Amphetamine

Под ногами шуршал мокрый гравий. Юнги плелся, еле переставляя уставшие ноги, промокшие от обилия луж и грязи, цеплялся за решетки, столбы, пытаясь упасть на мощенную мокрую дорогу. Он глядел по сторонам и молил Бога, наверное, единожды в своей жизни, о пощаде. Стало совсем невыносимо. Боль съедала его, стирала границы его личности, превращая в комплектацию подпорченных органов и сосудов, выбивала из колеи, делая изгоем и трусом, отшельником здоровой системы. Он часто думал о смерти, об избавлении, но именно сегодня хотел жить больше всего на свете. Хосоку больно. Хосок страдает. Только Юнги может ему помочь, но сил нет. Юнги может только утянуть его с собой в пучину отчаяния и страданий, лишить света и будущего. — Хосок. Хосок, где ты?! Хосок! Имя дерет горло, оставляя горечь под сердцем. Юнги готов взвыть от негодования и собственной глупости, неосторожности и пренебрежения к дорогому человеку. У него часто были приступы. Он буквально задыхался от серого никотина, который сжигал легкие. Растворялся изнутри амфетаминовой крошкой, которая съедала каждый орган по отдельности, выводя из строя только отдельные винтики системы, стягивала кожу, рвала её, туманила сознание, заставляя насиловать беззащитного Чона, издеваться над ним и не признавать в нем своего. Срыв. Мин помнит каждое прикосновение, каждый шрам, оставленным им, хочет перестать причинять боль своему Хосоку, который всегда с непонятной покорностью принимает все увечья и издевательства. Подчиняется, унижается, цепляется до последнего, все еще пытаясь вытащить своего хёна из последних кругов ада. Перед глазами вчерашняя ночь. Тлеющий окурок на подоконнике, дымок под потолком. Чон, привязанный к разгоряченной батарее, опалившей за первые двадцать минут поврежденные запястья. Кожа съежилась, покраснела, начала сгорать заживо. Юнги ломало, он долго сопротивлялся, но притупленная до этого момента нимфомания взяла свое. Юнги сорвался. Тело встало комом, делая из мужчины зверя — он рвал, метал, изощренно издевался, терзал раненную жертву. Мин не думал в тот момент, желание захватило разум, управляя телом чисто на рефлексах. Оторвать. Оголить. Уничтожить. Хосок кричал. Долго, пронзительно, своим криком заглушая собственную боль, пытаясь достучаться до своего хёна, остервенело вбивающегося в сопротивляющееся тело. Хосок пытался отбиться, но Юнги пресекал все на корню, скручивал, сжимал, ломал. Белое тело покрылось перемешавшимися между собой синим и красным, черным и гнилым. Кости Чона трещали по швам, грозились расползтись стенки сосудов под напором отравляющего белесого вещества, но Юнги не останавливался: вгрызался в мягкую тонкую плоть, разрывал ткани, орошая шею багром, слизывал с щек слезы и упрямо наслаждался страданием своей жертвы. Сейчас это было необходимо, как очередная доза. Сейчас это было жизненно-важно, как последний глоток воздуха. Юнги не умел по-другому. С Хосоком — только силою, только жестокостью и деспотизмом, не так, как с Юной. Та была слабая, хрупкая, нежная и любимая, погибающая на глазах в результате своей глупости и наивности, влюбленности в свою красоту и молодость, гордости и самоуверенности, приправленной горчицей сотен комплексов. Мин не понимал, почему полюбил её. Не понимал, почему любит до сих пор. Она причинила ему только боль, принесла разруху в учреждённую систему, сломала личность Юнги, заставила пресмыкаться. Юнги подчинялся, умирал вместе с ней, упиваясь своим горем и белыми страданиям, не желал отпускать полугнилое женское тело, хватаясь до последнего за костлявую мертвую руку. — Хосок! Юнги все еще надеялся на то, что Чон жив. *** У Сокджина истерика. Его не может успокоить ни алкоголь, ни такой же встревоженный Намджун, неуклюже бегающий из одной комнаты в другую. У Сокджина подрагивают руки, в припадке дергается нижняя губа, он выпал из реальности, не может вернуться, потому что все мысли, все чувства сейчас рядом с окровавленным телом в его ванной, запертой изнутри на ключ. Хосок страдает, Сокджин с ним. — Хосок, открой! Намджун срывается, долбит дубовую черную дверь, выламывает её, отрывает с корнями с косяка, несется внутрь, поскальзываясь на мокром кафеле. Затылок встречается с холодной кладкой, боль чернотой расползается в сознании, заставляя морщиться дезориентированного полицейского. Хосок жмется к стене, липнет к белому кафелю, окрашивая его в розово-красный. Сокджин вбегает следом, едва не валится вслед за младшим Кимом на мокрый пол, ловит испуганный взгляд измученных болью глаз. Сердце рвется из груди, разрывает плоть, ползет нейронными соединениями к худой фигуре погасшего солнца. На теле раны, синюшные следы от веревок и рук, отеки и ссадины, заплаканное лицо и разодранные губы. Хосок, как приведение, будто не дышит, не живет, запах мертвечины бьет рецепторы, окисляет сердце, Сокджин на грани. Большая ладонь ложится на вздрогнувшее плечо — Намджун встал, молчание затягивается, толстой нитью протягивается из одного угла крохотной ванны в другой. Хосок не может связать ни слова, они застряли комом в горле, растворились в паре глаз напротив. Кадык нервно дергался из стороны в стороны, разрезал горло, ранил, выпирал болью. Хосок продолжал молчать. Намджун подошел первым, осторожно опускаясь на колени перед в ванной, в которой болезненным комком нервов сжался Хосок. Сокджин подошел следом, протянул свои дрожащие руки к Чону, почти не видя его фигуры за пеленой слёз. — Хосок, иди ко мне. Хосок, пожалуйста, — голос дрожит, ломается, рвется. — Хосок, я не трону. Маленькое тело дергается, тянется за теплом. Джин вытаскивает несопротивляющегося тонсэна, аккуратно, боясь причинить лишнюю боль, как новорожденного ребенка, оплетая узами тепла и ласки. Сегодня Сокджин решил раз и навсегда поставить точку в этой затянувшейся трагедии. И пусть потом Хосок возненавидит его, Сокджин не может допустить его смерти.