил, закопал, снял скальп с твоей пустой головушки, но сейчас мне нужны деньги, — придавая своему голосу как можно больше уверенности, твердо отвечает блондин.       Ему не нравится кабинет, обставленный дорогими безделушками, увешанный безвкусной дороговизной. Не нравится тон, с которым к нему обращается Пак, от смазливости которого хочется блевануть. Но ему нужны деньги. Много и сразу. — И что же ты мне можешь предложить? — заинтересованно тянет рыжий. — На твое тело не куплюсь, — оценивающе рассматривая худую болезненную фигуру, — наркотики испоганили твою истинную, природную красоту, а я люблю все натуральное и свежее, не гнилье и не падаль, Юнги-ши.       Мин усмехается, кидая на темный дубовый, явно дорогущий стол, отделанный изящной ручной резьбой, заваленный упорядоченными стопками папок, бумаг и квитанций, упаковку с белесым содержимым. Глаза выпячиваются из-под очков, ошарашенные огромной наживкой, Пак внутренне ликует, празднует триумфальную победу, уже протягивая свои пухлые пальчики к заветному полиэтилену. — Сколько здесь? — Около пятиста. — Ты монстр, Юнги. — Деньги вперед. — Все для тебя, дорогой.       Пачка стертых долларовых купюр, приятно шуршащих в кармане, взамен на дозу смертельного яда. Юнги избавился от балласта и получил вознаграждение. Вот только насколько его хватит? Он и сам не знает, но сейчас это отходит на второй план, сегодня священный день, когда родилась его маленькая надежда. *** — Хосок, не истери. — Я не истерю! — бешенными глазами утыкаясь в нежный профиль напротив, желая просверлить в красивом лице дыру, навсегда стершую наглую и самодовольную ухмылку.       Ногти правой руки изгрызены под ноль, левая рука ноет, проклиная своего неосторожного хозяина, зрачки скачут в разные стороны, не в силах задержаться на чем-то одном. Хосок подавлен. Море отчаяние нахлынуло на него, как цунами, разрушая возведенную человеческими руками дамбу, непробиваемую стену безразличия. Хосок готов заплакать, но пока держится. Его изламывает от недостатка кислорода, от нехватки живительной влаги, все системы на нуле, место главного генератора пустует, холодит. Середина февраля угнетает, скоро должна прийти весна, но на мерзлых улочках стопками лежит серый снег, снежинки режут ресницы и обкусывают открытое горло. Хосока морозит, ему нехорошо, паршиво. Он, как последняя дворовая шавка, ищет бросившего его хозяина, скулит, плачется, ищет тепла среди горячего вонючего трубопровода. Хосок голоден, кожа прилипла к желудку, но все физиологическое его сейчас не волнует — ему необходим блондин. Но его нигде нет. Может, он захлебнулся очередной дозой. Может, спятил в очередном приступе нимфомании. Может, погиб в аварии, слетел с дороги в канаву, умер под грудиной металла. Неизвестность пугала, рисовала своей дрожащей рукой пессимистические картины. Хосок отчаялся. Рядом Сокджин, накинувший бережно на его плечи теплую куртку. Рядом Джин, который принес маленький милый торт, с одной свечкой по середине. Чон кричит плачем, слезы молча текут по холодным бледным щекам. Единственное желание — живи, просто дыши, Юнги. Глаза закрываются, опухают, не в состоянии вновь открыться. Перед ним лисья улыбка, любимый голос и жесткие собственнические объятия. На щеках тепло, идущее перебежкой к сердцу. Сокджина рядом нет, торт кляксой валяется у ног. — Не открывай глаз.       Пальцами касаясь прикрытых трепетных глаз. — Ни за что на свете, хён.       Благоговейно отвечая в горячую плоть. — Ты загадал своё желание?       Хрипло шепча в покрасневшее ушко. — Оно уже исполнилось.       С толикой неприкрытого облегчения. — Я так и знал.       С долькой доброй усмешки. — Так очевидно?       Улыбаясь. — Более чем.       Губами в замерзший открытый чистый лоб. — Я люблю тебя, хён.       Судорожно всхлипывая. — С днём рождения, Хоби.       С двумя кольцами на безымянных пальцах.       С надеждой вперемешку с отчаянием.       С Любовью напополам с ненавистью.       Это не просто завет или обещание — кровавая клятва двух осиротевших душ. ***       Черная машина гневно отъезжает, прощаясь с ненавистной драмой. Сокджин сделал все, что смог, но Хосок не поддался, не возжелал спасти свою неупокоенную душу, он продал её, принес на багровый алтарь, стал искренней жертвой. И все ради кого? Ради спятившего давнего друга, потерявшего все. Работу, дом, семью. Вот только Ким и представить не мог, что у ущербного блондина осталось главное — надежда.