Последствия

      — Деку, — привычное с детства прозвище, превратившееся затем и в его геройское имя, остановило у порога, когда он, зашнуровав ботинки, выпрямился, уже положив ладонь на дверную ручку.       Изуку развернулся. Чужие сильные руки ухватились за края темно-зеленого шарфа, завязывая плотнее, едва не перекрывая доступ к кислороду.       — Идиот, — сказали все тем же недовольным тоном, вручая оставленные на тумбочке перчатки.       — Спасибо, Каччан, — Изуку бросил мимолетный взгляд в сторону, присваивая очередную победу собственной забывчивости, и поспешно сфокусировался на хмуром лице, несмело улыбнувшись. — Я скоро вернусь.       — И даже не думай слоняться по улицам, Деку, — Бакуго поджал губы, собравшиеся на лбу складки выдали излишнее беспокойство, которое Каччан никогда бы не озвучил, но Изуку было достаточно и этого.       Он снова улыбнулся — неловко и виновато. Звонок из больницы раздался неожиданно, а ведь они хотели провести этот день вместе, бездельничая за просмотром любимых документалок с прогероями и грея ноги под котацу. В их расписании нечасто выпадали совместные выходные, и Изуку не хотел терять ни один из них. Но Каччан остался непреклонен, пригрозив привести «глупого Деку» в кабинет дока за руку на потеху общественности, а приятный женский голос из трубки мягко вторил ему, настаивая на посещении.       Оказавшись на улице, Изуку слегка ослабил шарф и выдохнул облачко теплого воздуха, в причудливой форме устремившееся вверх, сквозь падающие снежинки. У него в запасе оставалось минут двадцать, и он предпочел пешую прогулку какому-либо транспорту. Изуку нравилась зима и первый снег, с которым она приходила на улицы. Белое тонкое покрывало из множества хрупких снежинок — неровное, словно крупяное — быстро таяло, приминалось следами, но выглядело завораживающе в своей мимолетной красоте. Сейчас радость, притупившись, лениво ворочалась где-то внутри, и Изуку устало вздыхал, замучившись вызывать у себя чувства, которых не испытывал.       Интересно, чем займется Каччан? Вероятно, готовкой. Он всегда так делает, чтобы отвлечься, если, конечно, нет альтернативного варианта вроде отличной изматывающей тренировки или распоясавшегося поблизости злодея. Каччан, кажется, совсем не изменился с юношеских лет, разве что его бравада стала оправданной, а общение с окружающими, и без того скудное, свелось к угрюмому молчанию, которое время от времени прерывалось забористыми выражениями и неприличной жестикуляцией. Многие не заметили бы здесь особых изменений, но Изуку видел, как Каччан отгораживается от людей. Раньше он соперничал чуть ли не с каждым встречным, огрызался, старался быть в центре всеобщего внимания. А сейчас, словно уставший зверь, лениво рычал на других с высоты своего второго места в топе прогероев, умудряясь оставаться на этой позиции, несмотря на тяжелый характер и предпочтение работать в одиночку. Изуку думал, что в этом была и его вина. На них с самого начала многое давило, а со становлением прогероями количество взглядов и ответственности прогрессивно увеличилось, не говоря уже о попадании на первые места ставших со временем ненужных топов. Разве что за отсутствие работы с тех пор беспокоиться не приходилось.       Когда они еще только начинали сходиться, притирались один к другому, по нелепой случайности начав встречаться в первый год совместной отработки после Юэй, Изуку честно не рассчитывал, что они смогут продержаться хотя бы месяц настолько близко друг к другу. Но отчего-то мир Каччана, в котором раньше не было места для «идиота Деку», полностью сосредоточился на Изуку. Страх от вида такого незнакомого друга детства постепенно перерос в вину перед ним же — Катсуки просто не мог настолько привязаться к нему. К «чертовому Деку»!       Изуку улыбнулся вспыхнувшим воспоминаниям и тут же почувствовал апатию. Мимика, словно построенная на одних рефлексах, никак не могла согласоваться с внутренними ощущениями. Он поспешно зарылся носом в колючий шарф. Не хватало, чтобы кто-нибудь заметил эти кривляния не контролирующего собственное тело человека. Точнее, чувства… или реакции на них. Изуку уже сам не понимал, что именно шло не так. И было ли вообще это «не так», может, он всю жизнь притворялся, играя беззаботность и веселье, а сейчас настоящая сущность прорвалась наружу?..       «Деку».       Лицо Каччана — недовольное, раздраженное, с кривоватой дерзкой ухмылкой — возникло перед глазами. И это прозвище, умудрившееся вопреки первоначальному значению превратиться в любимое, прозвучало со знакомыми родными интонациями. Никто не произносил его геройское имя так. Только у Катсуки оно дребезжало, звенело, заставляло напрягаться каждой клеточкой тела, чтобы затем расслабиться под непременно возникающим теплом. Только «Деку» Каччана отрезвляло и успокаивало, разгоняя иллюзорное одиночество и грусть.       Онемевшие от холода губы уже увереннее изобразили улыбку. Многие считали его геройское имя нелепым, но Изуку оно всегда напоминало о Катсуки. И пусть у других оно звучало совсем по-другому, в голове эхом неизменно повторялось то самое заветное «Деку», придающее сил, смущающее и одновременно служащее напоминанием о возникшей между ними связи.       Белое здание вынырнуло из-за припорошенных снегом деревьев, отчетливо выделяясь на фоне темнеющего неба, — не такое огромное, как обычные поликлиники, но тем не менее обеспечивающее списком всех необходимых услуг, предназначенное лишь для обслуживания профессиональных героев. Здесь, насколько знал Изуку, работали лучшие из лучших, однако, огромные деньги им платили не только за оказание безупречных и надежных медицинских услуг (хотя и это играло далеко не последнюю роль), но и за сохранение строжайшей конфиденциальности. За каждым героем закреплялся свой лечащий врач, и только он имел доступ к полной истории болезни своего пациента. Врачи использовали систему шифров для картотек, проходили особую подготовку, а сама больница тщательно охранялась. Сначала Изуку удивлялся столь запутанной работе медучреждения. Она казалась по меньшей мере смешной, но смысл все-таки был. В истории болезни хранилось множество подводных камней, и прознай злодей о какой-нибудь несущественной, на первый взгляд, детали, вроде аллергии на цитрусы, прогерой, к своему позору, мог умереть и от обычных апельсинов. Ужасно комично, с одной стороны, однако не все злодеи следуют принципам и кодексам, среди них полно хитрых и подлых.       Оказавшись внутри, Изуку кивнул дежурящим медсестрам в знак приветствия и свернул налево, направляясь по привычному маршруту. За последние три месяца Изуку сполна оценил преимущества подобного подхода лечения: узнай общественность о его недуге — мог разразиться скандал. Прошло всего лишь два года с тех пор, как он смог наконец доказать свое право занимать место Всемогущего и его признали «Символом мира» — своеобразной контроль-границей для злодеев. Было бы ужасно разрушить веру людей в безоблачное завтра так быстро.       Пройдя по затемненному коридору, Изуку еще раз свернул и остановился напротив белой пластиковой двери. Ко всему прочему в этой больнице не существовало очередей — врачи назначали время консультаций с существенной разбежкой — как не было и лишних вопросов.       Изуку постучал и нерешительно заглянул. Харада-сенсей вскинул голову, оторвавшись от записей.       — Мидория-кун, — мужчина в возрасте приветственно кивнул. — Пройдемте в мой кабинет, — врач встал из-за стола, предназначенного для помощницы. — Сегодня я решил отпустить Сэки пораньше. Это последний прием, и я подумал, что так будет лучше, — объяснил Харада-сенсей, интуитивно уловив невысказанный вопрос. — К тому же скоро праздники, — добавил он погодя, и в его голосе послышались странные нотки .       Хотя, возможно, Изуку просто показалось. Ему с трудом удавалось замечать перепады собственного настроения, не говоря уже о других людях. Не то что раньше… Только Каччан оставался по-прежнему понятным, знакомым… оттого и выглядел он удивительно настоящим среди нелепого представления восковых фигур, на которое Изуку не посчастливилось попасть.       Как в каком-нибудь офисе, для врача и его помощницы отводились свои кабинеты. Звуконепроницаемые стены помогали сохранить тайны, полное представление о которых имел лишь лечащий врач, и даже работающая с ним медсестра не всегда точно знала, какой диагноз приписывался тому или иному герою. Изуку не раз ловил себя на мысли, что весь их тщательно выстроенный «геройский мир» — обоюдоострый меч, чей ответный удар на самом деле и должен сдерживать герой №1.       Наверное, Каччан продолжал оставаться собой потому, что только ему Изуку мог полностью доверять. Даже если бы Катсуки хотел навредить, он бы никогда не ударил в спину. А ведь именно такого удара Изуку и боялся. Нелепый страх, маячивший на периферии в течении многих лет, за последние месяцы неожиданно обрел основу.       Изуку присел на кремовый диван, нерешительно поерзав. В этой тщательно продуманной обстановке, с множеством отражающих поверхностей, светлых тканей и дорогих, даже на его не искушенный взгляд, вещей, он то и дело представлял себя на важном собеседовании, но никак не на больничном приеме.       — Я должен извиниться за излишнюю поспешность. Наша встреча была назначена уже на послезавтра, — Харада-сенсей приподнял уголки губ в полуулыбке и зашуршал листками на своем столе, — но результаты анализов и тестов пришли раньше. У меня для вас хорошая новость и плохая. Думал, вы захотите прояснить все заранее. До праздников.       Опять этот тон.       Изуку оторвал взгляд от белого ворсистого ковра, ожидая продолжения.       — Так вот, — прокашлялся седовласый мужчина, — нам удалось остановить распространение негативных последствий причуды, но, полагаю, дальнейшее лечение больше не принесет результатов. Профилактика и сдерживание — это все, что мы можем предложить на данный момент.       — То есть… моя рука останется такой навсегда? — Изуку прикрыл глаза. — И я тоже…       — Ох, — Харада-сенсей нервно выдохнул. Врачи не должны привязываться к своим пациентам, открыто выражать симпатию и дальше по служебному списку, но Изуку знал: Харада был лечащим врачом Всемогущего. На его глазах — два постепенно угасающих символа мира без возможности получить необходимую помощь. Должно быть, это сложно. — Я не говорю, что надежды нет. Медицина не стоит на месте, не исключено и появление сильной исцеляющей причуды. К тому же вирус в вашем теле может разрушиться сам по себе. Со временем.       Время. Изуку захотелось рассмеяться, но лицевые мышцы не двигались. Какое неоднозначное понятие. Харада-сенсей хотел, наверное, сказать что-то вроде «потребуются десятки лет», а может, и вся его оставшаяся жизнь, но врачебная этика не позволила. То, что врачи называли вирусом, он сам нарек проклятием — своеобразной платой за наивное желание мальчика-без-причуды стать лучшим героем. Что же, мечта исполнилась, но и отдача не заставила себя ждать.       Каччан расстроится.       Он не заслужил того, чтобы делить с «никчемным Деку» подобную ношу.       — Пожалуй, — Харада-сенсей вежливо дождался, пока Изуку немного «придет в себя», — стоит пройтись по ключевым моментам. Ваша правая рука почти полностью потеряла чувствительность, но вы можете не беспокоиться за потерю подвижности.       Повисшее в воздухе «пока что» настойчиво требовало внимания. Но, наверное, некоторым вещам лучше оставаться невысказанными.       — Что насчет вкуса? Улучшения или ухудшения есть?       Изуку покачал головой, и врач, кивнув сам себе, сделал пометку на коричневатом листе.       Это, видимо, они также не смогут исправить. К счастью, способность различать вкус исчезла не полностью: она, скорее, притупилась, словно во рту образовалась невидимая пленка, сделавшая еду пресной и едва различимой. Теперь Изуку ел лишь для того, чтобы поддерживать силы, потеряв одну из житейских радостей. Он больше не мог ощутить удовольствие от вкусного сытного ужина после изматывающего дня. Или от фруктового торта на праздник. Его любимого, с красиво выложенным слоем тонких ломтиков киви и бананов сверху… Но так ли это важно для героя? Гораздо серьезнее было бы потерять контроль над ведущей рукой. Конечно, теперь ему придется соблюдать двойную осторожность, сильно полагаться на обоняние, отказываться от сомнительных угощений… В общем, привыкнуть ко многим мелким поправкам в обычном жизненном укладе. Кажется, даже звучит не так страшно, как могло бы, не останови врачи действие злодейской причуды.       Но именно эту деталь Изуку скрыл от Каччана. Соврать казалось безумием, поэтому он просто умолчал. Не договорил. Всего лишь забыл.       Ведь это не так уж важно, правда?..       Изуку думал, что это предательство. Не то, что он промолчал, а то, что умудрился потерять именно вкусовые ощущения. Каччану нравилось готовить. Он мог отрицать сколько угодно, бурча под нос ругательства, но Изуку видел его мимолетные почти-улыбки, замечал странный блеск в глазах, похожий на предвкушение грядущей стоящей драки. Еще больше Каччан любил готовить для других. Готовить для «идиота Деку».       — Касательно хорошей новости, — Изуку замер под пронзительным взглядом удивительно ярких голубых глаз, ему казалось, что все новости уже были оглашены. — Ваше эмоциональное состояние нормализуется в течение одного-двух месяцев, уйдет апатия и растерянность. Думаю, вы уже могли заметить изменения.       Он заторможено кивнул. Харада-сенсей вернулся к записям, провел стандартную схему осмотра, выписав напоследок новые препараты для повышения активности и еще чего-то — Изуку не запомнил. Последние месяцы он вообще не отличался вниманием и сосредоточенностью, словно впал в новый вид спячки: когда тело продолжает функционировать, несмотря на отказывающийся воспринимать действительность разум и почти погасший огонь жизни в сердце. Ему посоветовали также больше отдыхать и хорошо питаться (на этих словах врач неловко улыбнулся), а через неделю обещали окончательно выписать с этого сильно затянувшегося больничного. Хотя официально Изуку ушел лишь на две недели после несчастного случая, по возвращению занявшись скопившейся бумажной работой. Агентство сняло его с патрулей и большей части командировок, оставив лишь одиночные и не слишком сложные миссии. Изуку не жаловался, понимая, что так, наверное, будет лучше. Он был послушным и странно покорным в последнее время, вызывая этим еще больше настороженных и обеспокоенных взглядов.       Наконец выйдя из больницы, Изуку, перемявшись с ноги на ногу, повернул налево — в противоположную от дома сторону. Стоило оказаться на улице, как его постоянно начинало куда-то тянуть. Куда угодно, только не домой. Что-то замирало внутри каждый раз, когда он делал шаг в неизвестность, почти обрывалось, стоило уйти слишком далеко. Но он всегда возвращался обратно. Возвращался к Катсуки.       Изуку было страшно даже от мысли, что он поступит иначе. И вот забава, но лишь это чувство помогало держаться. Оно — ярче и сильнее других — заставляло испытывать себя снова и снова. И в тоже время еще больше отдаляло от Каччана, заставляло его злиться из-за странного поведения и поступков Изуку, сдерживало и вызывало иррациональный страх сделать лишнее, позволившее бы окончательно потерять «глупого Деку». Его Деку.       Изуку часто одергивали, напоминали о собственной безопасности, просили «не подставляться», но он действительно был слишком похож на Всемогущего. И в своем желании защитить всех, и в последующем смиренном принятии судьбы. Но в отличие от Всемогущего, рядом с Изуку крутился Каччан — очень активный и одуряюще живой, то и дело отрезвляющий своим беспокойством, о наличии которого догадывались немногие.       Кто знает, сложилось бы все проще, поймай они того злодея? Возможно, врачи не находились бы в таком неведении?.. Как он вообще мог упустить кого-то с настолько сильной и неизвестной причудой? Хотя в самом разгаре той битвы Изуку и не думал о последствиях. Тем более таких. Рядовое задание, как и десятки до него, злодеи с посредственными, по данным разведки, причудами, ни намека на какие-либо затруднения, расчет успеха миссии с перевалившим за девяносто процентом. Изуку даже не был уверен, что его на самом деле задело. А появившиеся через неделю симптомы больше напоминали переутомление, нежели предупреждали о чем-то серьезным. Неладное он заподозрил еще неделю спустя, когда во время спонтанной совместной тренировки с Тодороки не почувствовал жара от пламени, холода от ледяных атак. Вернее, почувствовал, но как будто через преграду, только покалывание, не доставляющее особого дискомфорта, несмотря на покрасневшую, обожженную кожу. Похожий случай повторился через два дня. Катсуки, в голосе которого смешались удивление и настороженность, обратил внимание на его руку. А точнее, на длинный порез с уже запекшейся корочкой крови. Не то чтобы рана оказалась слишком серьезной, но ей полагалось доставлять хоть какие-то неудобства. Изуку был уверен, что явное замешательство, отразившееся на его лице в тот момент, подтолкнуло Каччана настоять на походе к врачу. К слову, ему так и не удалось вспомнить, где он умудрился пораниться.       Стоило заметить «недуг», как он ускоренно начал свое распространение. Словно обрадованный обращенным на него вниманием. У Изуку начались резкие перепады настроения, почти доходящие до истерии, сменившиеся в последствии апатией и безразличием ко всему. Даже находящиеся в опасности люди не вызывали у него прежнего желания защитить, исполнить геройский долг. Изуку разучился улыбаться как раньше — тепло и открыто, у него не получалось сопереживать другим, не вызывала злости несправедливость. Он перестал доверять окружающим, мгновенно выстроив вокруг себя защитные стены, которых не было даже в детстве, когда Изуку благодаря Каччану стал всего лишь «беспричудным Деку».       Он остановился, заметив знакомую фигуру. Каччан стоял рядом с кондитерской, раньше так любимой Изуку из-за продаваемых в ней пирожных с тонким хрустящим тестом, теперь – ничего не значивших. Нос у Каччана успел покраснеть, несмотря на подтянутый чуть ли не к самым глазам полосатый желто-черный шарф, а из-за почти полностью закрывающей брови шапки прохожие могли удостоиться лишь провожающего хмурого взгляда. В отличие от Изуку, Каччан больше всего не любил зиму. Его раздражал холод, и даже работа в такое время года казалась ему настоящим наказанием. Но, к счастью, минусовая температура и снег в их краях задерживались ненадолго.       Катсуки увидел его сразу, но не сдвинулся с места. Ждал, пока он сам подойдет, не отрывая при этом недовольного взгляда потемневших вишневых глаз и продолжая зарываться носом в мягкий шарф, подаренный Изуку на прошлое Рождество.       — Я знал, что ты проигнорируешь меня, Деку.       — Прости, — Изуку зацепился взглядом за сбитые носы своих ботинок — очередную заслугу преследующей его неуклюжести.       — Прекрати говорить то, что не несет для тебя никакого смысла, — буркнул Каччан. — Меня и раньше раздражали эти бесконечные извинения. Но сейчас я прихожу в бешенство, ведь ты продолжаешь говорить всякую чушь из-за тупой привычки.       Изуку сжал в карманах куртки свои перчатки, которые так и не удосужился надеть.       — Что ты здесь делаешь, Каччан?       — Идиот, — Катсуки фыркнул, прикрыв на мгновение покрасневшие от усталости и постоянного недосыпа глаза. — Тебя встречаю, конечно! В последнее время ты, Деку, совсем одичал. Вот добегаешься по подворотням, и я запру тебя дома, чтобы не действовал лишний раз на нервы.       — Я не «бегаю по подворотням».       — Кому ты заливаешь, — недовольно прозвучало в ответ, а Изуку неожиданно для себя улыбнулся — тепло и искренне, как раньше.       Забота Каччана была такой же, как он сам, — неровной, с множеством случайно режущих углов и обязательной атрибутикой не слишком радужных последствий. Иногда это походило на нахождение в радиусе взрыва, когда все вокруг рушится, а ты по нелепой случайности укрылся за единственной преградой и думаешь, что тебя не иначе как сама Удача поцеловала в лоб. С другой стороны, Каччан всегда оставался искренним, он не умел приукрашивать, да и не видел смысла в чем-то подобном. И пусть он остался не понят многими, для Изуку вот такая кривая и неумелая забота была дороже сотен высказанных красивых слов.       — Чего ты лыбишься, Деку? — хмуро проговорил Каччан, коснувшись его левой руки, чтобы затем вытянуть ее из кармана и поднести к лицу, согревая горячим дыханием замерзшую кожу. — Зачем я тебе перчатки вручил, недоразумение?! Хочешь и второй руки лишиться? Вечно с тобой одни проблемы.       Изуку слушал его, пропуская оскорбления, скрывающие на самом деле невысказанное беспокойство, мимо ушей; смотрел, как снежинки опускаются на ресницы и выбивающиеся из-под шапки отросшие светлые пряди, смягчая привычное застывшее на лице недовольство. Но, опомнившись, он поспешно отступил на шаг, попытавшись вырвать руку — не хватало, чтобы их заметили.       — Забей, — бросил Каччан, проигнорировав его манипуляции. Напротив, он сильнее сжал ладонь Изуку, засовывая сцепленные руки в свой карман, согревая. — Из-за валящего тупого снега, тем более в таком виде, нас вряд ли узнают. Да и людей не так много. Только настоящие придурки вздумают бродить в такую погоду, когда до праздников считанные дни. Все спешат домой или закрывают висяки на работе.       — А мы тоже?..       — Я подумал, ты захочешь посмотреть на новогоднюю мишуру, — Каччан неопределенно кивнул в сторону украшающих витрину гирлянд. — Тебе же нравится такая хрень, Деку.       Людей и правда было немного. Пока они дошли по запутанным, пропитанным духом предстоящего праздника улочкам до небольшой площади с рождественской елкой, им встретилось от силы человек пять, совсем не обративших на них внимания.       — Надеюсь, ты не станешь еще безрассудней, Деку, — заметил Каччан. — Теперь, когда твои ощущения изменились, нужно быть осмотрительнее. Или ты окончательно лишишься этой дерьмовой руки, и тогда я точно запру тебя.       — Как мило с твоей стороны, — Изуку провел большим пальцем по шершавой коже, касаясь выпирающих косточек суставов. Каччану не стоило снимать перчатки: его потеющие из-за причуды ладони в контрасте с морозом доставляли массу неудобств. Но Изуку был благодарен ему.       — Все… могло закончиться намного хуже, — задумчиво проговорил Катсуки, подняв голову вверх, из-за чего отраженные в его глазах желто-оранжевые огни гирлянды придали вишневой радужке пылающий огненный оттенок. — Ты мог больше не услышать меня или не увидеть. Мне, в общем-то, без разницы, но было бы проблематично, — Изуку смог различить в его голосе болезненные, тоскующие нотки, переводящие последнюю фразу с языка Катсуки на более человеческий.       «Мне было бы очень больно», — говорил этот непривычный тон, а предположение подтверждал взгляд — затуманенный, словно ничего не видящий перед собой.       Кружившие до этого в неизвестном танце снежинки неожиданно объединились, повалив на землю крупными хлопьями, еще больше затрудняя видимость. А Катсуки, как будто ждавший чего-то подобного, наклонился, касаясь губ Изуку легким поцелуем, проводя холодным кончиком носа по такой же замерзшей щеке и выдыхая горячим воздухом в не скрытую шапкой мочку уха и шею:       — Люблю тебя.       — И я тебя, — прошептал Изуку, прежде чем Каччан отстранился, чувствуя, что впервые за эти месяцы он говорит от чистого сердца.