The kettle's on, the sun has gone, another day.
Щелчок. Электрический чайник включён. Тяжёлый взгляд медленно ползёт по комнате — на полу нет разбросанных книг, на чайном подносе даже не недельная пыль: пара голубых глаз не поднимается выше, чтоб никаким из случайных образов не пересечься с пристальным взором человека, который так и не стал причиной неслучившегося, но когда-то привычного бардака. Если честно, Джон сам не знает, откуда взялись силы зайти сюда. А за окном заходящее солнце плавит в лужицы тёплого цвета облака вокруг. Шерлок не мнётся с ноги на ногу и не закусывает в нетерпении нижнюю губу, как в детстве, но терпкое нервное ожидание заполняет комнату отравляющим дурманом. Джон из последних сил делает вид, что ему правда лишь мерещится напряжение человека, на которого он так и не может посмотреть. Щелчок. Вода в чайнике вскипела.He offers me tibétain tea on a flower tray.
Если Джон поднимет глаза, случится катастрофа, думает он. Ему вспоминается, как почти пять лет тому назад он не мог отнять взора от струйки крови на белоснежном шерлоковом лбе, как не мог отнять рук, не мог унять крик, когда мир рушился вокруг него, падал плоско и глухо, обмякши переставал нести какую-либо смысловую нагрузку. Как ужас сменялся выжигающей пустотой. А он не мертв. Чуть не мертв, но все-таки не мертв. Это бесконечно больше, чем не мертв. – ...Чай? Джон вздрагивает; вздрагивает и Шерлок, которого, казалось, спугнул собственный прорезавший вязкую тишину голос. Значение произнесенного не доходит до гостя первые секунд пятнадцать – он пробует на слух это сочетание гласных и согласных, проигрывает в памяти вопросительную интонацию снова и снова, будто боясь, что звучание его быстро выветрится из головы и забудется. Пока Джон игнорирует его вопрос, монстр паники в груди Шерлока разрастается до невероятных размеров. Он хотел бы иметь возможность списать этот своеобразный приход на приход иного рода - более индивидуальный и коренящийся своей природой в изменённых видах сознания, да только он уже который месяц отказывает себе в таком последнем своём спасении, изводит себя одной навязчивой мыслью и тешит невозможным к воплощению образом дорогого человека. Джон бы разочаровался в тебе, Джон бы огорчился, Джон бы отвернулся от тебя... неустанно себя этим образом ограничивая, он, возможно, и подразумевал, что тот может вернуться, но носило это все чисто потенциальный, абстрактный характер. Когда же Джон актуально случился на пороге его двери, Шерлоку стоило большого труда не упасть замертво ещё не от восторга, а от избыточной реальности, которую, как известно, человек вынести не может; посему ему пришлось ограничиться захлёбыванием воздуха, впрочем, оставшимся незаметным для Джона. – У меня есть тибетский, – уверенность Шерлока тает, и это предательски явно слышится в его надломленном голосе. – Принесла миссис Хадсон. За упоминанием доброй женщины, когда-то такой родной для обоих, скрывается отчаяние, за имя Марты Хадсон он хватается как за спасительный круг. Джон оборачивается и, собрав все силы, которые у него были и в особенности те, которых у него не было, пронзительно и ясно смотрит на единственного человека, которого когда-либо по-настоящему любил, если о таком вообще можно говорить в этой вселенной. – Давай твой чай, – устало говорит он, – который принесла миссис Хадсон. Шерлок давит вымученную лыбу и, доставая коробку с заваркой, быстро отворачивается, чтоб незаметно унять дрожь в руках, и загнать на периферию сознания болезненно возникший ассоциативный ряд в голове, ведущий к растрепанному вороху фантазий. Фантазий из числа тех, которые никогда в реальности не случатся и от того лишь сильнее они терзают странной смесью удовольствия с болью. Он просто выпьет чая и уйдёт. Уйдёт и больше не придёт, потому что встречаться, неловко возить ложкой по тарелке с десертом и осведомляться о здоровье – это не про них. Ну не после всего, что произошло с ними вместе и с каждым по отдельности, но друг из-за друга.He's at the door, he wants to score.
Наконец Джон разрешает себе войти в гостиную, где с опозданием до него доходит, что его собственное, джоново кресло ещё стоит там же, где стояло. Будто электрический разряд ударяет ему по позвоночнику, заставляя волной прокатиться дрожь по спине. Комок в горле – пришедший на ум вопрос никак не может быть задан. Чайная пара на уже протертом от пыли подносе с цветами возникает перед ним, и Шерлок без присущей ему грации, почти неуклюже усаживается напротив. Джон прикрывает глаза на несколько секунд — он не справится, он уже не выдерживает. Это пугает Шерлока настолько, что ему кажется, что лучше бы Джон швырнул в него поднос или череп, разбил блюдце, а лучше — все лицо ему. Восточная Европа была хороша тем, что где-то далеко в конце еле дрожал свет надежды, что по возвращении все будет как прежде; что ему теперь, когда даже зыбкую землю выбили из-под ног. Когда правда о случившемся на крыше Святого Варфоломея была обнародована, Джон сменил одну съёмную квартиру на другую, что на два квартала дальше от Бейкер-стрит, поменял телефон, устроился на новую работу, в общем, постарался во всю, чтоб не слышать, не видеть, не находить и не искать встречи. Первая стадия — всегда отрицание. Когда Майкрофт просто сказал "не трогай", у Шерлока не было варианта идти вразрез с мудрым решением брата. Горечь окрасила каждый день, выветрив всякий смысл и волю к существованию. Мысли свести счёты с жизнью — уже по-настоящему — охватывали Шерлока чаще и чаще, и опять его останавливало только одно — стремящаяся к нулю вероятность, что Джону все ещё не все равно. Вероятность была ничтожна, но даже ее было достаточно, чтоб Шерлок не мог допустить причинения боли человеку, до которого масштабы вселенной схлопнулись. Он уже натворил непрощаемого, уже нанёс незалечиваемое. Джон открывает глаза и уставляется на чашку. Свои руки. Чашка. Чай. Все так просто. Поднос. Кресло. Живой Шерлок. Все совершенно так по-блядски непросто. Все вопросы "зачем" и "почему" кажутся бесполезными и бессмысленным, но Джон тонет в осознании ты-же-мертв и есть-только-сейчас-сейчас-ты-жив. Что ты наделал, думает он, кто из нас все-таки умер? То, что ничего уже не будет, как прежде, даже Шерлок понимает слишком явственно. Джону не хочется запустить в него поднос, не хочется дать ему по лицу. Джону очень хочется дать ему осознать, каково ему жилось те два года. Каково ему не жилось. Чашки с чаем остаются не тронутыми.He really needs to say.
Все, что можно сейчас произнести, оправдываться или просить прощения – так глупо, так бесконечно умаляюще произошедшее. Зачем он пришёл сюда? Неужели он думал, что возможно иначе? Да, он правда живой. Этого ли было достаточно? Только поэтому было так больно? Надо сказать и уйти. Шерлока бьет крупная дрожь. Молчание человека напротив сродни пытке. Он берет в руки чашку в надежде найти в горячем напитке хоть какого-то успокоение и через пару мгновений она летит вниз, разбиваясь на мелкие кусочки. Если это и производит хоть какое-то впечатление на Джона, то виду он не подает точно. – Шерлок, – с трудом разделяя слова говорит Джон, – ты, вероятно, не знал... – Я не поступил бы иначе. – Заткнись и слушай. Ты, вероятно, не знал, что я тебя любил. Видимо, тут твоя дедукция сломалась.