человеку

— Это то, что тебе было нужно? Как пощёчина. Больно. Бьёт в самый центр, но Ойкаве кажется, что удары следуют отовсюду — и дыхание перехватило, и согнуло пополам. Больно. Виду не подаёт, держится. — Это именно то, что ты хотел? Он не собирался этого делать. Он никогда не хотел бросать их. Бросать его. Он бы в лепешку расшибся, но оставить его — ни за что. Он не хотел, а Ушиваке кивнул, а через день уже ходил в форме ненавистной школы, победить которую стремился всем сердцем. То ли это, что он хотел? «нет» — Да. У него подушка не перестает выжиматься, а мешки под глазами — рассасываться, товарищи (хотя навряд ли бы Тоору мог их так назвать) не устают это обсуждать, а ему всё равно. Он ждал, что Иваизуми ему на шею кинется, что проявит какую-нибудь эмоцию — да хоть что-то… А он сухо кивнул и молча ушёл. Не то чтобы Ойкава был гордым — хотя нет, всё-таки был. Иначе не оставил бы их бороться с самими собой. Часы без батарейки не работают, но у Тоору срок годности истёк. Слишком уж он устал винить себя. А может, самолюбие пощекотать захотел — а на самом деле поступил как идиот. Мог ли он вернуться? Да. Мог ли он банально и тупо написать «прости» Ива-чану, любимому Ива-чану? Мог. Написал ли? Нет. Простил бы Иваизуми, если бы Ойкава пришел к нему? Простил бы. Принял бы его. Ударил по макушке, обозвал бы идиотом, а принял. Потому что он его друг. Нет, он больше, чем просто друг. Не то чтобы Ойкава страдал. Слово «страдал» какое-то мягкое. С Вакатоши они сработались. Ойкава просто молча выполнял то, что нужно. Он здесь не капитан. Он даже не ас. Он ничтожество, бросившее свою команду, и это понимали все. Что ему было нужно? Ему не нужны были сотни девичьих рук, готовых ласкать его везде. Не нужны были сотни рукоплесканий. Ему нужна была одна единственная рука, которая удержала бы его от падения. Ему не нужны были крики маленьких девочек, признания в любви. Ему даже не нужно было признание Ива-чана — он знал, что его не дождётся. Ему нужен был шепот, который удержал бы его от краха. Но руки он не чувствовал, а шёпота не слышал. Иваизуми не считал должным это делать. Тоору даже больше не называл его по имени — этот, бывший товарищ по команде. А наедине с собой выл и выплёвывал ошмётки сердца. Зачем оно ему? Он хотел подарить его единственному важному человеку в его жизни, а оно оказалось ему не нужно. И сейчас, глядя ему в глаза, Ойкава старается не отводить взгляда, не моргать, не плакать. А слезы уже где-то в пути, и он чувствует, как грудь трясёт. Лодыжки сводит, колени непроизвольно сгибаются — ему бы упасть в такие родные, знакомые объятия. Наверное, все проблемы исчезли бы. Но два барана, встретившись на одной дороге, умирают либо от голода, либо — убив друг друга. От чего умрёт Ойкава? Ему кажется, что он уже мёртв. — И ты правда думаешь, что это было правильно? Голос сиплый. Удар сильный. Если бы Ойкава был не Ойкавой, то валялся бы уже в ногах у Иваизуми, срывая голос и моля о прощении. Но он не будет. Гордость? Гордость. Волосы цвета очень-очень молочного шоколада вздергиваются, мотаются туда-сюда, и пальцы поправляют челку. Чтобы лежала идеально. Иваизуми кулаки сжимает — когда-то так делал он сам. Может, ему нужно что-то сделать? Тоору же дурак. Ничего без пинка под зад сделать не может. Но у Иваизуми уже нога устала, а зад у Ойкавы крепкий — он проверял. Вот и остаётся только с притворным недоверием-злобой смотреть друг другу в глаза да ждать, пока кто-то из них не сдастся. И ведь никто не сдаётся. Ойкаве надо хотя бы сделать виноватый вид, сщурить глаза, будто бы ему жаль, — надеть маску, — как делает он это всегда. Но у него маска треснула, а на замене у неё — высокомерная, ни о чем не жалеющая. Ойкаве больно. Ойкаве нельзя этого показывать. Раньше он мог каким угодно, с каким угодно разбитым сердцем прийти к — угадайте кому — и выплеснуть всю горечь, всю желчь. Снять маску и дать эмоциям — настоящим — выйти наружу. Сейчас он может рассказать о наболевшем только лишь подушке — насквозь мокрой, солёной, как море. Иваизуми поправляет шарф — чёрный, с виду такой колючий, что Ойкаву передёргивает. Раньше у него был другой. Его шарф. А сейчас… сменил после ухода Тоору. С самого начала Ойкава не относился ко всему серьёзно — ровно до того момента, как на него смотреть начали не с подобострастием, а с отвращением. Презрением, что ли. В АобаДжосай сотни девушек, да что там, парней тоже, кричали его имя, благословляя на победу. Здесь он своего имени, даже фамилии, не слышал ни разу. Только при подаче Ушиджима хмуро смотрит на него, мол, только попробуй оплошать. И всё. Не то чтобы Ойкаве так нужна эта слава. Он не хочет славы. Ойкава повторил бы это сотни тысяч раз, только чтобы Иваизуми это услышал. Проорал бы на всю округу, только чтобы до милого Ива-чана это дошло. Он не чувствовал под собой опоры. Поддержки. Не чувствовал плеча, на которое мог бы опереться, когда был ранен. Раньше он ощущал дыхание на своей шее и знал, что, когда он споткнется, его поддержат. Сейчас ему холодно — вокруг никого нет. Сердце коркой покрывается — чтобы потом лопнуть. Иваизуми отворачивается. Они всегда бурно ссорились, а затем обязательно мирились, но однажды поссорились так, что каждый попал в плен своей гордости. — Что же тебе нужно, Ойкава, — шепчет Иваизуми и кидается вперёд, куда-то на Тоору. Шоколадные глаза на мгновение вспыхивают, зажигаются потерянно-безнадежным огнём, а потом потухают, когда Хаджиме весь изворачивается, чтобы не задеть его плечом. Уходит. — Ты, — выдыхает Тоору и поднимает голову, глядя на яркую-яркую люстру под потолком. Он где-то читал, что это помогает не заплакать.