Стужа

На город опустились тяжёлые смоляные сумерки. Ветер комьями снег кидает в стылую гладь окна. На стекле больше нет узоров дивных — всё забрали треклятые технологии. Стучу пальцами по белёсой раме, шепча метели, чтоб злей крутила. Стужа воет жалобно так, забрасывая людей в кафе, магазины, безвыходные ситуации и тупики. Натягиваю на плечи платок и ёжусь. Завтра снова пятнадцатое — даров опять не видать. Разве что после показа модного тридцать три дюжины одинаково блёклых роз. Ты скрежещешь своим ключом в замочной скважине, хлопаешь дверью и гулко вздыхаешь, косою саженью привалившись к стене. — Небось, опять твою рукопись не приняли, — гудишь за спиной, стягивая с широких плеч пиджак, который шила тебе три ночи. Бесшумно подходишь сзади, голубыми глазами упираясь в экран. Хлопаю крышкой, сдвигая подальше, к пяльцам с почти готовой вышивкой. — Они издают сказки на новый лад, а правды знать не желают. — Прости их, не ведают, что творят. Закатываешь рукава белой рубахи, а ткань почти трещит у локтей. Змеи вен под кожей пухнут. Выходишь из ванной, растирая мощную шею полотенцем, пятернёй расчесывая влажные кудри. Наливаю тебе разогретые щи, почти обливаюсь сама от усталости. Как же хочется обратно, в стародавние, насылать зиму и плести судьбы людские. — Они из Яги сотворили невесть что, Чернобога скелетом ходячим окрестили, тебя в святые записали, а я прощай? — Уморишь? Усмехаешься, принимая из моих дрожащих хлеб. Сажусь напротив, подпираю щёку рукой, перекидывая смоляную косу на спину. От твоих насмешек внутри — болезненная стылость. В стародавние бы за меня получил в награду несметное богатство — сердце зимнее дорого ценится. — Уморишь их, как же. Крестом прикрываются. — Я из-за тебя молиться перестал, — упрекаешь, грохнув ложкой, поднимая тяжёлый взгляд, насылая на город дюжину вьюг. И теперь молюсь на тебя. — А я из-за тебя ворожить не могу, — отрезаю, сверкнув глазами, прикрывая шрам на ключице. — Вам, богатырям, лишь бы мечами махать. Кто тебя просил кладенцом рубить? Сказано ж тебе было, бессмертная. — Князь. — Да будь неладен твой князь да бабка его. Народ надо было спросить, а уж потом Русь крестить. Уж народ бы тебе поведал, что я и есть смерть. Ты качаешь головой, кидая взгляд на часы. Всё верно, завтра снова пятнадцатое. Город задохнётся от колючей метели, а я от горьких слёз. Не надо было тебя с собой тащить в эту Явь. Выхода не было. От Нави теперь и следа не осталось, а обо мне и вовсе никто не знает. То ли дело ты. Былинный богатырь. Гроза половцев да Соловья-Разбойника. Ножки стула скребут по полу. Твоё выдержанное равнодушие полощет по сердцу. — Благодарствую за ужин. Прошло уже столько лет, а ты до сих пор будто в стародавних. Слепо гляжу, как убираешь за собой тарелку, вытираешь стол и идёшь на балкон. — Ты меня разлюбил? — Я тебя никогда не любил. Хлопаешь балконной дверью, крестишь руки на груди и затягиваешься ядовитым дымом. На щеке чувствую слезу, а внутри воет стужа. Уморила бы. Хлопаю дверью, натягивая песцовый капюшон. Сбегаю по ступеням, вылетаю из подъезда и падаю в руки родимой зиме. Воздух колючий, а мороз то и дело тычет под рёбра. На улице ни души. Февральская метель загнала всех под колпак. А люди говорили, что всяк богатырь сердце разбивать мастак. У тебя уж ни кладенца, ни палицы, а всё бьёшь и бьёшь по больному. По зиме, что никак не станет летом. Ненавидишь меня, что вот уже столько лет болтаешься со мной в новой Яви, без товарищей по службе, без жены-красавицы да детей. Работаешь начальником охраны у крупного бизнесмена, закрывая глаза на его мелкие махинации, что тебе по сердцу не приходится. А меня страх берёт признаться, что запал мне в душу. Что не кожу мне тогда рассёк кладенцом, а внутреннее, холодное, мёртвое. Что за Чернобога замуж не пошла не из-за христианства, что по земле русской поползло да силы наши убавило. Что за собой тебя потащила не из-за деда твоего, последнего язычника в роду. Сажусь на скамью, а мороз берёт за горло. Слеза по бледной катится, замирая на полпути. А что будет, если тебя отпустить? Газеты запестрят первополосными «известный дизайнер Печерская ушла от мужа в годовщину их свадьбы». Твой шеф участливо похлопает по плечу, прибавит зарплату и позовёт с собой в заморье. А ты, наверное, будешь счастлив. Станешь жить поживать да добра наживать. Кручу ключом в замочной скважине, ломая пальцы о металл. Ты в прихожей сухо гудишь в трубку, что помощь больше не нужна. Я оставляю открытой дверь, посторонившись. — Иди. Держать не стану. Метель усыплю. И засну вместе с нею до Масленицы, с чистой совестью войдя в огонь. Ты облегченно вздыхаешь, вздымая могучую грудь. По полу осторожно ступаешь, равняешься со мной, а я дышу на тебя холодом. Молча закрываешь дверь, смотришь на меня сверху вниз. Метель за окном стихает. Тянешь руки к крупным пуговицам, а пальцы твои дрожат. Снимаешь с меня шубу, сапоги, разматываешь шаль. Я смотрю на пробивающуюся щетину, баюкая стужу внутри. Берёшь на руки, несёшь в кровать. Накрываешь одеялом, целуя в тот самый от кладенца шрам. Впервые в жизни зовёшь по имени — Мара. Я слышу в имени укор. Сквозь нашедший сон пробивается твой густой голос. Просишь шефа поговорить с издательством, что не желает издавать книги твоей жены. А утром кладёшь мне в ноги охапку цветов, на стол ставишь корзину с плодами и будишь мягким шёпотом в ухо. Богатырь, мастак разбивать девичьи сердца, всегда помнишь, когда зиму-смерть почитать.