***
Время здесь течёт совершенно непредсказуемо. Кажется, что прошли годы. Кажется, он только закрыл глаза.***
Она приходит, конечно. С солнечной улыбкой, с солнечными зайчиками в пшеничных волосах. Тёплый поцелуй клубничных губ оставляет след яда на его обкусанных и потрескавшихся. Или это он травит её — нежная улыбка сползает старой змеиной кожей, тает тепло в глазах. — Почему, Сэм?.. Сэм лишь кривит рот в ответ — слишком много «потому что», а она не заслужила ни одного из них. Девочка-суррогат, слишком чистая и слишком простая, чтобы делить с ней что-либо. Он мог врать себе там, внизу, здесь же в этом нет смысла. Смерть раскрепощает. Она заходит к нему иногда. Влюблённая, солнечная дурочка. Сэм её не гонит: поит чаем и даёт поиграть с Боунсом. Воображаемый пёс рад компании, Сэм — не очень.***
Сэм нарочно теряется в воспоминаниях. От счастливых моментов, отдающих пеплом на языке, Сэм быстро переходит к одному-единственному. Холодное лето девяносто восьмого: высокое небо и широкое поле, нерешительный дождь, кусающий голые, покрытые мурашками предплечья. Боль в суставах и костях от недавнего скачка роста, писк мышей и шелест ветра в жёстких стеблях травы. Если лечь, прижавшись щекой к влажной земле, можно услышать разговор насекомых и шорох машин на шоссе — почти неразличимый. На лице остаются травинки и мелкие ранки, Сэм слюнявит палец и вытирает слабые красные струйки, а порой позволяет им засохнуть. Жаль, что сюда не привести Боунса, Сэм бы зарылся носом в мягкую шерсть, трепал бы его по широкой шее и фыркал, уворачиваясь от мокрых собачьих поцелуев. Так же он часами — днями, месяцами, столетиями? — лежит на спине и слушает тишину, открывает пересохший рот и глотает редкие капли. Сэм пропитан покоем. Сэм думает: так и должно выглядеть посмертие.***
Впервые уловив треск, Сэм не сразу осознаёт, что происходит. Он немного занят: принимает нежданных гостей. Отец расслаблен, почти весел и выглядит чуть ли не моложе Сэма. Он много улыбается и взлохмачивает Сэму макушку. Волоски на теле встают дыбом, его всего передёргивает. Крепкие объятия уже позади. Сэм не знает, что должен чувствовать. Этот человек хотел его смерти. Этот человек отдал за него жизнь. — Сэмми, ты должен прийти к нам. Она хочет с тобой познакомиться, — лицо отца в секунду меняется, на лбу и носогубных складках прорезаются морщины, взгляд тяжелеет. Но стоит моргнуть, и он снова молод и полон тепла. Отец много говорит, Сэму кажется, что встреча тянется, тянется и тянется. Пока, наконец, не подходит к концу. Отец — Джон — в какой-то момент начинает вертеться на стуле, и отстукивать пальцами по столешнице — точно юнец перед важным свиданием. Когда за Джоном закрывается дверь, Сэм понимает, что счастлив за отца. Ещё больше он рад, что тот ушёл.***
Довольно быстро Сэм осознаёт, что свой кусочек рая можно заблокировать. Если, конечно, ты не делишь его с кем-то другим. Как бы влюблённая солнечная девочка не хотела быть его половиной, это не она, и Сэм закрывает двери для неё, для Джона, для матери, которую так и не решился навестить, и для всего остального загробного мира. Ему комфортно здесь, с Боунсом и бескрайним, растянувшимся во все стороны, в прошлое и будущее, полем. Сэм заворачивается в своё одиночество, словно в одеяло. Оно не греет, и Сэм наслаждается пробирающим до костей холодом. Он игнорирует треск.***
С каждой секундой — минутой, столетием? — на фарфоровой скорлупе появляется всё больше трещин. Когда Сэм срывается и позволяет себе задуматься о природе разрушений, он не обманывается. Это не безжалостные законы природы, заставляющие его вылупиться в жизнь — этот поезд давно позади. Сэм знает. Знает. И потому начинает ненавидеть.***
Тишина раскалывается резко, острая крошка режет, но по-настоящему больно от окутавшего с головы до ног чёрного, жужжащего дыма. Кожа Сэма, его внутренности, его душа и ум в огне. На миг он задумывается, это ли испытывал в аду отец. Сэм задыхается, Сэм смеётся: не такая плохая альтернатива тому, что должно произойти. Он раскалывается вслед за куполом, потому что не хочет. Он не хочет идти, плевать на высшие и низшие сущности, у него есть право выбора — её гарантировал каждой твари Всевышний. Из Любви, конечно. У него ведь нет других мотивов, правда? Сэм раскалывается. Он чувствует, как маленькая частица его сущности вплавляется в чёрное облако и сгорает в ней. Сэму кажется, ему ампутировали конечность. Когда тьма исчезает, Сэм проверяет замки на дверях в свой рай. Они на месте, только, кажется, стены исчезли.***
Теперь, в самые неподходящие моменты, его тишину разрывает вой, смех, плач, скрежет зубов и выворачивающее внутренности постороннее возбуждение. Если он проваливается в забытье, то перед глазами предстают картины, которых он бы не хотел видеть никогда. Сэм не задаётся вопросом: зачем? Сэм не удивляется чужой слепоте. Сэм вдыхает запах трав, но чувствует только отголоски гари.***
Сумерки заливают комнату черно-синим, воздух спёртый, словно в номере не проветривали с самого открытия мотеля. Под ладонью горячая, влажная от пота кожа. — Сэм? — почти беззвучно. — Да, — отвечает кто-то за него. Ладонь чужой волей скользит выше, по бедру, тело не слушается. Носом по щеке и шее — в поисках слёз и крови. — Дин… — произносят двое.***
Сэм строит крепости, те истлевают как в ускоренной перемотке. Пару раз он находит себя на пороге рая родителей, грудь разрывает от недостатка кислорода, лёгкие режет от желания откашлять остатки пожара. На губах застывает крик, Сэм глотает его, запихивает в глотку подальше. Он возвращается во Флагстафф и сжимает Боунса так, что тот начинает скулить. В извинение он кормит пса черничным пирогом, отламывая куски руками, не ради аутентичности воспоминаний. Взяв в руки нож, он не сможет перестать думать про отрезанные ломти и недостающие конечности.***
Горло сжимает тисками чужих рук, Сэм беспомощно скребёт короткими ногтями по сильным пальцам. В спину упираются острые края стеллажей, над головой трещит умирающая лампочка. Он вытягивает носочки, пытаясь коснуться пола, но, кажется, что внизу пропасть. У его убийцы чёрные глаза с лисьм разрезом, тонкий рот и нос уточкой. Когда всё кончено он с раздражением отпихивает от себя сломанную куклу с закатившимися глазами и небьющимся сердцем. На пальцах саднят царапины. «Тебе здесь не место», — шепчет темнота.***
Сэм догадывается, как всё закончится, но тешит себя надеждой. Его ум огне, тишина давно растворилась, он на грани и не знает, в какой момент сорвётся. Ему хочется уснуть и не проснуться, но он уже мёртв. Вместо поля теперь — угольные пропалины, дождь шипит на останках. Боунс истончается, сквозь слежавшуюся, грязную шерсть проглядывают рёбра. Сэм методично просматривает картотеку воспоминаний — те перемешались и покрылись пылью, кое-где прогнили доски и раскрошился асфальт, пересохли реки. Сэм то тут, то там натыкается на новые. Его затягивает в них против воли, особенно часто к влюблённой дурочке на потолке, из вспоротого живота которой медленно капает кровь. Сэм часто думает о Милосердии Всевышнего. Сэм думает, что стоило убить Эву и заслужить ад.***
Футболка — вверх, пальцы по коже, по ребрам, к ключицам. Под горячими ладонями лед кожи, и что-то шипит за Сэма, плавится от удовольствия. Губами в губы: «Нужен, нужен мне!» Сумерки густеют, Сэм привычно утопает в сером и черном. Горячая кожа и сорванное дыхание — нужен! Хочется улыбнуться, криво, хочется красок, огня и крови, но мир подернут сепией. Кто-то изгибается — за него, и неожиданно поддаётся воле Сэма: впивается зубами в шею. От-пус-ти. Дин возвращает укус — болезненно, до синяка. Сэм знал, что так будет.***
Сэм приходит к матери — последняя, отчаянная попытка, последняя затяжка перед боем. Он чувствует, как осыпаются песчинки — ещё немного, и Сделке конец. Отца нет. Она не узнаёт его, не сразу. Завидев, в защитном жесте прикрывает пушистую головку полугодовалого карапуза. Похоже, тяга к суррогатам — это семейное. — Сэмми?.. — неуверенно. Имя — чужеродный звук, куда более подходящий агукающему суррогату в материнских объятьях. — … Всё, что он силился сказать, прерывает другой суррогат, врезаясь в Сэма со спины. Сэм оборачивается и протягивает ладонь, не в силах сдержать улыбку. Вихрастый мальчонка отшатывается в ужасе. Улыбка Сэма плавится в ядовитую усмешку, он вскидывает бровь на окрик Мэри: — Дин, иди в дом! Когда сетчатая дверь хлопает по косяку, Сэм фыркает, не сдерживая злобы: — А отец играет в твои игры? Сэму, конечно, не нужен ответ. Мэри это чувствует и пятится к двери, прижимая малютку к груди ещё крепче. Сэм гадает, что так пугает её: круги под его глазами и серый цвет лица, неприсущий жителям райских кущ, или она, возможно, чувствует, что райские путы и ограничения ему теперь не страшны? Он качает головой. — Прощай, мама. Сэм вкладывает в слова всю оставшуюся в нём нежность, скребёт по дну души ложкой. Её не хватает, но это ничего, ей есть, кем утешиться.***
— Это не Руби! — слишком поздно, он должен был заметить раньше. Она подходит к прикованному к стене Сэму и пристально смотрит на него: — Привет, Сэмми. Давно хотела с тобой познакомиться. Сэм не может сказать: «Держись подальше», в этот раз он связан крепко — слишком уж важен исход. Лилит берет его за подбородок, прикасается к губам и внезапно заходится криком, больше похожим на вой. Их — троих — прорезает ослепительно белой вспышкой. И Сэм растворяется. Он весь — слух, через него проходит гул, словно от линий электропередач. Это больно, это невозможно, бесконечно, иссушающе. Когда вечность заканчивается и свет гаснет, Сэм исчезает тоже, словно смытые морской пеной следы на песке.***
Дин подходит к брату и снимает с себя парку: — Замерз? — Замерз, — улыбается кто-то и накидывает куртку на плечи.