"Грязное дело"

Сину выдали первой из сестёр. Когда Туи пришёл к ней, ему было три года (ей — пять). Он тряс низом и был готов надеть на понравившуюся девочку ожерелье из цветов пикаке. Сина тогда заплакала и убежала к матери. А та обрадовалась: мол, как хорошо, не надо теперь жениха для Сины искать, уже сам нашёлся. Тогда законы были другие, не то, что теперь — с них как раз и поменялось всё. Раньше было как? Невеста вождя должна была провести ночь со старшим из семейства своего мужа, прежде чем вступать в брак. Но предыдущий вождь умер рано, на женщин это правило не распространялось, а Туи обещал вызвать на бой мэре любого, кто только посмеет дотронуться до Сины. Не потому что ревновал, хотя без этого не обходилось — просто Сина ужасно боялась. Все нормально к этому относились, так уж заведено, так самой природой устроено, а вот она — боялась. — Ну и чего ты рыдаешь? — смеялись над ней подружки и сёстры, когда Сина в очередной раз со слезами забивалась в фаре после настойчивого ухаживания Туи или же знаков внимания от других мальчишек, показывавших ей свои причинные места или жестами выражая приязнь и одобрение её красоты. И что бы они с ней сделали. — Любая бы радовалась, а ты плакать уходишь! Детей ты как потом рожать будешь? Одна из сестёр Сины, Нгайо, так хотела узнать, почему её сестра боится мальчиков и стесняется чужих разговоров, что как-то полезла к ней под юбку, пока Сина спала. А потом, не увидев там ничего необычно, расстроено закричала: — Мама, папа! У Сины всё такое же, как у меня! Сина проснулась и ударила Нгайо ногой; та, схватившись за лицо, упала и громко заплакала, а испуганная и (почему-то) ошарашенная Сина побежала к берегу моря — подальше от сонных, но всё же любопытных глаз соплеменников и неприятных расспросов от мамы и папы. Однако Нгайо, несмотря на слёзы и боль от удара сестры, упорно продолжала повторять: — У неё всё такое же, как у всех! У неё всё такое же, как у всех! Так почему?! Она толком и не могла объяснить, что это с ней не так. Сину воспитывали так же, как и маму, и сестёр, так же, как и других женщин племени, нынешних и грядущих; никто не стеснялся наготы, потому что она была естественным состоянием для человека. Одежда — это не для людей, это для того, чтобы злые духи принимали её за кожу и не впивались зубами и когтями в человеческую плоть. — Давным-давно, — рассказывала жена вождя, странная лукавая женщина Тала, самая сильная в их племени, — когда ещё Те Ка не появилась, не было у женщин промежности. Как дети заводились? А я почём знаю, как заводились. Рот был у женщины, то, другое место, тоже было, как у мужчин, а промежности не было. Когда ребёнок в животе вырастал, маме вскрывали животы, а затем жарили на костре. — А зачем на костре? — дрожащим голосом спрашивала Сина; ей было неприятно, противно и как-то неловко слушать такие рассказы. — Ну, а куда ж ещё тело девать? — простодушно удивлялась Тала. — В море можно… так рыбы съедят. В землю не закопаешь — Те Фити обидится. У неё-то всё из живота появилось, но она сама себя открывала, никто ей не помогал. А людям-то как? Что им было делать? Потом Мауи, значит, пришёл, и шутки ради разрезал одной девице вон там… да, можете сами посмотреть, — и многие, к брезгливому отвращению Сины, тут же слушались и лезли себе под юбки. — Разрезал, значит, а потом он понял, что это хорошо. Хорошо, что там дырка есть, правда? Вот, мальчишки кивают, значит, правда. И, чтобы не было потом проблем, чтобы не передрались они все за женщин, не поубивали друг друга, приклеил туда коралловый гребешок и обмазал обезьяней мочой… Да в чём дело, Сина? Уже на моменте с обсуждением женской дырки Сина крепко-накрепко затыкала уши, а когда Тала доходила до рассказа про запах и коралловый гребешок, девочка, чтобы не заплакать от мерзкого чувства брезгливости, начинала про себя проговаривать гласные слоги, всё громче и громче, пока окружающие не обращали наконец на неё внимания. Дети смеялись над стыдливостью Сины, взрослые озабоченно качали головами (и как же она будет рожать, если такая-то нежная?..), а Сина… да что Сина. Что она могла им всем сказать, да ещё и такого, чего не знают ни мама, ни папа, ни Тала-шаман? Туи был первым, кто оставил её в покое. Правда, он был и первый, кто потряс перед Синой удом и страшно испугал её, но это, вероятно, не имело никакого значения: не он, так кто-нибудь ещё признался бы так Сине в любви. И, возможно, это были бы ребята постарше, взрослее, ещё опаснее, чем Туи-дурак. Он-то, конечно, сын вождя и сам будущий вождь, на тот момент ещё не получивший долгожданного ожерелья и не прошедший обряд становления мужчиной, но с ним было уж всяко спокойнее, чем с другими. Он не дразнил Сину, не пытался достучаться до неё, переубедить… хотя от его бесконечных однообразных вопросов «почему» да «почему» лучше не становилось. Но хотя бы не дразнил и не лез под юбку. — Да зачем же, раз ты боишься, — сказал он, разглядывая вместе с Синой бегающих по дну разноцветных крабов. — Я тебя женой и так возьму, если не хочешь. А я вот змей боюсь. Давай наперегонки на лодке до острова? Ему тогда было семь, а Сине уже девять. Для её бабушки — возраст самый что ни на есть брачный; для мамы — время ещё не настало, пусть пока поучится быть женой, и вообще надо бы дождаться первой крови. Бабушка негодовала: она думала, что Сина может остаться не при муже, и надо скорее её пристроить, пока её «манго» не перезрело (Сину едва не стошнило от такого сравнения). Мама с гордостью отметила, что именно Сину первую из сестёр заприметили женихи, и меньше их пока не становится. Бабушка возразила, что это пока: на переростка, может, и кинутся, но для этого Сина уже должна была стать опытной женщиной — а как, если её смущают даже совместные купания сестёр? Мама помрачнела: очевидно, стыдливость дочери тоже её беспокоила. «Ну, зато Туи не изменил своего решения», — наконец находилась она. И это правда. Со временем женихи переставали обращать внимания на слишком взрослую для брачного возраста девочку, нетроганую, нецелованую, и даже не рисковавшую оголять грудь во время ритуального танца, однако Туи исправно носил подарки её семье и обещался взять в жёны. — Да зачем тебе это? — как-то раз не выдержала и спросила Сина: в тот момент ей было ужасно грустно и больно, потому что её снова упрекали за незрелость и застенчивость. — Ну что я тебе смогу дать? К себе не пущу, так и знай, уд твой видеть тем более не хочу. Почему другую жену не хочешь? — Потому что другая мне не нужна, — уверенно ответил Туи. В день свадьбы Сине исполнилось тринадцать, Туи же едва достиг одиннадцатилетия. Был другой, кто хотел получить ожерелье вождя; Туи вызвал его на бой и победил. Тот был большой, сильный соперник, никто не ждал от Туи победы. А он всё же победил. Сина же в нём не сомневалась: Туи стал её другом, лучшим, чем любая из женщин-подруг. А ещё его соперник — тот, кто планировал быть вождём, — полез к ней на глазах Туи. Его прошлая жена недавно умерла, и Сина «такая же старая, как она», поэтому ему всё равно. Сина от него убежала и её потом едва разыскали, а когда нашли, рассказали, что Туи вызвал его на бой. Победил. Конечно же, он победил. Впервые Туи вошёл в неё, когда они ушли далеко от своих. Так у них было это не принято: никто никогда не уходил, чтобы проникнуть в женщину. Зачем скрывать? Это у всех происходит. Мальчишки показывали друг другу уды, девчонки трогали животы беременных и спрашивали, как это происходит, а Сина, стеснительная, боязливая Сина не хотела иметь с этой тайной ничего общего. Они уже были взрослыми. В день своей свадьбы он обезглавил петуха и выкрасил его кровью место, где они должны были спать, просто чтобы не портить Сину. Никто не понял, что это обман; все радовались, кричали, поздравляли Туи, не верили, что Сина наконец-таки согласилась (смеяться над ней прямо никто б не посмел: Туи был храбрым вождём и не разрешал обижать свою женщину). Сина же всю ночь рассказывала Туи о душах тех, кто поплыл к Островам — дальним землям, куда отправляются все, кто умер. Туи подхватывал её истории и рассказывал о своих предках: некоторые из них возвращались и забирали у Талы-шамана бататы. — Почему бататы? — спрашивала Сина. — Потому что в них мёртвые носят детей, — говорил Туи. — Не все из них могут рожать. Так говорит моя мама. Сина промолчала. После свадьбы Тала-шаман вручила невестке батат и хитро подмигнула. Сначала она не поняла, зачем ей нужен этот подарок, но затем, услышав слова Туи, растерялась и устыдилась. Будь она мёртвой, батат был бы для неё лучшим решением. Ведь теперь все будут ждать от неё ребёнка — а какой ребёнок может быть, если она так сильно боится? Когда же Туи отпустил её и, раскрасневшись, начал извиняться, Сина широко улыбалась. То, что произошло, не было особо приятным, но и болезненным — тоже. Возможно, всё дело в том, что Туи так боялся причинить хоть какой-то вред Сине, что переволновался. На нём была её кровь; она так же стекала на землю, и её оказалось не больше, чем в иные, постыдные для женщин дни. — Извини меня, — продолжал повторять Туи, большой, добрый, хороший Туи. — Тебе не больно? Сина взглянула на него, неловкого, раскрасневшегося, растерянного, затем звонко засмеялась и притянула его к себе, лежащей среди заботливо раскинутых цветов и расстеленных листьев. Нет, ей совсем не было больно. Произошедшее, возможно, не отличалось дикой пламенной страстью, про которую иногда рассказывали взрослые женщины, но оно не было грязным, как казалось Сине, когда её преследовали чужие мальчишки или когда она слушала разговоры других девушек. Сина не чувствовала ни стыда, ни брезгливости, ей не хотелось уйти в море, смыть с себя чужое присутствие или хотя бы избавиться от пятен крови. Конечно, позже они уберут всё это, Сина и Туи оденутся, приведут в порядок себя и вернутся в деревню… но пока можно просто полежать в объятиях друг друга и послушать шум мира вокруг. Впервые в жизни Сина не боялась прикосновений.