в голове моей совершенно не вяжется. как. ну как же? кашель мой простудой скажется, даже если я вовсе не больной. по ночам мне кажется, что ты никогда не болела мной.
Вольфганг не понимал, как в мире, в котором верят в родство душ, может начаться охота на людей, которые чувствуют друг друга так, как никто другой. Казалось бы, природа сенсейтов как нельзя лучше обосновывает то, что у людей под сердцами находились Дом и Птица. Видимо, так считали не все. Наверное, из-за охоты, устроенной Уисперсом, что-то пошло не так. Отлаженный механизм, заложенный в человеке самой природой, дал сбой. Иногда Вольфгангу казалось, что в определённый момент он почувствовал это. Может быть, манипуляции Милтона разрушили его Дом? Было больно думать о том, что его сердце кто-то мог скрутить, сжать, исколоть тупыми иголками и оглушить волной электричества. Больно, но легче. Потому что если Homo Sensorium как вид уничтожить было можно, то высшую форму существования, предназначение и в каком-то смысле судьбу человека отнять было нельзя. Все они, в независимости от того, к какому виду принадлежали, были прокляты и благословлены тем, что когда-нибудь найдут свою родственную душу. И если его кластеру то, что Уисперс потерпел поражение, принесло небывалое облегчение, Вольфганг посчитал это началом своего конца. Потому что он нашёл свою родственную душу. Как оказалось, для сенсейта это было проще простого.***
Вольфганг носит под сердцем Дом. Как бы абсурдно это ни звучало. Вольфганг не разбирал дороги, необдуманно спускал курок, разжигал огонь на своём пути. Он весь – беспорядок вперемешку с кровью, грубый и холодный свинец и жгучая боль, неприветливость и чёрствость, с которыми его собственному сердцу приходилось мириться. И вдруг Дом. Внутри него – солёное Озеро с широкими берегами. Тёмный, неглубокий водоём, манящий своим спокойствием и тенью. Феликс говорил, что любой девушке было бы приятно в таком утонуть. Вольфганг предпочитал утешать себя тем, что это всё же не бушующее море, чьи взрывные волны поглощали, съедали всё, что имело неосторожность опуститься на поверхность воды. Он думал, что такое необузданное, опасное, мёртвое Море – его отец. Поэтому он любил своё Озеро, брал силы у его спокойствия и так часто уходил в себя, погружаясь под воду. Ему нравилось то, что его мать – Птица, гордая Лебедь, всегда вселявшая в него уверенность своим присутствием. Без неё его Озеро опустело. Оно ждало родственной души, для которой было предназначено, но Вольфгангу было всё равно. Ему было гораздо спокойнее одному в своих водах. А потом он встретил Калу. «Фламинго не гнушаются и такими местами, рядом с которыми не будет жить ни одна другая живность: например, у очень солёных или щелочных озёр». Вольфганг никогда не был орнитологом. Он просто знал. Все те девушки, что были рядом, рано или поздно понимали, что высохнут, задохнутся рядом с ним, и он сам не чувствовал ничего – лишь пошлое безразличие. Нагое равнодущие, которое нельзя было прикрыть ни вежливостью, ни попытками проявить участие, ни влажными от пота простынями душной ночью. Наверное, так и должно быть, когда человек пытается сойтись с не родственной ему душой? С Калой же, напротив, всё было совершенно по-другому. Не разбито и сломано, не изуродовано и испорчено. С Калой его сердце обрело лёгкость, о существовании которой даже и не подозревало. Вольфгангу казалось, что он взлетит – стоит лишь оттолкнуться от земли. Она сама – как безмятежный, тихий полёт и шёлк, развевающийся на ветру, звуки арфы, мягкий свет и трогательная, искренняя любовь. У неё вместо сердца – Птица. Грациозный Фламинго, расправляющий свои крылья навстречу Вольфгангу. Молодая, статная Птица, только сменившая оперение и хаотично озиравшаяся в поисках приюта. Родственные души могли не знать о том, что принадлежат друг другу, сердце могло попытаться солгать самому себе, но у сенсейтов не было такой привилегии. Вольфганг очнулся вдруг и сразу. Наверное, время в тот момент, когда он впервые увидел Калу, замерло. Замерло, чтобы начать совершенно новый отсчёт и стремительно понестись вперёд, заставив стрелки на всех его часах крутиться с бешенной, невиданной и сводящей с ума скоростью. В голове у Вольфганга играл Моцарт. Он родился заново. Может быть, до встречи с Калой он и не знал, что такое «жить».***
Дом не всегда принимал правильную Птицу, а Птица не всегда находила нужный Дом. И это было грустно, несправедливо и горько для Вольфганга, даже несмотря на то, что раньше он был не заинтересован в том, чтобы найти свою родственную душу. Поэтому он был рад наблюдать за тем, как близкие ему люди находят счастье и борются за него, отказываясь мириться с серой жизнью без своего соулмейта. Сердце Уилла – высокие, надёжные Горы, готовые заслонить от любой опасности. С таким Домом никто не пропадёт. Такой Дом с нежностью принял Птицу, стал тёплым, родным местом для скалистой Ласточки, которая живёт в сердце Райли. Ей больше не нужно было замерзать и греться у случайных пристанищ в одиночку. Вольфганг знал, что у Аманиты под сердцем жил прекрасный, гордый, но одомашненный Павлин. Он нашёл Дом у тихого, вечнозелёного Леса Номи. Их союз обещал счастье и взаимопонимание с самого начала. Наверное, Вольфганг мог позавидовать такой уверенности и безопасности. Комфорту. Единению. Он очень хотел, чтобы его Дом стал домом для Калы. Это было чудом на грани нереального, но у него получалось. Её Птица непреодолимо тянулась к тёмному Озеру. Это совсем не густые Тропики, которые распахнуло перед девушкой сердце Раджана – в них едва ли можно было найти водоём, рядом с которым захотелось бы остаться. Всё дело было в том, что его Озеро выходило из своих берегов, завидев потерявшегося в безликой небесной пустоте Фламинго. Тихо и спокойно, но отчаянно, пытаясь дотянуться как можно дальше. Одинокие, раньше ни в ком не нуждавшиеся воды приглашали Птицу. Птица металась, мучилась, не в силах понять, не в силах разорвать тех оков, которыми наградил её хозяин. Фламинго издавал протяжный, отчаянный крик и снова возвращался в Тропики к полусухим болотам и редким родникам. Вольфганг знал, что его берега никогда не смогут согласиться на меньшее. Они были нужны друг другу. Он сомневался, что когда-либо сможет почувствовать себя более счастливым и свободным, чем в тот момент, когда Фламинго наконец приземлился у берегов Озера. То самое единение и покой. Бесконечность. Когда Птица свила себе гнездо в прибрежных зарослях и признала эти воды своим Домом, Вольфганг понял, что значит гармония. Сердце, наконец приютившее Птицу и встречавшее с ней утро, было на своём месте. Последней вспышкой счастья была мысль о том, что грациозному Фламинго, отказывающемуся покидать воды Озера и ведущему Его за собой, будет хорошо в Париже. Вольфганг чувствовал, как Птица, разлучённая с Озером, которое Она только обрела, рвалась Домой и била крыльями, когда он лежал на операционном столе. Он не мог дотянуться до Неё рукой. Ходили слухи, что некоторые люди всё же могли избавиться от своего Дома или Птицы. Уисперс определённо был в их числе. Только спустя время он понял, что виноваты не дни, проведённые в лаборатории, и не сущность сенсейта. Может быть, это его собственное сердце, такое, каким оно было с самого начало, виновато? Порой мысли об этом сводили с ума. Вольфганг чувствовал, что что-то не так. Он понял это сразу. Даже тогда, когда Фламинго стоял в воде, миролюбиво перебирая перья и даря ему очередной закат, окрашенный в розовое, Вольфганг знал, что его Озеро чем-то встревожено. Неправильный – не то слово. Ничего в связи родственных душ нельзя было назвать неправильным. Они предназначены другому, но иногда связь с ними часто обременительна, пагубна. Так бывает. Но, оставшись на месте, Птица, чутко чувствовавшая природу и мир вокруг, замучает себя, загубит, поломает крылья и окажется навсегда привязанной к месту, которое невольно заберёт из неё все силы. Это звучало почти страшно. – Я не поверю в это, — решительно бросает Уилл. – Вы предназначены друг для друга. Если будешь усложнять, то только накликаешь беду. Не ставь на себе крест. – Ты не понимаешь, – качает головой Вольфганг. То, как кластер заботился о нём, очень много значил для него. Но оптимизм, присущий Уиллу, шёл вразрез с реальностью, с которой столкнулось его сердце. – Она не говорила, но я чувствую это. Через какое-то время ты тоже почувствуешь. — Господи, Вольфганг, — американец вздыхает, прикрывая лицо руками, — если что-то будет… нужно, то ты всегда сможешь сказать нам. Ты же знаешь. Дома, расположенные неподалёку друг от друга, могли положительно влиять друг на друга. Вольфганг знал, что Горы могут защищать не только Птиц. — Я не знаю, когда моя жизнь стала такой запутанной, — вскоре признаётся Кала. — Но мне кажется, что теперь я знаю, как это исправить. В её голосе столько горечи, сколько никогда не было соли в его Озере. Сначала Вольфганг подумал, что дело в Раджане. «Твоя Птица зачахнет в безводных, душных Тропиках», — говорил он раньше. И Кала послушала его. Дело было не в Раджане. Дело было в нём самом. Вольфганг знал. Слишком ядовитым было его Озеро, слишком вязким. Птице было легко запутаться в его водорослях. Ему было легко спугнуть Её чужеродными выстрелами и следами человеческого пребывания. Они были родственными душами. Но слишком сложно, слишком опасно, слишком тревожно было Кале находиться рядом с Вольфгангом. Просто не тот Дом ей достался. Не такой жизни искало её сердце. Он понимал. Высокому, взрослому Фламинго, кажется, с самого начала было немного тесно в его грубом, ограниченном сердце. Ссылаться на родство и судьбу, всё чаще замечая, что в водах Озера неспокойно, было бы просто стыдно. Вольфганг ни за что не держал бы её в клетке. Всё-таки птицы – они для того и созданы, чтобы летать, верно? «Способность к полету молодые фламинго приобретают на 65—75-й день жизни. Прежде чем взлететь, фламинго бегут по воде». Птица прощалась с ним. Птица любила его. Его Озеро любило Птицу больше всего на свете. Вольфганг мог по праву гордиться тем, что не давал спуска своему сердцу – он почти приказал Дому позволить Птице улететь. Пока не стало слишком поздно. Пока они не погрязли в отчаянии и не загнали свои сердца в этой гонке за счастьем, которое им всё равно уже не нагнать вместе. Кала берёт его лицо в свои руки в последний раз, медленно и нежно проводя тонкими пальцами по щекам и губам, снова нечаянно уколовшись о щетину и почти без сожаления улыбнувшись Вольфгангу. Он закрывает глаза, чтобы не видеть, как Фламинго взлетает над Озером, кружа над ним и исчезая в небесах. Вольфганг знал, что Птицы умеют плакать. Так кричал Трогон, которого сердце Лито берегло от опасностей, когда ушёл Эрнандо. Но он даже не думал о том, что могут плакать Горы или Поле, Пустыня или Залив. Не думал, пока его собственное Озеро снова не начало выходить из берегов, отчаянно извергаясь, или замирать на целые недели, грозя уйти в себя окончательно и пересохнуть. Его Дом тянул Вольфганга ко дну. Иногда ему так хотелось потеряться в нём, уйти под волны и захлебнуться даже у мелких берегов. Но он неизменно всплывал на поверхность. Именно тогда Вольфганг узнал, что его сердце может быть косвенно, но связано с чужими Домами и Птицами. Он чувствовал свой кластер как никогда раньше. Птицы, живущие в сердце Сан, Лито и Райли избавляли его Дом от одиночества, а Дома Кафеуса, Номи и Уилла всегда были рядом. Человек, лишившийся родственной души не всегда бывает одиноким. Какое-то время он ничего не слышал от своей Птицы. Озеро, привыкшее его чувствовать, всё ещё тянулось к Фламинго. Вольфганг не настаивал, но в то же время он не мог этого избежать: лишиться связи с кем-то из своего кластера было бы невыносимо. Кала была рядом. Она обходилась без поддержки других сенсейтов. Она смогла справиться, пережить их болезненный, казавшийся Вольфгангу жестоким, разрыв. Он не знал, как это у неё получалось, но Кала смогла принять, смириться и продолжать жить дальше так же легко и уверенно, как теперь делала всё в своей жизни. Теперь она знала, чего хочет. Вольфганг, напротив, ощущал себя совершенно потерянным. Может быть, он, поглощённый чувствами к Кале, слишком много от неё требовал? Наверное, она думала, что ему теперь тяжело ожидать чего-то. Напротив. Ему было куда тяжелее от осознания того, что ему больше н е ч е г о ждать. Какое-то время то, что он мог дать приют Птице, было для него всем. Но это был приют – не дом. Кала по-прежнему тянулась к нему, потому что видела в нём близкого человека. Вольфганг не прекращал видеть в ней родственную душу. Она хотела, чтобы он был рядом с ней. А он хотел, чтобы Птица вернулась Домой. Сердце ныло и просило о большем. Так, чтобы снова было хорошо и спокойно. Но так уже никогда не будет. Говорят, если соулмейты расстаются по собственной воле, их Дом и Птица больше не смогут принять друг друга, как раньше. От того, что кто-то пытался зашить когда-то образовавшуюся рану, разрывались сердца. Каждый раз, когда Птица снова пыталась поселиться в Доме, Дом истекал кровью. От осознания этого, конечно, не становилось легче. Сердце кричало. Наверное, так оно заполняло пустоту, образовавшуюся там, где когда-то нашла своё место Птица. Если Дом – водоём, то человек плачет. Слёзы резали кожу, не привыкшую к тому, чтобы всегда спокойный Дом страдал. Щедро пополняемое не только слезами, но и водкой Озеро бухнуло и не умещалось в сердце, грозясь сжечь его. Так было в те моменты, когда ни о чём не знавший Фламинго появлялся в небе над водой. Вольфганг ей ни за что не скажет, как это бывает больно. Потому что даже отказавшиеся друг от друга родственные души остаются родственными душами. Они помогают друг другу исцелиться, пусть и не подозревают об этом. Когда Вольфганг чувствовал Калу и находился рядом с ней (не подпуская слишком близко Фламинго, разумеется), он понимал, что ему становится легче. Он медленно учился отпускать. Обнимая девушку, благодаря её за тепло и поддержку и взамен пытаясь отдать ей остатки своего света, Вольфганг чувствовал себя правильным, цельным. Пусть больше и не соулмейтом, в котором Кала нуждалась. Вспоминать о том, что они пережили вместе, когда только знакомили Птицу и Дом друг с другом, было почти не больно. — Почему так тяжело, Вольфганг? Почему я не могу открыться единственному человеку, которому я могла доверить всё? — Потому что ты заслуживаешь того, чтобы быть счастливой. Может быть, он был прав уже тогда? Решение ещё не возникшей перед ними проблемы было в его руках. Может быть, если бы он тогда закрыл своё сердце… — Нет. Не смей, — Кала обрывает его мысли так же решительно, но в отличие от Уилла она всё знает, всё чувствует. — Эти воспоминания — наши. Если бы всего того не было, мы бы никогда не нашли себя. Не отнимай того, что было, ни у меня, ни у себя. Он кивает, соглашаясь. То, что у Вольфганга осталось от тех времён, всё ещё остаётся для него самым ценным. Даже когда его чувства поблекнут и будут поглощены смирившимися со всем волнами, он должен сохранить память о том, что было. Раньше ему казалось, что Кала забыла. Теперь он знал, что это не так. Воды Озера, скрытые серыми тучами от любого солнца, начинали согреваться. Озеро Вольфганга больше не выходило из берегов. Оно спокойно, как раньше, застыло в своей новоявленной действительности, которая всё чаще казалась приемлемой. То, что ему пришлось отдать часть себя и забыть то ощущение, которое дарило присутствие Фламинго на берегах Озера, больше не казалось невыносимой, цикличной каторгой. Воспоминание не жглось и не болело. Вольфганг всё чаще вспоминал, как ему раньше было спокойно одному в своих водах. В конце концов, отпускать – это тоже искусство.некоторые вещи в нашей жизни просто неизбежны.