С сахаром

— Пин? Пи-и-ин! Слегка неловкое и обеспокоенное восклицание раздалось откуда-то из-за массивного холодильника, который как обычно протяжно и монотонно жужжал, вибрируя так, что это было заметно невооруженным глазом, и не давая своими звуками окружающему миру мастерской полностью провалиться в мягкую дрему. За мутными стеклами окон царил холодный мрак поздней ночи, в скором времени собиравшейся перетечь в утро. Едва ли не единственная работающая лампочка, висящая под потолком на тоненьком проводе, тепло освещала когда-то большое и просторное, но теперь захламленное камерное местечко, где днями и ночами рождались поражающие даже самое изощренное воображение изобретения. Сонные пылинки медленно плыли в электрических лучах, не торопясь оседать на блестящих кусках металла различной формы и потрепанных кипах чертежей с набросками машин. Неподалеку от местного проворно жужжащего ложа, от которого веяло прохладой, величественно возвышался стол, на который была навалена куча инструментов, непонятных и причудливых деталей, а также положен крупный кусок бумаги, над которым сгорбившись сидел никто иной как хозяин всего этого убранства — Пин, старательно выводивший что-то карандашом на новорожденном чертеже очередного гениального аппарата. Механик так увлекся работой, что сначала даже никак не отреагировал на произнесенные ранее другой персоной слова, но впоследствии с небольшим опозданием обернулся, и взглянув куда-то в полумрак с сонным видом переспросил, причем его пилотные очки нелепо съехали набок: — А? Лосяш, ты? — А кто же еще!.. До этого момента невидная фигура ученого тотчас вздрогнула и двинулась напрямик к черноволосому изобретателю. Под светом встречающей его лампочки Лосяш тотчас обрел краски, фактурность, а главное — лицо, которое в данный момент выражало смесь легкого недовольства и заботы одновременно. Нельзя было сказать, что этот обладатель серой водолазки, подчеркивающей не особо спортивные формы и едва начавшей пробиваться щетины на щеках уж сильно злился, он скорее был возмущен и обеспокоен. — Д-друг мой талантливый, — начал ученый своим то и дело эмоционально срывающимся голосом, — я, конечно, понимаю, что это очень увлекательный процесс, создание чего-то нового… Но извольте, вы… — Договориться на ты ведь обращаться, — машинально исправил Пин ученого, отвлекшись от работы и повернувшись к нему вполоборота, потирая свой острый нос кончиками пальцев, которые уже были опять в чем-то испачканы. — Опять твой привычка… — Ну… Ну ладно, хорошо, ты! Ты работаешь едва ли не сутки напролёт, без перерывов! Так нельзя! Это совершенно контрпродуктивно и… и… И кошмарно… Не найдя больше слов для выражения своего возмущения и использовав не шибко умное, Лосяш взъерошил свои каштановые волосы, с минуту поглядел в пол, но когда его взгляд вновь возвратился к механику, тот уже обратно уткнулся в свой чертеж как ни в чем не бывало, магическим образом продолжая работать дальше. — Ох, Пин, пожа-алуйста… С этими словами Лосяш медленно, но верно поубавил свой морально-нравственный пыл, и подойдя к спинке стула на котором сидел немец вплотную, подался вперед и мягко обвил руками область вокруг шеи Пина, стараясь сделать это как можно более плавно и изящно. — Сделай перерыв, прошу. Сердце болит, когда вижу, сколько ты работаешь и как… — с явной мольбой в голосе пробормотал ученый в водолазке, не собиравшийся отпускать изобретателя ни при каких обстоятельствах, при этом едва ли не уткнув нос тому в плечо. Прочувствовав на себе влияние столь неожиданного жеста, Пин тотчас же прекратил выводить нечитаемым почерком заметки на бумаге, но при этом не произнес ни слова. Спустя же минуты две, внутренняя решимость и дерзновение закончить чертеж, а возможно даже и сделать примерную модель механизмов за сутки очень быстро надломились, а вскоре и вовсе рассыпались в прах. — Хм… Я думать, ты прав, — с неизменным акцентом задумчиво выдал Пин. — Работать столько не есть очень продуктивно… — Ну, а я тебе о чем! Пойдём, я немедля поставлю чайник! Тебе определенно нужно согреться и перекусить. Так же непринужденно отпустив немца, как и приобняв его ранее, Лосяш торопливо засеменил на подобие местной кухни, что находилась за импровизированной стеной, состоящей из рефрижератора и кучи заляпанных коробок и ящиков. Он заметно воспрянул духом, увидев, что брат по разуму хоть и нехотя, но следует за ним, и совсем скоро тот не будет выглядеть настолько же измученно как сейчас. Поджечь газ на плитке, впрочем, как и наполнить и поставить на огонь чайник не составило для Лосяша особого труда, потому он сравнительно быстро вернулся к чему-то вроде местного кухонного стола (где в свою очередь располагались лишь книги по астрофизике, тарелка с горой бутербродов и вездесущие крошки), за которым уже примостился Пин, всем своим видом выражавший усталость вперемешку со страданиями святого мученика механики. — Настоятельно рекомендую подкрепиться, — машинально махнув на бутерброды рукой произнес Лосяш. — Совунья посоветовала отменнейшую колбасу, недостижимый идеал вареного мясопроизводства! Насмешливо хмыкнув, Пин взял зарекомендовавший себя кусок хлеба с маслом и кусочком колбасы на нем, и принявшись медленно его жевать, взглянул на сидящего рядом ученого, обратно углубившегося в свое астрофизическое чтиво в ожидании закипания воды. И наблюдая за не шибко учеными манерами Лосяша, его мимикой при прочтении научных мудреных материалов и поведением, постепенно нежелание здесь находиться и жгучее хотение вернуться к работе испарилось без следа. Никто никогда так не пекся и не заботился о механике, как этот эксцентричный, немного забавный, но определенно образованный и интеллектуально развитый индивид с густой шевелюрой, поглощающий книжные страницы так же быстро, как и бутерброды с соседней тарелки. Пин всегда жил один, мог работать едва ли не неделями напролет без сна и отдыха, и никто бы никогда его не одернул и не сказал ни слова. Некому было бы. С тех пор, как Биби оставил отца, тот в свою очередь все чаще начинал задумываться о собственной отчужденности от местного общества. Живет на отшибе у побережья моря в захламленной мастерской, тут и там валяются какие-то ненужные, ржавые железяки, которые уже не спасти, но механик верит, что если их и нельзя починить, то сделать из них что-то новое вполне возможно. Никто не приходит к нему в гости, ведь с ним не о чем разговаривать всем жителям долины… кроме одного. Только Лосяш способен понять если уж и не чертежи Пина, то хотя бы его чувства и эмоции уж точно. Уже в который раз неожиданные забота и чуткость к своей персоне со стороны ученого поражали изобретателя глубоко-глубоко в самое сердце, которое в последнее время казалось ему совсем потухшим и безжизненным. Чем дольше Пин смотрел на личность, сидящую рядышком, тем больше его захлестывали не особо свойственные ему волны признательности и бесконечного тепла. Постепенно изобретателя уносило все дальше и дальше, в самые потаённые закоулки своих мыслей, в которых теперь уже не было излишней тяжести и мрачности. Оттуда будто вынесли все ненужное, как из захламленного дома, и теперь там витал лишь ласкающий ум ветерок. Ветерок, который приятно напоминал о том, что Лосяш приходит в гости по вечерам все чаще и остается у механика все дольше. Ветерок, что заставлял вспоминать маленькие волнующие детали и мгновения, вроде незаметных взглядов ученого на Пина, его жестов или даже определенного дрожания его эмоционального голоса. Ветерок, который уверенно заявлял, что Пин теперь уже никогда не будет одинок. Внезапно разорвавший всеобъемлющую тишину протяжный свист кипящего чайника выбил у Пина землю из-под ног, и тот резко вынырнул из пучины своих раздумий. Пока пелена пред его глазами рассеивалась, а мысли возвращались в прежнюю стройную колею, Лосяш уже вовсю вертелся около плитки, погасив огонь и разливая свежий кипяток по двум изрядно потрепанным временем чашкам. — Пин! Пи-ин! — послышались явные восклицания сквозь туман, после которых следовало еще какое-то бормотание. — А? Что? — Ты сидишь совсем недалеко, а я до тебя докричаться не могу! Феноменально! Так я про что, тебе все-таки чай с сахаром или без? — деловито спросил Лосяш, повернувшись к механику лицом, на котором блистала любезная улыбка во все тридцать два. — А? С сахаром, с сахаром…