Words That Water Flowers

Самым сложным, как оказалось, было утаить болезнь от семьи. Если бы они узнали, то сразу настояли бы на операции и удалении цветка. Это, конечно, успешно вылечило бы его, но также стерло бы все его чувства к Гону. Его семья с огромной радостью убила бы двух зайцев одним выстрелом — ну что может быть лучше? Киллуа был бы опустошен. Гон — лучшая часть его жизни. Это знание светится в нем, как солнце в пасмурный день — невозможно забыть или игнорировать. До появления Гона в его жизни он был во тьме, одинок и изолирован, не понимающий значения слова «дружба», так же, как и сути любви. Гон наполнил жизнь Киллуа золотом своих глаз, и солнечным теплом, и вырывающимся не сдерживаемым смехом, который заставляет бока Киллуа побаливать. После встречи с Гоном он понял, насколько пустой и глупой была его жизнь все это время. И только тогда Киллуа почувствовал первые симптомы болезни Ханахаки, когда понял, как много он готов отдать, чтобы и дальше греться в солнечном свете, что излучает брюнет. Гон перевернул его жизнь с ног на голову в самом лучшем смысле этого выражения. И, конечно, его семья возненавидела Гона. И, конечно, Киллуа влюбился в него. Как он смог бы проигнорировать паренька с карамельными веснушками и взрывным смехом? Киллуа ни капли не жалел о том, что влюбился в своего лучшего друга, и, более того, он не жалел, что наконец понял, каково быть счастливым после стольких лет своей жалкой жизни. Так что сообщить собственной семье о своей скорой кончине был не вариант. Поначалу сохранять все в тайне вовсе не было проблематично. Киллуа редко появлялся дома — оставался в школе или у Гона сколько было возможно. Но с тех пор, как болезнь начала развиваться, он стал более осторожным. Он начал большую часть времени оставаться в своей комнате. И, для большей сохранности, постоянно держал во внимании, где находится ближайшая уборная, чтобы успеть закрыться перед тем, как начнет выкашливать пригоршни красно-оранжевых лепесточков в руки. «Они довольно милые», — однажды подумал Киллуа, растирая один багряный лепесток между пальцами. Яркие цвета напоминали ему о душных летних днях, когда он мог проводить каждый день, бегая повсюду с Гоном, забыв про обучение и учителей, нагружающих их работой. Ему даже немного жаль было выкидывать их. Но он не мог позволить семье найти лепестки, а то они могут- — Киллуа? Он вздрогнул от резкого стука, уронив яркие лепестки на пол. — Черт. — выругался он, наклонившись, чтобы- Опоздал. Дверь тихо отворилась, и знакомое лицо просунулось в комнату. — Киллуа, — повторила Канария, — я услышала, как ты кашлял, ты в поряд- Она замерла. Шоколадные глаза метнулись к смятым лепесткам, рассыпанным по полу, прежде чем вернуться к бледному лицу Киллуа. Она вязко сглотнула: — Киллуа. Что это? Киллуа мог спокойно соврать. Это было бы легко. Но Канария была больше, чем их семейный дворецкий, она — его самый первый до Гона друг. И неважно, что говорит его мать, потому что он всегда будет беспокоиться о Канарии, всегда видеть в ней яркую девочку, которая приводила его со школы домой каждый день, смеялась над его глупыми шутками и улыбалась, когда было нужно. Он не смог бы ей соврать. Не смог бы. Он взглянул вниз на лепестки в руках. Горячие слезы начали собираться в уголках глаз. — Ты уже все поняла. — медленно сказал он. — Киллуа, — он не поднял взгляд, когда дверь тихо щелкнула за ней, — пожалуйста. Пожалуйста, не говори мне- — Все так! — рявкнул Киллуа, и она замолчала. — Хватит ходить вокруг да около. Ты поняла все, как только лепестки увидела! Пауза. Киллуа отсчитывал секунды с биением сердца: один, два, три… — Как долго? — мягко спросила Канария. Он покосился на нее. Темные глаза напротив сияли слишком ярко, отражая болезненно-белый свет лампочек над зеркалом, как маленькие звездочки. Он опять отвел взгляд: -… пять месяцев. — Пять-?! — Пять. Она прижала кулачок к губам, но не смогла спрятать дрожь, прошедшую по рукам. Она глубоко вздохнула, прежде, чем ответить: — Насколько все плохо? Киллуа задумался на секунду. Он разузнал всякого, конечно. Первая стадия заболевания — это щекочущее ощущение, чувство, будто кто-то проходится перышком внутри легких. Это вызывает много сухого кашля. Затем лепестки начинают проходить по горлу в рот, но только иногда. Но так как в последнее время частота этих «приступов» увеличилась, он начал находить лепестки под языком и зубами с каждым кашлем. Он понимал, что подобное количество указывает на то, что цветок в его горле полностью вырос. Что, другими словами, означает, что ему осталось недолго. Его чувства слишком сильны, а цветок слишком большой. — Все… плохо. — неохотно признался Киллуа. — Прямо вообще плохо? Он кивнул, и черты ее лица болезненно исказились. — Ох, Киллуа, мне… — она протянула руку, и он не сдвинулся ни на йоту, когда темные пальчики коснулись его запястья. — Мне так, так жаль. Она могла бы сказать что-нибудь. Могла бы спросить, кто его возлюбленный и почему он не сказал семье. Могла бы кричать на него до посинения за то, что скрывал свое самочувствие. Но она решила не делать этого. Она сказала, что ей жаль, без оттенков соболезнования, а лишь потому что всем сердцем хотела, чтобы он был здоров. Она пыталась успокоить его, потому что ей не все равно. У Киллуа жгло глаза и горло. Он не заслужил ее дружбы. — Не стоит. — отрезал он. — Я в порядке, правда. Ее взгляд пробежал по его лицу. Конечно, она не поверила. Киллуа не винил ее: он и сам бы не смог. — Не могла бы ты… — его голос дрогнул, и он тут же почувствовал, как горькое унижение омывает его с ног до головы. Идиот, он такой идиот. — Пожалуйста, Не… не говори родителям. — попытался он еще раз. Она закусила нижнюю губу. Несмотря на попытки Канарии это скрыть, он мог поклясться, что практически видел в ее глазах, как борются естественная для хорошего дворецкого необходимость доложить главе семьи Золдик и желание помочь другу самому выбирать свой путь, даже если это убьет его. Она поклонилась. — Конечно, Мастер Киллуа. Если это то, чего вы хотите. Он ненавидел, когда она его так называла. — Канария, — начал он, и девушка вскинула голову, — я прошу тебя как друг, не как начальник. Она моргнула и ее щеки слегка потемнели: — Я… я понимаю, Киллуа. Он слабо улыбнулся ей и перевернул руку, чтобы переплестись пальцами. — Спасибо. Она торжественно кивнула. Они некоторое время еще стояли, рассматривая пунцовые лепестки в свободной руке Киллуа. Он знал, что пора бы выбросить их, смыть в туалет или разорвать на маленькие лоскутки и выбросить в раковину. Но он не мог заставить себя двинуться. — Киллуа, — тихо сказала Канария, — ты не задумывался о том, чтобы операционным методом убрать цветок? При этих словах холодок пробежал по спине Киллуа. Операция? Добровольно позволить выдрать из себя его чувства к Гону, потерять то чудесное волнение при виде его улыбки, забыть, как смех наполняет сердце Киллуа теплом, и стереть дрожь в животе, когда Гон зовет его по имени? — Нет. — отрезал Киллуа и сжал лепестки в руке, пока костяшки пальцев не побелели. — Это исключено.