Братья от разных родителей

Ничего за душой, ничего в душе. Ничего. Н-и-ч-е-г-о. В кошелке у Гены тоже целое ничего — сюрприз. Наверное, стоило бы взять с собой хоть пару тысяч, занять у друзей, у родителей попросить — внутри от одной подобной мысли все переворачивается песочными часами и начинает мерзко осыпаться. Замки из песка вообще недолговечны, тем более, когда заливаешь их самым дешевым алкоголем весь вечер. Гена не собирает стадионы, арены, площадки, залы клубов, Гена просто горбатится в поте лица, пишет тексты в стол, пишет тексты в чужие руки, пишет-пишет-пьет-пишет. Замкнутый круг, с которым вроде бы и хочется покончить, но на то он и замкнутый, что возможности покончить с ним нет. А потом случается Слава. Слава слишком длинный, слишком несуразный, слишком накуренный, слишком выебистый, слишком идиот, слишком. Слишком много в нем этих «слишком». Гену тошнит то ли от Славы, то ли от водки. «Какая нахуй паленка? Эксклюзив блять.» Слава только посмеивается, но смотрит совсем не весело. Как будто глаза и рот от двух разных людей на одно лицо пересадили, только эмоции синхронизировать забыли, плюнули, так и оставили. Гена так оставить не может. Пить, определенно, надо меньше. А вообще они друзья, братья почти. Верится с трудом, как и в то, что с утра похмелье не замучает до смерти. Потом Гена уезжает обратно в Москву и снова работает в поте лица. Впрочем, он старается избегать клишированных формулировок, стирает, курсор убегает влево, пишет снова. В Москве холодно, снег сыплет ошметками мертвой материи, никакой романтики большого города Гена уже не видит, пока идет в осенней куртке из теплой норы метро прямо через ледяной ад Кутузовского. Ныряет на внеочередную — только утром позвали, почему бы и нет, — вписку в подъездный мрак, и ветер свистит позади, когда он отпускает тяжелую дверь. Хуйня эта ваша Москва — думает на полном серьезе, когда на двери лифта видит объявление о том, что «сломано». Сломано что-то внутри, а не в этой коробке из металла и стальных тросов. Наверное, так и должно быть — когда слишком долго веселишься, пребываешь в состоянии жидкого счастья, перекатываешься по квартирам друзей как сыр в масле, когда заказов дохуя и больше, все должно закончится. Баланс Вселенная соблюдает точно: горя и радости пополам. Прожигаешь жизнь без передышки, а потом вдруг чувствуешь себя усталым старцем, не способным даже с кровати подняться. Скорее морально, чем физически. И тогда ветер свистит уже не за дверьми подъезда, но внутри, где-то за табличкой «сломано». Тяжелые мысли живописуют прекрасными картинами окончания вечера — начала утра, скорее, — в одиночестве съемной квартиры в замкадных ебенях, пока Гена пытается отдышаться перед дверью квартиры. За дверью — королевство трэша, пьяного угара и безграничного — до утра, само собой, — веселья. Скучно становится раньше обычного, так что хочется закрыться где-нибудь и втуплять в телефон, но закрыться негде. Гена запоздало поражается — как скромная однушка с высокими потолками вместила в себя всю эту галдящую толчею. Через секунду уже становится похуй. Гена на кухне усаживается на пол у окна за неимением лучшего варианта и достает мобильник. От списка контактов тошнит или это все же алкоголь: ему всегда трудно определять причину тошноты. Именно поэтому он звонит тому, от кого тошнило в прошлый раз — клин клином, как самая эффективная методика лечения сартровских позывов. И каким-то боком Слава действительно кажется единственно приемлемым вариантом. — Доебали тусы, говоришь? Генусик, да ты просто самый несчастный человек на этой планете, — в трубке голос явно над ним насмехается и даже не пытается это скрыть. — Ты в Питер приезжай, я тебе покажу, что такое настоящая туса. — Ты так словами не раскидывайся, я ведь реально приеду. — Реально приезжай. Гена не может распознать, когда Слава сарказмирует, а когда говорит что-то серьезно. Ближе к утру он берет билет в Питер. Все идет по пизде, как только он ступает на Священную Землю. На перроне его встречает местный ветер. Жуткий аналог московского, жжет лицо и руки, заставляет куртку застегнуть, а не просто запахнуть, капюшон толстовки натянуть до самого лба и передвигаться быстрее. Со сна задача довольно трудная, тем более, когда вокруг много людей, а их очень много. Уровень мизантропии тут же подскакивает и разбивает все ртутные столбцы к хуям. До славкиных ебеней добираться чуть быстрее, чем до его собственных — от Ленинградского. Гена пишет Славе, что тот уебок. Слава не отвечает. Правильно делает — кажется Гене, когда он вспоминает, что даже не предупредил о том, что приедет ближе к утру. Отвечает Слава только в районе Техноложки. Пиздец ты ходячий, Генчик. Карелин ошибается только в одном: уже не ходячий — хочется просто завалиться на тот стремный скрипучий диван и не вставать с него минимум неделю. Заваливается он на него только через сорок с лишним минут. Слава заспанно трет глаза и кажется в этот момент самым безобидным существом на всей планете. Коха недовольно обнюхивает инородное тело и лапой трясет — брезгует недомосковским НЛО на своем собственном диване. А потом чихает смешно, тряхнув головой. Славик смеется и уходит наконец чайник ставить. Гене становится теплее. «Настоящая туса» случается ближе к вечеру. Представляет она из себя довольное ебало Карелина, потягивающего Портерис из чайной чашки, и Гену, получившего уже достаточное количество боевых шрамов, чтобы свыкнуться с мыслью о кошачьей ненависти к нему. И все же, прелюдии их затягиваются настолько, что становится неловко: каждый понимает, что не за полукнижной романтикой Гена здесь. Или за ней? Ведь уже не тошнит больше. Даже от подгоревшей яичницы — молодец, Славик, готовить научился за год с небольшим. — Ну, а хули, жить-то надо как-то, функционировать, по крайней мере. — Философия от Славы КПСС. — Гендосик, смирись, шутки — это не твое. Первым целует Гена. Смазано и влажно, так что Слава смеется ему в лицо. Ему в лицо хочется врезать в такие моменты, руки уже сжимаются в кулаки, но безвольно опускаются уже через мгновение. Смех славкин сменяется на осознанный взгляд, а потом следует не менее вдумчивый поцелуй. Гена ни о чем не думает, назойливая рефлексия отворачивается — стесняется бедняжка. Они ведь друзья, да? Братья почти? Видимо, «почти» на этот раз решает слишком многое. Гена решать не хочет, беспорядочно и неуклюже ладонями обводит славкину спину, в волосы запускает пальцы. В Питере не так уж и холодно, надо только знать, как правильно согреваться. Под толстовкой бесформенной оказывается скрывается вполне себе теплое, даже горячее тело, которое рефлекторно дергается в сторону: — Холодные руки, Ген. — Прости. Гена улыбается смущенно, чуть отстраняется и на пальцы свои холодные дует. Славик смеется и руки его перехватывает своими, отогревает. И целует не с тем отчаянием, с каким будет через пару дней, когда у Гены будет Сапсан через час и «мне еще ехать от тебя сорок минут, имей совесть». А внутри кричаще «не отпускай». Потому что везде эти гребанные полумеры, ошметки жалких «почти». Почти сказал, почти поцеловал, почти остался, почти жил и почти любил — так будет на надгробии, в этом Гена тоже почти уверен. Они потом выйдут из квартиры и проедутся до центра только один раз за все три питерских выходных, потому что надо же для галочки, а то несолидно как-то. Слава будет шутить про то, что солидность и Гена в одном предложении не стояли, а Гена будет просить оставить диссовские замашки для диссов. Слава не уступит, конечно. Коха к Гене привыкает только на последний день, не шарахается с места, недовольная тем, что по ней провели чужой ладонью, даже лбом своим толкается в ногу, когда встречает уже более или менее опознанный летающий объект в районе кухни по утру. — Вот это уровень признания, — тянет Слава из-за угла. — Твоя сука теперь со мной, — Гена не может не пошутить и, кажется, на этот раз Славе действительно смешно, поэтому он показушно бьется лбом о дверной косяк, но улыбается. В Питере Гена ощущает себя правильно. Не хорошо, не плохо, а так, как должен был ощущать себя всю свою жизнь. Внутри больше не задувает и табличку «сломано» снимают, потому что починили, пускай и несвоевременно, но работают хотя бы — и на том спасибо. И Слава с виду становится не таким долбоебом, а вполне приличным человеком. Нет, ложь. Выебывается по-прежнему. Наверное, просто Гену это больше не бесит, а забавляет скорее, хотя иногда и прибить хочется до искр перед зажмуренными глазами. И на диване скрипучем спать больше не приходится, кровать славкина узкая, но их вдвоем вмещает. Слава все равно шутки про вес генкин шутит, потому что защитная реакция отключается только в моменты, когда Гена его целует в шею, в губы, затыкая тем самым. Возвращения домой — домой ли? Гена, где твой дом? Ты живешь на три города, определись, — всегда и печальны, и радостны. Как там было? Вселенский баланс, точно. Ветер на перроне Гену не провожает, Слава тоже. Это негласное правило, которое приняли они оба независимо друг от друга. В Москве снег сыплет за шиворот, пока Гена шагает до входа в метро и старается перестать форматировать в голове терабайты информации, оставшиеся с поездки. Слава не любит Балтику — раз, Коха ест исключительно курицу — два, у Славы руки теплые, губы сухие и корками покрыты — три, славкино новое кресло канареечное и пидорское — четыре, у Славы есть чувства — пять. А потом Гена оказывается лицом к лицу с одиночеством и пылью съемной однушки. Усталость изнутри снедает почти целиком, а еще столько работы предстоит. Такой долгий, долгий путь наверх. Гене не нравятся клишированные формулировки, но он оставляет на этот раз, потому что иссяк на оригинальность еще во время сна в поезде. Потом исправит. Мне, чтобы писать песни, нужно менять часто обстановку, и обычно мне хватает уехать из Москвы в Питер, — говорит Гена. Братья от разных родителей, — говорит Гена. Говорит Гена много, думает — еще больше. А потом просто звонит Славе, чтобы снова услышать, как шумный фон тусы сменяется на редкое шуршание проезжающей машины или тишину подъезда.