***
— Шибко гневалась? — спрашивала обычно Степанида. — Ой, гневалась! — Маланья качала головой. — Ой, кричала! Посуды перебила — страсть. Стала мечи искать, а их с вечера попрятали от греха подальше, так она половник схватила — и за сыночком любимым. Пульнула половник, да боярину Никитину прямо в лоб засадила. — Опять ему? — Не везёт, горемычному, всё время под горячую руку попадается. Он в сторону прыгнул, да кошке, царицыной любимице, на хвост наступил. Кошка визжит, боярин кричит, девки сенные воют, а царица… ох! Матюгалась так, что у повара щи прокисли. Такой концерт устроили! Не дворец, а Содом с Гоморрой. Степанида, до сплетен жадная, языком цокала, головой качала и подливать не забывала. — Это, значит, хранцузинского посла? — Нет, милая, того ещё в прошлом месяце выгнали. Красивый был мужик, носастый! Государыне он сразу понравился. И так она перед ним, да эдак… и ходила, и речи сладкие говорила. Да пока готовилась и в бане парилась, хранцузина Ванечка увёл. А посол после той ночи и смотреть на царицу не хотел. Всё про амур твердил. Осерчала матушка шибко, все торговые дела с Хранцузией расторгла, да и вышибли его. Вместе с амуром. — Вот ты скажи мне, Малашка, — перебила Степанида, — а что же девки-то… Маланья запулила в рот кусок пирога и прочавкала: — И не глядит. Государыня уж таких красавиц ко двору велела привезти, одна другой краше. И в опочивальню к нему, и в баню таскала, а-а-а! И в кого он такой? — Знамо в кого, — хохотнула Степанида. — В царя-батюшку покойного — уж все знают. Он до смерти своей жалел, что с полюбовником разлучили. Государыня украсть-то его украла, на себе женила, а влюбить в себя не смогла. Так бедняга и страдал, пока не помер. А сыночку вся его страсть непотребная передалась. Тут хошь мечом, хошь половником — ничего не поделаешь. — Вот то-то и оно, — вздохнула кормилица. — А гишпанец, что перед хранцузином был, он тоже? — Ой, про этого не вспоминай! — отмахнулась Маланья. — Ведь думали: культурный человек, бумаги все у него в порядке — с вензелями, с печатями, и имя какое красивое написано — Анализ Мóчи. А он, подлюка, мало того, что с обоими спал, так ещё и вором оказался. Когда уезжал, балалайку спёр, две ложки серебряные, а у боярина Никитина — десять рублей денег. — Ой-ёй-ёй! — А теперь и вовсе мавр приехал. Чернющий! Страшенный! В носу кольцо, на груди зубы коркаделовы висят. И чего хочет, никто не поймёт. У нас с басурманского толмачей нет, а он знай своё всё: «Буль-буль, буль-буль». То ли жениться, то ли выпить хочет. Пир ему устроили, да какой! И лебедей жареных, и осетров аршинных, поросята молочные, и дичи жареной без счёту! А пироги! А кренделя! А эта рожа басурманская давай нос воротить! Червей сушёных достал и давай в рот кидать. — Ай-яй-яй! А что же царица? — Ну, матушка умная, и без толмачей поняла, что делать. Степанида вперёд подалась: — Что? — Да по́ют его. Уж четвёртые сутки. На вторые капусту квашеную есть начал, на третьи портки надеть согласился, а сегодня утром, как проспался, гнидами синежопыми всех назвал и из окна помочился. Скоро свойским станет — куда денется? Вот представлю, как царица Марья с сынком за мавра сцепятся, так у нас точно смертоубийство будет. — За мавра? Да он, поди, людоед? — Мож, и людоед, только, говорят, у этих людоедов в штанах… — Маланья к Степанидиному уху наклонилась, зашептала, и левой рукой по правой от запястья до плеча провела. У Степаниды глаза расширились. В потолок поглядела и как будто невзначай спросила: — А эта Басурмания далеко отсель? — Тьфу ты, Стешка! Дочь на выданье, а всё туда же. Что с царевичем делать — ума не приложу. — Да ну его, твово царевича! Ты про мавра ещё расскажи!***
Во дворце с утра вроде тихо. Вся прислуга ещё с вечера по углам попряталась, одни коты ленивые на печках спят да мухи в окно бьются. Царица Марья мерила шагами горницу. Кольчуга на ней пудовая, наручи на руках железные, корона на ухо съехала. Злющая была — страсть. В углу на скамеечке старая нянюшка спицами щёлкала. Марья плюхнулась на трон, вздохнула: — Что ж за жизнь у меня такая? Муж от меня отворачивался, на мужиков только глядел, теперь сынок туда же. Яблоко от яблони… — Вот-вот, — подала голос нянюшка. — Головой думать надо было, за кого замуж выходить, а не женским местом. Все знали, что жених твой полюбовника имел, одна ты всё орала — стерпится да слюбится. Не слюбилось. — Да ведь всё для него делала! — всплеснула Марья руками. — И семечками на ковёр персидский лузгать разрешала, и в платье ходить. Целыми днями на перине валялся, кальян курил да хурму жрал. Чего ещё-то ему надо было? — взвыла она. — Любви ему надо было. — Любви! А Ваньке — тоже любви? У него каждую неделю новая любовь. — Натура у него такая. Это он уж от тебя взял. Марья голову рукой подпёрла, призадумалась. В дверь постучали, и заглянул прислужник. Глянул испуганно на царицу, и бочком-бочком — к няньке. Свиток в руки сунул и так сиганул — только пятки сверкнули. — Вон до чего людей довела — подходить боятся, — заворчала нянька, передавая письмо. — Чего там пишут? Марья прочла и засмеялась. — Хорошие новости? — Очень хорошие, — Марья в окно глянула и ещё громче засмеялась. — Эна, гляди, сынок крадётся. К бабке Лукерье за мазью, жопу лечить. Эй, Ванятка! А ну, иди-кось сюда — мамка пряников даст. Ишь, побёг! Щас я ему устрою Помпейкин день. — Ой, да будет тебе, Марьюшка. Вчерась всю посуду побила, мебель порубила, всю ночь убирались. Скоро от дворца ничего не оставишь. — Не бойся, нянюшка. У меня новость для него хорошая. Скажи Ваньке, чтоб в тронную палату шёл, да бояр кликни. И я туда подойду.***
Бородатые бояре гудели, сидя вдоль стены. Царицу увидели, встали и степенно поклонились. Марья рукой махнула и села на трон. — Поздорову ли, матушка? Всё серчаешь? Ручки белые, поди, болят — устали, имущество бивши… — Цыть вы! — прикрикнула царица. — Где этот пидо… кхм… царевича зовите. Тут дверь скрипнула, и в палату Иван протиснулся. — А-а-а… вот и сыночек припожаловал. Проходи, Ваня, садись. — Я постою лучше, — скривился Иван. — Садись, садись, чадо моё, — осклабилась Марья. — Будешь в следующий раз знать, скотская твоя рожа, под кого ложиться. — Да уж кабы знал, — кряхтел Иван. — Этот Чхупхуянда — просто зверь какой-то. Хорошо, что хоть уехал. — Так тебе и надо! — мстительно процедила матушка. — Жаль, он тебя не покусал ещё. Ладно. Я чего позвала-то тебя, Вань. Вот письмо. Царь Авдей в гости к нам едет, с дочкой своей, Акулиной. Женить тебя, пиздюка, буду. Давно надо было, да всё жалела. Иван фыркнул: — А я не пойду. — Да как же! Не пойдёт он! Хватит, наблядовался! И рожу не криви, а то как двину, так и останешься. Вот, смотри, мне тут портреты их принесли! Вот это сам Авдей, вот дочь его — Акулина, а это Авдеева лошадь любимая… Не, наоборот — это лошадь, а это дочь. Или нет? Да ладно, разберёмся, у которой две ноги — та и невеста. — Правильно, — забасил боярин Никитин и синяк новый под глазом потрогал. — Пора, пора… — Чего я делать-то с ней буду? — возмутился царевич. — Дурное дело нехитрое. А там, может, остепенишься, дела государственные понимать начнёшь. Ведь ничего не умеешь, только раком стоять, стручок хитрозадый. Мало того, что во дворце тебя все оприходовали — мало! На иноземных послов прыгать начал. Совсем головой не думаешь, токмо жопой своей.***
Царь Авдей дорогой скучал. Всё поля да леса, и конца дороги нет — большое тридевятое царство, не то, что его собственное — три деревни да болото. Сам Авдей мужчина видный — статный да высокий. Взгляд пронзительный, нос орлиный, и бородка кудрявая — всем хорош. Уж сколько красавиц в своё время слёзы пролили, когда Авдей женился! В полюбовницы набивались, да только Авдей жене верен был, и при жизни, и после смерти. — Не бери в дом мачеху, — просила она, умирая. И Авдей слово дал. Вот уж два года, как слуги поговаривали, на женщин не глядел. Врали, поди! Напротив, трясясь на подушках, всхлипывала его дочь. Хотелось ей домой, в светёлку свою. Мамки да няньки вокруг скачут — все желания выполняют, а под окнами царский сотник ошивается, глазами стреляет да зубами блестит. Да нет же, взбрела батюшке в голову блажь — породниться с царицей Марьей. Едь теперь и думай неизвестно что. А если этот Иван косой или кривой какой? Да если и не косой, всё равно с сотником не сравнить. — Домой хочу, — провыла Акулина. — Отдаёте кровинушку родную незнамо кому! Не жалко? Рано мне ещё! — Тьфу, дура, — сплюнул Авдей. — Тебе шестнадцать лет уже. Ещё годик, и никому не нужна будешь — будешь в старых девах сидеть. А я такого парня тебе нашёл, нет чтоб спасибо сказать! Они там богатые в своём тридевятом. Марью-царицу все боятся, ни один враг не сунется. — Вот-вот! Повезло мне со свекровушкой! Она, говорят, с мечом в постель ложится. Зашибёт меня ненароком и не заметит — тогда пожалеете! Одна у вас дочь-то, другой не будет. — Не зашибёт, не бойся. Ты, чай, царевна, а не девка простая. Да вытри нос уже, подъезжаем. Акулина ещё громче завыла.***
Навстречу сама Марья-царица выехала — честь оказала. Акулину оглядела со всех сторон, где надо пощупала и одобрила. Царевна от страха чуть не обсикалась. Рот открыла, глаза выпучила, стоит, трясётся. Ей таких бабищ, как Марья, видеть ещё не приходилась. С отца ростом, если не выше, плечи широченные, голос громовой. А ручищи! А ножищи! И в броне боевой! Вроде и красивая, а страшная — жуть. Авдей и сам заробел. Его, как назад поехали, тоже маленько потрогали. Приняли их как гостей дорогих. В тереме для гостей поселили, в бане напарили и на пир повели. И Ивана туда же приволокли. Двое стражников под руки тащили и ещё один сзади подпихивал. — Не кочевряжься, — сказала ему Марья час назад. — Художнику, что портреты писал, руки надо оторвать. У него только лошадь и получилась. А царевна очень даже красивая. — И уходя, пригрозила: — А коль на отца её хоть одним своим блядским глазом глянешь, шалашовка ты ебучая — в монастырь отправлю. В женский.***
— Как тебе женишок? — спросил Авдей дочку вечером, но та отвернулась и губы надула. — Избаловал я тебя, — вздохнул отец. — Всё о королевичах заморских небось мечтаешь. Только королевичам мы с тобой не больно сдались. А тут рядом такой парень сидит. И лицом пригож, и вроде не очень тупой. — Ну и женитесь на нём сами, батюшка, — огрызнулась Акулина, — раз он вам так глянулся. — Вот же дура!***
Всё ещё сердясь на дочь, Авдей лёг спать. Поворочался и уснул. А во сне царевич молодой привиделся. Будто лёг рядом и давай обнимать. Тело юное, горячее, и шепчет в ухо слова нежные. Авдей застонал, обнял юношу и проснулся. А проснувшись, чуть не вскочил — рядом и впрямь царский сын лежит. Авдей рот открыл, глазами захлопал: — Э-э-э… — Ишь ты, страстный какой, — шептал Иван, — а с виду и не скажешь. — Ах ты, охальник! — опомнился царь. — Ему невесту-красавицу привезли, а он? Я вот встану… — Да встал уже! Дыбом стоит! — смеялся Иван. — Вот матушке-государыне… всё скажу… вот прям сейчас… нет, потом… ох…***
— Ну, рассказывай, — потребовала Степанида. — Говорят, невесту нашему козлёнку привезли. Допрыгался? Маланья отмахнулась: — Дай хоть поем по-человечески. У нас как с ума посходили с гостями этими, будь они неладны. Про людей совсем позабыли. Наевшись, начала новостями сыпать. — Царь Авдей с дочерью приехал. Уж во дворце дым коромыслом! А девка ничего — сисястая. Ваньку караулили, в нужник и то под конвоем водили. А он всё равно сбёг. Все тайные ходы во дворце ещё в детстве выучил. И куда, думаешь? — К мавру, в Африку? — живо спросила Степанида. — Да какой мавр! К тестю будущему, вот куда! Это он матушке назло — вот те крест! Правда, Авдей — мужик тоже дюже хорош, уж я разглядела. Даже ростом почти с нашу государыню. Степанида зацокала: — Ишь ты! Я карету только издали видала да телеги за ней. Пронеслись по улице, два часа пыль столбом стояла. Маланья руками замахала. — Вот у нас теперь пыль столбом. Авдей с Ванькой в покоях заперлись и не выходят уже сутки. Царь орёт, что только на Ваньке женится, дочь его ржёт, как лошадь, а Марья совсем с ума сошла. Всех, кричит, зарублю. Насилу боярин Никитин успокоил. — И этот снова там? — А он всё время рядом околачивается. Увёл её, да закрылись. Надолго. — Батюшки мои, чего же деется! — заохала Степанида. — Страсти какие! Прямо как у этих… где водку из кактусов готовят. Чего же теперь будет-то, Малашка? — Чё будет, чё будет… Да ничё! Может, кактусов у нас и нет, а только наша-то сорокоградусная не хуже. А пить и гулять долго будем, уж я чую.