Исповедь

У нее были косы, длинные темные косы, которые она укладывала вокруг головы и прятала под шлем. И тогда я впервые поблагодарил отца за его нелюбовь, за тот день, когда он сидел, нахохлившись, в кабинете с видом на мегаполис и ставил мне ультиматум. Дым его трубки – кто вообще курит трубки в наше время? – раздирал мне горло, но я стоял, как подобает послушному сыну, вытянувшись по струнке, и слушал тираду о том, что если я выставлю себя трусом, если я опозорю род, то лучше бы мне умереть на этой проклятой войне. «Ты никогда, слышишь, никогда никому не расскажешь, кто твой отец, потому что, черт возьми, я не хочу проблем из-за упрямого осла, который решил прослыть героем». Но теперь я понял, что он любил меня больше, чем хотел показать, потому что она никогда не взглянула бы на императорского сынка, только на простого пилота, и я был простым пилотом, со шрамами на лице и группой крови на жетоне. *** Когда я спросил у пробегавшего мимо солдата, кто она, он остановился от изумления: «Ты не знаешь Геру?». Но я никого не знал, меня только перевели в этот батальон, а раньше я отстреливал разведывательные фрегаты в другой части галактики и даже дослужился до капитана. Но мне не нужно было это звание, как и ордена, и знаки отличия, потому что я знал, что стоит достичь чего-то – и тень отца снова закроет свет, и я снова стану сыном императора, национальным героем или кем там еще меня можно сделать, чтобы закрепиться в своем кресле. И это претило мне, и скупая похвала командиров превращалась в удавку. Я приходил в столовую с тарелкой безвкусной каши, товарищи хлопали по плечу и «Ну что, парень, ты опять сделал чудо?» Но я не делал чудес, а только свою работу, и каждую ночь мне снился подбитый корабль, и люди, которые задыхались внутри, и я ненавидел, ненавидел, ненавидел железные каюты, желтый свет ламп, планы эвакуации, вой сирен. И все-таки это было лучше тихого скрипа пера в роскошном кабинете, где каждый день ручкой с золотым пером подписывались приказы о мобилизации и бомбардировках, и еще сотни других приказов, где сидел единственный человек, который мог бы это прекратить – но не прекращал. И я подумал о том, что эта девочка с темными косами, наверное, тоже совершила «чудо», раз ее все знают. *** Гера была обычной – не неземной красавицей, не остроумной кокеткой, а строгой, грубоватой девушкой, с кровоточащей губой и пятнами машинного масла на комбинезоне пилота. Я запомнил ее такой, когда она выскочила из истребителя, на ходу приказав что-то механику, и с сомкнутыми губами направилась в штаб. Позже я узнал, что в тот день она потеряла всю эскадрилью. И, да, мои бы приятели снова запели про «чудо», потому что вылазка все-таки оказалась удачной, сбиты два фрегата и даже подбит линкор. Но когда я увидел ее, выходящую от начальства с красными, но сухими глазами, то понял, что ей тоже не хотелось таких чудес. Ее эскадрилья больше не существовала, и я чувствовал запах боли, я видел сигнальные огни, мигающие в последний раз, и чувствовал силу, с которой ей хотелось избавиться от этого жуткого дара – совершать чудеса. *** Мне она чем-то напоминала мать. На ней тоже лежал отпечаток волшебства, легкое прикосновение, мерцание на коже, испачканной в крови. Такое могут видеть лишь подобные мне, те, на кого не хватило волшебной крови. Я часто вспоминал о матери в темные дни. О ее руках, от которых исходил ровный белый свет, о губах, которые произносили строчки заговоров, о глазах, в которых отражалось прошлое и будущее. Она рассказывала мне на ночь сказки о древних могучих людях, способных залечивать раны и разговаривать с ветром. Уже тогда я знал, что она была одной из них. А я не был. С моих рук срывалась разве что пара искр, ветер доносил до моего слуха только обрывки фраз. Но однажды я услышал больше, чем мне полагалось - исповедь, в которой пожилой мужчина говорил о браке по расчету и нелюбимом наследнике. Только вот в его голосе не звучало раскаяние, только отвращение и сталь. И вдруг - голос поменялся, растворился в тепле и боли, и я увидел солнечный свет, пекарню и чьи-то тонкие запястья в муке… *** Холодный ветер пробирал до костей, как сквозь сон я услышал приказ очистить взлетную полосу… и захлопнул откидной верх кабины истребителя. Губы стали горячими, в горле пересохло - я вел эскадрилью на обстрел крейсера. Наши дела были плохи, положение почти безнадежно, но генерал надеялся на одно из “чудес”, и мы медлили, медлили, не объявляя эвакуацию, хотя две трети истребителей не возвращались из вылазок, а гражданские задыхались от страха в пыли взрывов. Под веками жгло, и я слышал свой голос словно со стороны: позывные, приказы, план атаки и возможного отступления. С другой стороны площадки поднималась вторая эскадрилья во главе с девушкой с мерцающей кожей и темными косами, еще одним “чудотворцем”, еще одной надеждой отстоять эти позиции. Мы зашли с двух сторон, и тогда я увидел, как она творит свои чудеса, как она скользит среди обломков и космического мусора, и ее истребитель, как серебряная молния, танцует меж звезд. Она смотрела, просто смотрела, и враги сталкивались друг с другом, но я слышал ее голос, отдающий приказы, в котором стояли слезы… Это была магия, изначальное волшебство, что трепетало на кончиках пальцев, просачивалось через кожу вовнутрь и уже считалось полузабытой легендой. Мы сбили этот проклятый крейсер, и руководство вписало еще одно чудо в свой послужной список, и длинный дневной цикл закончился, а я все не спал, вспоминая серебряную молнию меж звезд... *** Личная гвардия императора носит красное, и когда они появились здесь, на дальнем гарнизоне, я сразу понял, что пришли за мной. И тогда я снова бежал, и снова скрывался, но они нашли меня и сообщили: отец мертв, война добралась и до его кабинета, и толстые стены не спасли, но теперь я должен сидеть в его кресле и подписывать приказы - герой войны, пилот-ветеран, единственный нелюбимый сын. И я плакал, как ребенок, я просил их дать мне хотя бы день на свободе, но меня забрали и увезли, и облачили в дорогие одежды. Мне раскрасили руки знаками власти, дали ручку с золотым пером и кучу приказов, и я подписывал их, словно в лихорадке, не читая, не в силах поверить, что снова оказался там, где хотел никогда в жизни больше не быть. *** У нее были косы, длинные темные косы, а у моей жены - белые локоны. Она танцевала молнией меж звезд, а моя жена скользит лебедем по бальной зале. Я стал курить трубку, и когда мой сын, мой единственный нелюбимый сын стоял передо мной, вытянувшись по струнке, и я ставил ему ультиматум, он не понимал, откуда в моем голосе столько стали. Но я знал, что однажды он поблагодарит меня за мою нелюбовь.