Зарисовка «Из моего дневника».

В моих дневниках это случилось поздей весной. Лето уже вступало в свою силу. Оно распространялось с поражающей быстротой эпидемии, охватившей вначале все небо над нами, и проникнувшей глубоко в землю, даже в людей, что ходят по ней. Ядовито-зеленая листва стала проступать везде: болезненными пятнами она активно проступала травой на лужайках и газонах парков и скверов, обременительной ношей покрылись старики-деревья, не пожелела она и еще молодые и слабые кустики, которые так многообещающе пророчили превзойти своих гигантов-отцов. Только полосы асвальта, нелепыми пластырями пытались остановить то, что уже невозможно было скрыть ни каким бетоном и сталью. Это удивительное явление коснулось людей даже больше. Помимо внешнего проявления, эти обволакивающие ростки пустились глубоко в их сердцах. Это было заметно не только в походке и их повадках -- сами их глаза приобрели иное, отличное от прежнего вырожение. Они блестели! Такой блеск можно увидеть у человека в тяжелом нервном потрясении, у больного в самой жестокой стадии лихорадки. Безумие… Я помню ветер. Чужой, лишенный несущей жизнь влаги и прохлады, он уже слабо развевал ее чудесные волосы, не разливал румянец на ее лицо, когда мы, как прежде до этого, гуляли по таким знакомым и полным воспоминаний для нас обоих местах старого парка. Она говорила про работу, вначале про свою, и неизменно заканчивая моей. -- Ты должен постараться! Это хорошая возможность для тебя, нужно ее только вытянуть! Черт с ним, с этими книгами; обрежь ты эту чать и подправь несколько мест, и одна динамика с лихвой окупит все. -- Ты режешь руку у самого плеча. Это как сделать неполноценным инвалидом красавца-фехтовальщика, который станет уже и нак красив, и не так хорош в бою, с одной то рукой… -- Да ну? Да ладно! И это говоришь ты, который буквально заставил меня посмотреть тот старый фильм про азиатского мясника, который рубил всех на право и на лево, и за которого красотки букваль жизнь свою отдавали? Ты же понимаешь, у тебя просто нет времени… Она как всегда была права… Говорила то, что я и сам давно понимал, но не мог принять решенья… Господи, каким нерешительным и полным сомнений я тогда был! Выдающийся, по настоящему сильный, какой может быть только настоящая женщина, вот какой человек был тогда в моей жизни. Так нянчиться со мной, и при этом так чутко реагировать, когда нужно отступить и прекратить натиск. И как было спокойно чувствовать, что она все-таки следит за мной, что неусыпный взор ее полных нежности глаз не покидает меня из виду. Пальцы врача, лежащие на руке больного, отмечающие тихий, еле слышный пульс больного. Я всегда приходил на ее репетиции. Это было так поразительно, когда каждое усилие, каждое действие несло в себе неизменно новое и удивительное. И если группа, это как живой организм, то она была его сердцем, каждым своим усилием снабжавшим его живительной кровью. Прекрасный единорог, мистическое творение не бога, и уж тем паче не дъявола, оживал передо мной, делал еще пока новые нерешительные шаги на пути к свету, к заслуженному признанию. И она сама была этим прекрасным созданием. Смелой, гордой, не жалеющей себя, от чего у меня так чато сжималось сердце, но упрямой и решительной. И такой… близкой. Настолько близкой, что как это и не эгоистично звучит, она была «моей». И я в тойже безраздельной мерой был ее, вплоть до дыхания и стуку наших сердец. -- Ну как, тебе понравилось? – говорила она, садясь рядом и устало кладя голову мне на плечо. Она тяжело дышала, устало утирая пот со лба, но я чувствовал, она улыбалась, и была довольна, даже счастлива от своей работы. -- Это было… более чем не плохо. Никто не отстал, и все было очень слажено. Но, не слишком ли ритмичным был конец? Обычно используют немного более медленное затухание, не так, мм… обрывая композицию. -- Ничего ты не понимаешь! Вот придем домой, я поставлю тебе пару схожих композиций, увидишь. Тебя еще учить и учить… Коварная игривая улыбка, многообещающий поцелуй в щеку, затем в губы. Вот она уже рвалась сново в бой, не давая расслабиться раз не себе, то и никому из группы… Она горела! И я смотрел на это плямя неотрывно. Будучи и поглощенным его красотой, и силой, я сам становился словно бы сильнее и выше сознавая то, что в немалой степени и я подпитываю его, не давая умереть ему без подпитки, охраняя его от пронзительного ветра, проливного дождя… Ах, каким нерешительным, каким излишне перестраховывающимся человеком я тогда был! Это трусость, говорил я себе, укорял себя в этом, но то, что уже так давно укоренилось в тебе видимо уже никогда не уходит, не разрушив за собой все основы, весь фундамент твоего действительного «я». Но тогда это действительно страшно. Все-таки люди никогда не меняются, они могут изменяться, но измениться для них, как предать самого себя. Не это ли заставило Сцепиона, так постыдно здавшего Рим Цезарю, так отчаянно бросаться в полседующие бои с ним, раз за разом не теряя надежды даже когда все предрешилось, и неизменно выигрывать Цезарю, даже со слабой, загнанной в угол, изможденной и больной горсткой людей, ставя задачей даже не выйграть, а выжить, и только оставшись в живых выйграть? Мой Учитель как то сказал, что основа контратаки – это отсутствие действия, и превосходящее действие, когда противник сделал свой истинный ход. Как жаль, что я был не прележным учеником, что выучил и избрал до конца только этот урок в своей жизни. Неизвестный, но поистине мастер контратаки… Слишком благородный, чтобы идти к победе любой ценой.