***
Сразу за городскими воротами им выдали лошадей: верховую на каждого и клячу, впряжённую в старую телегу. На этом усиление не закончилось: у легионской конюшни, попыхивая трубкой, ждал священник. Титус, похоже, его знал — они обменялись кивками без лишних слов, и священник, как покупатель на ярмарке, пристально оглядел весь отряд. Кто-то из Лексовых сослуживцев несмело потянулся за благословением, и жрец, хмыкнув, уверенно осенил их всех священным кругом. — Акатош, — буркнул Петроний, но тихо, себе под нос. — Лучше бы аркейского прислали. Жрец Бога-дракона, если и расслышал, виду не подал. Зацепил по-бабьи в горсть длинный подол невзрачной рясы и взлетел в седло — и больше, кроме длиннополой одежды, бабьего в нём не было ничего. На лошади он сидел так, словно там и родился, а под рясой оказались кожаные штаны и сапоги с мягкими голенищами; и, если Лекс не совсем ослеп, в этих голенищах прятались весьма любопытные сюрпризы. На Акатоша, выходит, надейся, а кинжал всё равно под рукой держи… Жрец пустил лошадь рядом с капитаном, поехали вдвоём во главе отряда. Лекс с Петронием оказались сразу за ними, и Еро против воли слышал иногда обрывки тихих фраз, которыми обменивались капитан со священником; и, насколько он понял — хоть и не его это дело было, конечно, — удивить жрец мог не только ножами в сапогах. Капитан Титус выглядел так, словно едва сдерживался, чтобы честь не отдать. — Эй, салажонок, — окликнул Лекса заскучавший Петроний. — Культистов видал когда-нибудь? Еро призадумался. Девять знают, может, и видал. Они ж, культисты, маскируются. Ходят среди честных законопослушных граждан. Не отличишь, пока на ковен свой не соберутся. Или, того хуже, не начнут, обезумев, на прохожих с ножами бросаться, а то и в подвале пристойного, респектабельного дома такое устраивать, что волосы дыбом… — А я видал. — Петроний не нуждался в собеседнике, больше в слушателе. — И вот что я тебе, салажонок, скажу. Кончать их надо. На месте и без разговоров. Не люди они больше, культисты эти. Как не бывает добрых даэдра, так не будет и раскаявшихся культистов. Только зря телегу за ними гоним. «Да что ж там такое-то? — тоскливо подумал Еро. — Ну Сангвин. Попойка. Может, разврат… Так и столичные-то бордели — не розарии, вестимо, чего только за полгода не навидался там, а уж Петроний…». Подумал — и не стал вслух спрашивать, очень уж мрачно старый стражник усы свои теребил. Жрец впереди потянул носом совсем по-звериному, подобрал поводья, останавливая лошадь, и обернулся к стражникам. — Ну, щит и меч империи, — сказал он, ухмыляясь; губы кривились, а глаза смотрели цепко и пристально. — Сейчас полянка будет. Никого не убивать, бить так, чтоб не рыпались, но и не калечить. Всех, кого найдёте по кустам — сперва мне показать, а после уж связать и в телегу, на суд. Поняли, орлы? Орлы неуверенно закивали. Лекс хотел было возмутиться, что приказы стражникам отдаёт только капитан, но снова смолчал. Кто тут главный, даже ему понятно было. — И, надеюсь, позавтракать никто не успел? — обронил жрец, спешившись. — А то жалко харчей казённых. «Да что ж такое-то? — снова подумал Лекс. — И этот туда же». Но снова смолчал. Завтрак Еро никогда не пропускал.***
Посреди полянки, широкой, утоптанной, с редкой плешивой травой, сидел мужчина. Вырезанный из дерева, в человеческий рост, он притягивал к себе взгляд так, что не смотреть было невозможно. Толстые руки сжимали грубо вырезанные из того же бревна бутылки; расплывшийся живот и массивная шея едва просматривались. А вот для лица статуи неведомый резчик усердия не пожалел: выражение было схвачено так живо, что казалось — вот-вот подмигнёт, гадливо и пошло, искривит ещё сильней в ухмылке жирные губы, а то и оскалится плотоядно… А от лица взгляд невольно спускался к фаллосу — непропорционально огромному, торчащему строго вверх из-под складок на пузе. Лекс почувствовал, как его невольно пробирает дрожь, и отвернулся. — Ух ты ж блядь, — придушенно сказал кто-то из салаг. — А они вообще живые? И только теперь Еро заметил на поляне тела. Дюжина, наверное, одетых, полуодетых и совсем голых людей — по большей части людей — без всякой видимой системы валялись на поляне. Они либо спали, либо были слишком далеко от сознания, чтобы заметить вторжение. Шевелилась только одна, каджитка, да и та не обращала на стражников внимания, склонившись над чьим-то телом. Лекс не сразу понял, что она выковыривает трясущимися лапами из остатков одежды какой-то мешочек. Все стражники, как завороженные, следили за культисткой. Шкура у неё от природы была песочно-жёлтая, как у пумы, но сейчас — вся покрытая пятнами: бордовыми, бурыми, болотно-зелёными. Из одежды на ней болталась только рваная тряпка вокруг шеи. Добыв то, что искала, каджитка торжествующе рыкнула. Коготь легко вспорол ткань маленького мешочка, и ветер сразу подхватил порошок, взметнул над ладонью каджитки белое облачко. Взвыв, та принялась лизать языком воздух, свою руку, а после, спустя несколько секунд — и землю, присыпанную, будто снегом, лунным сахаром. То, что сахар просыпался в чью-то подсохшую блевоту, каджитку не остановило. Кто-то из салажат пискнул совсем по-детски и едва успел добежать до кустов. Петроний, покрыв всех сразу забористым матом, решительно шагнул к каджитке и от души приложил ей в лоб рукой в латной перчатке. Кошка снова взрыкнула, жёлтые глаза закатились, и она, как тряпичная кукла, осела на землю. — Чего встали? — рявкнул Петроний. — Вяжите, салаги, да в телегу. То есть если наш священник не возражает, конечно. Священник не возражал, и потерявшую сознание кошку кое-как, стараясь не касаться пятен на шкуре, закинули в телегу. Она дышала, но хрипло и прерывисто, верхняя губа поднялась, обнажая клыки, а язык, широкий и белый от сахара, вывалился. — Красотка, — хмыкнул Пет. — Ещё шевелилась, гляди-ка. Ну ладно, остальных грузите, не таких бодрых. У меня на них любоваться желания нет. И Лекс грузил. Желудок и правда ему достался крепкий: других уже стошнило, а кого и не по разу. «Это граждане Империи, — говорил себе Еро, стараясь не смотреть. — Да, они нарушили закон, они… Они это всё делали, но они остаются гражданами Империи». Помогало плохо, честно говоря. Проще бы, наверное, было как Петроний: смеяться, хоть и натужно, и звать тела тушами, брёвнами и падалью. Сперва они отнесли в телегу женщину: нордку или бретонку, не понять было. Она лежала на краю поляны на животе, похрапывая, совершенно голая. Между белых, широко разведённых бёдер тускло блестело стекло бутылки. Горлышком внутрь, днищем наружу. На коже, от промежности до колен, темнели бурые пятна. Лекс понадеялся, что это вино, но уверенности у него не было. — Бутылку-то выньте, идиоты, — распорядился Пет. — Этой леди уже хватит удовольствий. Лекс вынул бутылку, и его даже не вырвало. Его не рвало и после: ни когда тщедушный, хлипкий орк выблёвывал ему на сапоги что-то буро-зелёное; ни когда тащили, так и не расцепив, каджита с редгардкой; ни когда пришлось дать в лоб очнувшемуся и начавшему трепыхаться норду. Через полчаса его уже даже перестало изумлять, как изобретательны разумные существа в вопросах запихивания, заливания и засыпания в себя и других очень странных вещей. — Эй, белобрысый, — окликнул его жрец Акатоша после очередного похода к телеге. — Ты, вроде, покрепче остальных. Священник стоял перед статуей, задрав рясу. Журчание прямо намекало на его, служителя Девяти, отношение к даэдра вообще и к Сангвину в частности. Лекс поморщился: циничность этого жеста слишком уж отдавала тем же, что не так давно творилось на поляне во славу Принца. Словно бы наизнанку вывернутым, кривым — но отражением. — Эту пакость, — жрец вышел из-за статуи, махнул на неё рукой небрежно, — надо сжечь прямо тут, нечего в столицу всякую дрянь тащить. А ты, крепкий, пойдём-ка со мной. Только сейчас Лекс вспомнил, что священник, видимо, искал среди культистов кого-то конкретного. И, похоже, не нашёл — ни одно храпящее в телеге тело его не заинтересовало. Но теперь жрец спокойно и деловито раздвигал кусты на дальнем краю поляны; Еро, уверенный, что видел уже всё, спокойно шёл за ним. Впереди кто-то хрюкнул, завозился. Лекс всегда думал, что напиться до поросячьего визга — это просто образ, не имеющий ничего общего с реальностью. Но, похоже, кому-то из культистов Сангвина и в самом деле удалось, и именно что до поросячьего… А потом жрец отодвинулся в сторону, открывая перед Лексом всю картину. Визжал и похрюкивал, конечно, не поросёнок. Вполне матёрый здоровенный хряк, домашний, ухоженный, розовенький и толстый. Свин тяжело вздыхал, лёжа на боку, его брюхо ритмично вздымалось и опадало. Копыта были связаны попарно — передние и задние по отдельности. Встать хряк, похоже, уже и не пытался, только взвизгивал время от времени тонко и жалобно да щурил маленькие заплывшие глазки. А за спиной свина, как-то отчаянно-трогательно закинув на него руку в порванной рубахе и голую стройную ногу, спал человек. Лекса замутило. Жрец Акатоша невозмутимо обошел вокруг обнявшейся парочки. Свин, почуяв чужое присутствие, завизжал отчаяннее, задёргал копытами. Священник, не обращая на животное внимания, нагнулся над человеком, потянул того за длинные, слегка вьющиеся волосы. Лекс успел увидеть лицо культиста: молодое, хоть и помятое, симпатичное, с прямым имперским носом… Наверное, чей-то сынок впутался в грязные делишки, а жрец, который всё меньше походил на жреца, взялся замять скандал. Лекс почувствовал, как в нём закипает гнев. — Похоже, наш малыш, как порядочный мужчина, обязан теперь жениться на этом свине, — священник, окончательно утратив благолепие, хохотнул. Потом обошел так и не проснувшегося культиста сзади, пнул носком сапога пониже спины и присвистнул: — Ну или свин должен жениться на нём. И вот тут Лекс почувствовал, что даже у каменного желудка есть предел терпения. Он сжал челюсти изо всех сил, не собираясь позориться… — А стражникам на завтрак всё ещё дают яичницу? — невинно поинтересовался жрец. — Со шкварками, с сальцом… Когда закончишь блевать, белобрысый, помоги мне оттащить этого свиноёба к ручью.***
Воспитательный процесс жрец организовал с чувством и с пониманием. Культиста они положили на берегу ручья, и служитель Акатоша периодически брал его за немытые длинные волосы и погружал лицом в холодную, аж зубы сводило, воду. Лекс, зайдя выше по течению, помыл руки как мог тщательнее, умылся и стал ждать распоряжений. Культист с каждым погружением булькал всё живее, бодрее и возмущённее. — От… пфф… убери руки, — смог он наконец произнести более-менее внятно. — Мой господ… Речь про господина Лексу дослушивать не пришлось: жрец снова макнул культиста в воду, на этот раз дольше и основательнее. А когда достал, всё так же удерживая левой рукой за волосы, почти аккуратно врезал по щеке. Культист задохнулся воздухом, который жадно хватал открытым ртом, и затих. Глаза у него, отстранённо подумал Лекс, были голубые-голубые, чистой небесной синевы. Вместе с красными от лопнувших сосудов белками и почти такими же красными веками выглядело это по-настоящему жутко. — Эй, белобрысый, — неожиданно обратился к Еро жрец. — Думаешь, наверное, за каким… хе-хе… свиным хером мне эта падаль сдалась? И почему бы не отправить его в телегу, к остальным? Лекс кивнул. И правда было интересно, вот только он не ожидал, что жрец, который, очевидно, совсем даже не жрец, захочет ему об этом рассказать. — Тогда садись рядом и слушай, — предложил не-жрец. Ткнул носком сапога притихшего культиста и добавил: — Пока наш любитель животных в себя перед долгой дорогой приходит. Культист косился недобро, скалился, но молчал. А не помолчишь тут, вдруг понял Лекс, когда твою руку, как в тисках, в таком вот обманчиво-безобидном захвате держат. Одно движение — и выйдет из сустава плечо. Хорошо если не навсегда. И сам Лекс, и культист, похоже, понимали, что не-жрец сделает это, ни на миг не перестав улыбаться. — Ты, парень, наверняка гадаешь, — начал не-жрец, подчёркнуто глядя только на Лекса и к нему же обращаясь, — а настоящий ли я священник. Еро пожал плечами: ответ для себя он нашёл, и гадать не приходилось. Видимо, не-жрец обо всём догадался по его лицу, но только хмыкнул. — Зря ты так, — равнодушно сказал он. — Я не менее настоящий служитель аэдра, как вот эта вот падаль, — небрежный пинок под рёбра заставил культиста сморщиться, но губ он так и не разжал, — даэдрапоклонник. Вопрос, парень, в том, что такое боги. И что такое даэдра. И вот тут Лекс в самом деле засомневался. Если этот не-жрец заведёт долгие речи об Ану и Падомае, Обливионе и Этериусе… Не-жрец (или всё-таки жрец?) его снова удивил. — Нам всем, каждому из нас приходят порой в голову мысли, — совсем не тем особым, пафосно-заунывным жреческим тоном сказал тот. — Знаешь, такие мысли… О том, как проще и приятнее. Взять чужой кошель, забытый растяпой-хозяином на столе: нам нужнее, а он сам виноват и всё такое. Или что хорошо бы напиться, уйти хоть ненадолго от проблем, растворяясь в хмельном веселье и забываясь. Как сладко, вложив в удар все силы, раскроить топором подлеца от шеи до пупа, вырвать его гнилое сердце, впиться зубами. Или, напротив, травить его медленно и неотвратимо, улыбаясь ласково и честно, и скрывать тёмное глухое ликование. Или, например, о том, что любопытно было бы трахнуть свинью… Лекс почувствовал, как напрягаются мышцы. Не так, не в этих словах, но да. Не-жрец говорил — и будто самого Еро сейчас наизнанку выворачивал. Было, было, пусть смутным отблеском, задавленной змеёй — но и его такие думы посещали порой. Ну, кроме свиней, конечно. Зато культист именно под конец зашипел и скривился — почти обиженно. — Вот то-то и оно, — помолчав, сказал не-жрец. — У каждого бывают. И уступить таким мыслям — легко и сладко, проще некуда. Давай же, давай, шепчут они внутри любой головы, ведь это же так заманчиво. Давай, никто не узнает… Вот это, парень, и есть даэдра. И однажды таким мыслям уступают. А тут такая штука выходит странная: никто ведь не хочет в глубине души по-настоящему дрянью себя считать. И потому, как спасение, приходят они. С именами, ритуалами и прочим поеблядством. И вот уже ты вроде как не просто соседа обокрал или там свинью выебал — а Служитель, да. За идею, получается, а не потому, что жалкая бесхарактерная тварь. Или за подарок, тоже неплохо. Милость Принца, говорят они. Что, свиноёб, снизошла на тебя сангвинова милость? Свиноёб промолчал, Еро тоже не стал комментировать. — Вот это и есть даэдра, парень, — не-жрец снова повернулся к Лексу. — Гниль внутри. Дорога в никуда. Но он, видишь ли, цепляется за эту иллюзию и не признаёт, что всего лишь жалкий слабак. Настоящий, мать его, даэдрапоклонник. А я, выходит, не менее настоящий священник. Жрец своих богов. Тоже, веришь ли, ритуалы выполняю, благословить могу… но могу и по ебалу врезать, чего уж скрывать. — То есть даэдра, получается, нет? — осторожно уточнил Лекс. — Есть они, поганцы, — жрец сплюнул в воду. — Просто начинаются не там, где мы думаем. Не в Планах Обливиона. В нас самих они начинаются, под вот этими вот рёбрами. Еро никогда не был силён в теологии, потому снова промолчал. — Те, кто сейчас с комфортом едет на суд в вашей обосранной телеге, — жрец, как истинный жрец, в ответах и не нуждался, — они сгнили. Даэдра в них слишком силён, они себя ему скормили, в жертву принесли окончательно и бесповоротно. Им уже плевать на суд человеческий. А этот вот, сдаётся мне, не совсем ещё конченый ублюдок, хоть и ублюдок, конечно. Жрец самодовольно хмыкнул, словно очень удачно пошутил в конце своей речи, но ни Еро, ни, судя по взгляду, культист шутки не поняли. — Поэтому я его заберу и увезу на перевоспитание, — уже другим тоном продолжил самопровозглашённый оратор. — Туда, где его научат служить другим богам: красоте и милосердию, честному труду и мудрости… Они, видишь ли, начинаются там же, где и даэдра. Культист взвыл и забарахтался, и жрец снова макнул его лицом в ручей, долго и основательно. Лекс отвёл глаза, чтобы не смотреть на его голые дёргающиеся ноги. — А вы, — спросил он, когда культисту наконец позволили снова дышать. — Вы какого бога жрец? Долго, очень долго Еро казалось, что тот не ответит, просто вскроет ему череп своим стальным ледяным взглядом. — Имя моего бога? — наконец усмехнулся жрец. Взгляд не потеплел, но губы изогнулись в улыбке. — Имя его — Империя. Еро отвернулся и уставился на быстрые светлые воды ручья. В общем, всё было понятно. Вот только на языке вертелся, назойливым комаром в голове зудел вопрос: а Империя — она аэдра или даэдра? Лекс промолчал. — Кстати, парень, — неожиданно вкрадчиво спросил Клинок. — Не хочешь ли вступить в наш орден? Предложение огорошило, обрушилось на плечи каменной глыбой, выбило из головы все связные мысли. Хотел ли? А кто не хотел? Вот только… Даэдрапоклонников ждал суд. Простой, понятный, чёткий и — мечта — неотвратимый. Каждого. Свод правил, которые не хороши и не плохи — но едины для всех. Для давно сгнившей изнутри каджитки и имперца с породистым носом. Закон решает, кто и насколько виноват. Закон, а не жрец бога по имени Империя. И Еро точно, наверняка знал: среди тех искушений, о которых говорил ему жрец, верного не было. Не было той мысли, что сводила с ума, до дрожи, до умопомрачения: ты, Еро, вправе решать, что хорошо, а что плохо. Ты, Лекс, сам закон, ты волен карать и миловать, ведь только ты, ты, ТЫ прав. Ты знаешь лучше. И потому Империя, возможно, была аэдра для этого жреца. Для Еро она была даэдра. Разве что без ебли со свиньями. — Спасибо за честь, — искренне ответил он, встретив стальной взгляд. — Но я вынужден отказаться. Я служу иному богу. — Как любопытно, — усмехнулся жрец. Удивление ему не удалось скрыть до конца. — И какому же, парень? — Закону. И впервые за всё время их знакомства жрец, постоянно кривящий губы в ухмылке, сыплющий солёными шутками, ироничный слишком, до костей ироничный — рассмеялся. Светло и искренне. — Твой бог, парень, лишь слуга моей богини, — добродушно сказал он, отсмеявшись. — Ты уже наш, остались лишь формальности. И тут Лекс окончательно, навсегда убедился, что он, он, простой стражник, мальчишка без роду и племени, салага из казармы — прав. — Если вы правда так думаете, — сказал Еро прямо, встретив взгляд жреца, — то вы не лучше этого свино... свинолюба. Вы такой же даэдрапоклонник. И прикрываетесь такими же дырявыми иллюзиями, как он, оправдывая собственные слабости. — Какой… интересный вышел разговор, — откликнулся жрец. И неожиданно протянул Лексу руку: — Брат Джоффри, скромный монах. И Еро ничего иного не оставалось. — Иеронимус Лекс, стражник, — ответил он. Рукопожатие у брата Джоффри было каменное. — Пожалуй, мы поговорим ещё, стражник Иеронимус Лекс, — без тени насмешки сказал Клинок. — Где-нибудь через год-другой. А пока мне надо отвезти эту падаль туда, где из него вырастят человека. И, надеюсь, любовь к свинкам была у него временным увлечением, а не устойчивой склонностью. Клинок поднялся, резко вздёрнул культиста за вывернутую руку и, не оглядываясь, увёл в сторону поляны, на которой догорал деревянный Сангвин. И они с Лексом встретились через год, конечно, и снова поговорили, и опять не переубедили друг друга. Но это уже совсем другая история. Без даэдра, ублюдков и свиноёбства.