Сказки для Оленьки

      Поздним вечером в замок короля Ландерберга пришёл певец-старик. Он шёл, опираясь одной рукой на палку, а другой - на плечо мальчишки. Оба были в истрёпанной донельзя одежде, запылённые и усталые. За спиной певца висела лира в потёртой котомке.       Привратник посомневался-посомневался и впустил их в двор замка. Королю доложили об их приходе, и он согласился принять певца на ночь, но с условием: он будет петь больной королевне.       Старика проводили по коридорам, освещённым факелами, в покои королевны. Мадмуазель Ландерберг лежала на широком ложе, завешеном пологом. Певец прошёл к изголовью и присел на полу, подстелив под себя котомку от лиры.       - Ну здравствуй, красавица. Ты ведь красавица, да? Как и все прынцессы.. - проговорил он с усмешкой, чуть нараспев.       В ответ из-под полога послышался слабый смешок, и старик продолжил в том же духе полушутки-полупесни.       - Что ж ты не расправишь свои крылышки-то? Они у тебя красивые небось, пёрышки золотые, платьишко шёлковое.. Полетишь над владениями своего отца, над белыми вересковыми долинами в горах, над обрывистыми фьордами, освещёнными ясным месяцем, полетишь вместе с соколами в дальние соколиные края... Может, и моего встретишь.       Старик погрустнел, а из-за полога донёсся тихий голос.       - О ком ты? О соколе? Расскажи...       - Да... Был у меня сокол. Друг самый близкий, какого только можно представить, у нас одна на двоих душа была. Мы не разлучались ни на миг, его гортанный клёкот был для меня лучшим псалмом. Да только однажды в мае нежданно налетел буран. Неспроста он явился, колдовской он был, знаю. Унесло птицу, и не вернулся сокол больше.. Я в том же буране дар зрения потерял. Год назад всего было, а словно вечность прошла... И всю эту вечность я мечусь по миру, как опавший осенью лист, и нет мне покоя.       Певец вздохнул, а королевна тихо попросила.       - Спой ещё. О чём угодно, спой, странник..       - Да о чём, королевна? - напевно вопросил старик, - Я пел всю жизнь. Я пел о богах и героях, о великих битвах между великими войсками, о красавицах, из-за которых эти войны разгорались... Но этого не случалось ни с тобой, ни со мной, и не с руки мне петь про них. Состарились и умерли красавицы, погибли герои, да и в богов тех уже не верит никто, вот и закончились песни мои. Только и осталось, что повторять песнь про тебя, королевна, про тебя да про твои золочёные крылья.       - Разве же тебе нечего вспомнить из молодости?... - прозвучал тихий вопрос.       - Почему же, есть мне, что вспомнить. Бывал я ещё в юности в замке этом. Тогда ещё не обвалился ров, и цепи моста сияли на солнце, и флюгера бесшумно следовали течениям ветров. И влюбился я в юную дочь тогдашнего короля Ландерберга - твоего деда, или, быть может, прадеда. Она была грациозна, как сокол в полёте, и так же отточены, стремительны и легки были её движения, когда она кружилась в танце под звуки моей лиры. Я был молод, сердце моё было живо и полно любви, глаза мои были зорки, и столько во мне было сил, что порой мне казалось, что я могу взлететь над миром, как сокол... Но время было безжалостно ко мне и к ней. Королевна тяжко заболела, ибо наслала на неё порчу ведьма, позавидовав её красоте. Меня прогнали от греха подальше, пригрозив, что сдадут Святой Инквизиции. И не было более в моём сердце места любви... Но вот и светает, королевна. Пойду я, вздремну перед дальней дорогой.       Старик, кряхтя, поднялся с пола, заботливо отряхнул котомку и уложил в неё лиру, а затем вышел из покоев. Из-за полога послышались тихие, сдавленные рыдания.       Спрятавшись за пологом, старуха плакала, шепча имя певца.