Мёртвая точка

      Перед глазами посветлело: еле уловимые полосы, утончающиеся к краям, яркие в середине и тускнеющие по сторонам, заплясали справа налево и слева направо, напоминая движущихся с бешеной скоростью по шоссе призраков Наконец некоторые из силуэтов уплотнились, стремительно разошлись вширь в нескольких точках сразу, и вот я увидел свет. Всё это длилось доли секунды.       Сквозь медленно тающую белизну, словно после удара молнии, прорезались очертания окружения. Впереди была какая-то арка, дверь, по сторонам — по мере того как продолжал рассасываться белый туман, что опять-таки длилось не больше доли секунды — стены, кажется, металлические. В мою голову тут же хлынули вопросы: где, как, почему? Что со мной?..       Мгновенье спустя всё предыдущее состояние испарилось, как если бы его вообще не было: я уже прекрасно помнил, что я — Саймон Джаретт, что я нахожусь на Омикроне, что я — в теле робота, служившем некогда другому человеку. Мне не понадобилось оглядываться, чтобы вспомнить, где именно на Омикроне я находился. Однако, как бы по привычке, я пошевелил пальцами, затем кистями и локтями, видимо, подсознательно ожидая, что, как это бывает после долгого сидения в одном положении, в них будет вялость. Конечно, ничего подобного не было: эта человеческая часть осталась в моём живом теле за десятки лет отсюда, а потом вместе с ним перестала быть живой.        Решив пока не развивать эту мысль, я задался вопросом: где Кэтрин?       ...Зрение пошатнулось, по нему скакнули крупные помехи, обратив в пиксели кусочки изображения. Я не всё вспомнил... Что-то пошло не так. Да, что-то точно пошло не так. «Кэтрин, что случилось, что пошло не так?» - вот что я говорил перед тем, как выключиться... Если бы это было возможно, сейчас по моему телу прошли бы мурашки, но вместе этого лишь чуть сильнее забегали полосы помех перед глазами.       «Я не должен быть здесь, так?» - подумал я. Поспешно, я подошёл к каждому терминалу, что был в помещении. Ничего. «Твою мать».       Я начал всё более панически перемещаться по комнате, заглядывать под все столы, компьютеры, рыскать среди запутавшихся проводов. Напрасно я искал малейшие сходства каких только мог предметов с Омни-инструментом; попытался, сам не зная, на что рассчитывая, один за другим открыть кабинки с костюмами...       Я остановился как вкопанный. Одна из них была открыта и пуста. Бросив взгляд вниз, поведя им вправо-влево, я увидел тёмные пятнышки, которые совершенно явно были частью отпечатков. «Он... Этот... Тот.... Я ушёл» - появись эта мысль в мозгу, настоящем мозгу, она бы окатила всё тело сокрушительными волнами тёмного ужаса; хоть я сейчас и почувствовал нечто схожее, примерное такое же, но всё же другое... Это было, впрочем, неважно...       Обессиленно — настолько, насколько это слово применимо к роботу с чипом с двумя красными глазками вместо головы — я опустился на колени.       Я вновь посмотрел на следы. Новый я, кажется, потоптавшись, направился к камере со старым мной. Сколько он там стоял?.. Больше минуты? Больше пяти минут? Что-то наподобие гнева электрической волной охватило меня, я встал, будто готовый к чему-то радикальному и решительному, на деле совершенно без понятия, что мне делать. «Какая к чёрту, мать её, разница, сколько я там стоял, сколько колебался?! Я ушёл! Чтоб я сдох, да как такое вообще возможно?! Как мне могло прийти в голову бросить... М-меня?..»       Кэтрин. Это Кэтрин. Да. А кто же ещё?       «Роботы ведь не чувствуют боли, так что...да» - говорила она, когда узнала о смерти Карла...       «Мы должны были это сделать. Другого выхода не было, Саймон!..» - говорила она, когда я сбил и оставил ржаветь на дне морском того беднягу. Он... он был не в себе, двигался без осознанного направления, что-то говорил в водную толщу перед собой, никем не слышимый, не видимый, не понимаемый, сам уже переставший быть разумным... И всё же я просто взял, поджарил его схемы, выдернул чип и пошёл по своим делам, к Тете. Какой-то частью своего чипа, той, которая, возможно, отвечала за не оформленные в слова, но совершенно верные мысли, подсознательной частью я понимал, что Кэтрин была права. «Ковчег» куда важнее блуждающего по площади в пару квадратных метров над дном, свихнувшегося робота, а мы — возможно, и не единственные, но и не обнаружившие больше никого разумного остатки цивилизации. Подумать только: ничем не примечательный паренёк из 2015-го в мёртвом теле, записанный на схемы, и бесплотное сознание почти что гения, создателя проекта по спасению цифрового человечества, две компьютерные копии некогда живых людей, пытающиеся с тёмного, кошмарного дна взлететь в пустоту космоса. Даже не знаю, смех это должно вызывать или слёзы.       Они ушли. Кэтрин убедила меня уйти. Поняв, что безумно думать о втором себе, как о ком-то другом, я пытался понять, почему ей удалось меня уговорить. Я наверняка был в ярости, ужасе, смятении... Вдруг я подумал, что будь Кэтрин не в форме текущего по проводам и матрицам пучка разума, а в теле робота, как и я, то я бы, не раздумывая, бросился на неё и собственноручно разорвал её в клочья до последнего проводка... Учитывая, что она всё равно вписана в компьютерную сеть базы, это бы не убило её, но такая реакция — это именно человеческая реакция... Эти мысли заполонили моё то ли настоящее, то ли имитированное — я так до сих пор и не понял — сознание, в то время как другой его частью я отлично помнил и зачем мы сюда прибыли, и зачем нам был нужен костюм: огромная круглая дверь, ведущая в шлюз, выходила к подъёмнику, лифту, на котором мы собирались спуститься в черноту внизу — бездну, а там найти «Ковчег»... Здесь не было никаких неожиданностей, хотя я (неважно, какой из двоих), пусть уже и успевший привыкнуть к тому, что который час, а то и день, расхаживаю по кошмару, словно сочинённому кем-то крайне изобретательным, не знал, чего вообще ждать. Единственным неучтённым, но простым и острым, как лезвие, фактом было то, что я никуда не переместился. Я лишь скопировался — совершенно так же, пусть и через куда более сложные алгоритмы, как я в 2015 году щелчками пары клавиш копировал документы на компьютере. Как и все остальные люди, я воспринимал эту чудесную возможность как нечто абсолютно естественное, как будто появилась она не во второй половине ХХ века, а ещё при каких-нибудь древних египтянах. Ведь и правда почти чудо: скопировал, и можно быть спокойным хотя бы за одну из копий, а вторую тут же удалить или забыть о её существовании... Документ по имени «Саймон».       До чего же странно не быть способным даже к тому, чтобы стиснуть зубы. Я легко мог говорить, динамик моего чипа, пусть немного искажённо, но точно передавал именно мой голос, но во время речи я вообще не чувствовал рта. Не менее странно быть неспособным заплакать. Почему-то я вдруг подумал, что в каких-нибудь низкокачественных фантастических фильмах или книжонках роботы в какой-то момент запросто могли истечь слезами, когда того требовал сюжет. Мне, конечно, нечего было и думать, что две моих алых камеры-глаза могут выделить какие-то там горькие капли. И всё же чувствовал я себя именно так: стиснувшим зубы и готовым в слезах вскричать. Хотелось мне и вцепиться в какие-то нибудь перила, железяки, погнуть их, броситься к каким-то ящиками и швырять, швырять их по комнате, тратя время, которого теперь — сколько угодно, а смысла что в бешенстве, что в этом времени — ноль, ноль, за которым уже не последует никакая единичка.       Я оставил себя в живых и бросил. Готов поспорить, альтернативой, притом единственной, было отключение. Бессмысленно было даже спрашивать себя, как бы поступил именно я — тот, что сейчас здесь, на Омикроне. Кэтрин была права: не так уж я изменился. Разницы между тем мной, что сейчас блуждает (или уже нет) по беспросветному дну, и тем, что бессмысленно таращится кровавыми стёклышками глаз в стену — никакой, я бы поступил так в любом случае. «Убить» себя было бы ещё более чудовищно... Или нет? Впервые за всё время я издал что-то вроде смешка: ответ зависел от того, насколько вероятно, что тот я вернётся. Ещё один смешок. Прямоугольником чипа я покачал из стороны в сторону, непонятно кому посылая этот жест...       Позади меня яростно грохнуло, за толстым металлом герметично закрытой двери, через которую я впервые попал в эту комнату, раздался глухой скрежет и прерывистые рваные звуки существа, которое сложно было назвать живым — хотя, если задуматься, в этом оно меня даже обгоняло. Я резко оглянулся, пусть и без особой тревоги: красный индикатор справа от двери говорил, что она всё также заперта, а удар не проделал в ней никаких вмятин; я был в безопасности. Как всегда замельтешившие перед глазами полосы тоже не заставили лихорадочно искать убежища или любой открытой двери. Однако ясно было, что это создание — чёрное, с уродливыми кривыми наростами, светящимися бело-голубым светом НИУ — знает, что я здесь, и не хочет (можно ли говорить о желаниях в этом случае?..) оставлять меня в покое. Против воли я прикинул, каково будет состояние моего ума через несколько недель, месяцев, может, лет, проведённых здесь, под глухие грохот и вопли, неясные шорохи и, возможно, постепенно прорывающуюся через проеденные прорехи воду снаружи...       «Во всяком случае, - подумал я, - я не умру. Я прошагал сюда по морскому дну не один километр под огромным, как ни крути, давлением воды, бежал по петляющим коридорам, спотыкаясь и периодически получая тяжёлые удары... всех тех созданий, которых встречал. Здесь же, в безопасности, у меня маловато шансов тихонько заржаветь и развалиться: очень уж на совесть спаян. И один. Хоть сейчас садись и до помешательства цепей пытайся достичь нирваны. Жаль, что все буддийские монахи остались в 2015 году — как бы им это понравилось! Ни одна низменная потребность не беспокоит тебя, когда вся живность в тебе представлена, если повезёт, налипшими водорослями, какими-нибудь инфузориями, планктоном и прочим — но уж точно не тобой. Не нужно сходить со своего насеста и тащиться в супермаркет — хотя бы и всего-то за мелким куском хлеба, даже воду теперь можно не пить больше трёх дней, недель, месяцев и лет, никогда. Да даже пятую точку теперь не получится отсидеть, а зафиксировать металлические конечности в одном положении и надолго — гораздо легче, чем пресловутые белые палочки с приклеенными к ним мясом, венами и кожей. Или нирвана — состояние, доступное лишь носителю мозга, мозга строго здорового, неповреждённого, а носитель чипа — это так, репродукция картины, функциональная версия без бонусов? Насчёт этого они когда-нибудь думали?...»       Не сразу, но я всё же обратил внимание на то, что смерть приравнял к ржавению и развалу, как если бы смерть биологическая — уж таковой смерть меня-копии стать не могла точно — была результатом схожего процесса. А разве не похоже, а? Песок с нас, конечно, не сыплется, но скрип в конечностях, маразм, вирусы — всему этому не найдётся аналога у робота? Пустите какого-нибудь экспериментального, запасного Саймона побродить по подводному миру, и всё это рано или поздно постучится в герметичную, или не очень, дверь. Разница в том, что Саймон, разумеется, успеет нагулять сотни и, может, тысячи километров и насочинять немыслимые объёмы никому не нужных трудов, которые никто уже даже не назовёт интеллектуальными, кроме него, потому что он — единственный оставшийся носитель разума, придумавшего слово «интеллект». Что же, эксперимент запущен, счётчик пошёл.       Я злобно выругался. Не в состоянии просто находиться на одном месте, я ходил по комнате кругами, ни на что не обращая внимания, кроме как на собственные мысли. Злость во мне была очень странной: как ей и полагалось, она вызывала острое желание взять и смять, раздавить, бросить что-нибудь. Но ничего похожего на ту горячую волну, которая подхватывает руку, чтобы что-то разрушить, я не ощущал, и никакой боли, тошноты, удушья, так характерных для гнева — тоже. Я пустил между стенами эхо своего искажённого невесёлого смеха, подумав, что даже яростно дышать сквозь нос я не могу: носа попросту нет.       С ужасом, а вернее, осознавая ужас этой мысли, ведь никакого холода ни в какой крови я не чувствовал, я вдруг понял, что не могу даже спать. Когда я включал и отключал Кэтрин, это не было похоже на смену сна на бодрствование и наоборот — это просто как включение и выключение телефона или ноутбука: при включении они продолжат находиться в тех состояниях, в которых находились до выключения, даже могут остаться на том же моменте недосмотренного видео. Ты не спишь, у тебя просто появляются моменты не-бодрствования: как белые полосы на дороге с разной длиной, где окружающая серость асфальта — не сон, а просто... просто отсутствие тебя.       «Отсутствие...»       Если бы в какой-то момент я решил просто больше не включать Кэтрин, или если бы просто не взял, когда её встретил, её чип с собой, а оставил в заглохшем теле-роботе, я бы не убил её, я бы просто не дал ей снова влиться в реальность, появиться в ней. Нерождённые дети не существуют в реальности, а не мертвы. Хотя жизнь Кэтрин не была жизнью ребёнка: это жизнь с паузами, паузами несуществования.       Значит, даже если бы я себя убил, я бы... не убил себя. Я бы просто поставил свою вторую жизнь на паузу и ушёл бы. Да, моё тело бы через сотни лет развалилось настолько, что, даже будь здесь хоть кто-то, пауза уже стала бы остановкой. Но если никто не нашёлся бы, а тело и Омикрон были из вечного материала, то никакой к чёрту разницы бы не было: это была бы жизнь на вечной паузе без шанса продолжения. Не смерть.       Я остановился и посмотрел на свои руки, посжимал и поразжимал пальцы, в свете ламп резиново поблёскивающие. Под этой резиной нет ни кожи, ни мышц, ни крови. Там нет ни одной клетки. Как и во всём остальном теле. Всё, что я есть — это сознание, которое можно вытянуть, как электрическую змею, из тела и дать заползти в какой-либо компьютер: как это делала Кэтрин. Во мне нет ничего живого, только сознание...       Тут меня охватили злость и страх, я стал искать хоть какие-то причины думать, что я жив. Подпитывая ужас, на ум приходили только доводы против: я не могу спать, не могу уставать, не могу чувствовать жар, потеть, трястись от холода, не могу улыбаться и плакать, нет никакого смысла ни в одной моей привычке, ничего, что делает обычное живое существо, я делать не могу. И... я не могу размножаться. Жизнь, в конце концов, не собирает себя из комьев грязи, она строится с помощью ДНК, был бы подходящий материал. Ни одна чёртова бактерия не появится без этого. А во мне нет никакой ДНК. Она осталась неизвестно где. То же касается и всех — или почти — оставшихся в этом поганом океане. Человеческий род не продолжается, он как вагонетка, которая едет по рельсам времени, одна и та же вагонетка с теми же сознаниями, высосанными когда-то из живых тел. Ни одной новой вагонетки больше не прибавится, ни одного нового человека больше не родится. Насколько же ничтожна наша сознательная часть в сравнении с биологической. По сути, нам просто повезло, что природа, эволюция выжала из обычной жизни капельку сознания, которую нам удалось тут же залить в компьютерную сеть. Я, Кэтрин, Карл, все, кто здесь оставался и остаётся в форме чипов — мы чувствуем себя живыми просто потому, что это ощущение принадлежит в норме нашему мозгу. Ощущение жизни передаётся нам попросту по инерции, мы не можем чувствовать себя иначе. Сообщая сознанию тот факт, что оно находится далеко не в мозгу, мы ничего не меняем: мы продолжаем сознавать себя в мозгу. Оно просто цепляется за инстинкт самосохранения, убеждает себя, что оно живое, но на деле мы давно уже обрезали жизнь, как шлейф, оставив крошечный пучок электрической мысли. А какой смысл оживлять этим пучком мысли холодный металл, не запуская её по таким алгоритмам, которые позволяют ей создавать подобие человеческого сознания, какой смысл вливать мысль в такую формочку, в которой она превратится во что-то иное? Никакого другого выхода нет: либо конструируй мыслям такой лабиринт, проходя который они будут думать, что они принадлежат человеку, либо забудь о том, чтобы быть человеком, о том, чтобы сохранять желание жить, самосознание, позаботься лишь о создании разума — кто сказал, что он бывает только человеческий? Какая, в сущности, разница: жизнь осталась за спиной задолго до этого. Все попытки жить дальше будут похожи на попытки продолжить писать текст, просто зажав знак точки на клавиатуре: процесс формально продолжится, но точка сама по себе не имеет никакого отношения к тексту, не сохраняет никаких его свойств, а самая первая из них — та, что поставлена за последним словом — является на самом деле последней.       Я опять засмеялся своим мыслям. Довольно громко — уже не заботясь о том, что тварь за дверью может услышать и что-то сделать. Смеялся я на этот раз долго: уж до ужаса забавным мне казался тот факт, что и теперь я не хочу «умирать». Неведомым образом в компьютерных схемах сохраняется диктат самосохранения, я упорно хочу продолжать существовать.       Я лёг на пол, повернулся на бок и свернулся, следуя всё тому же смехотворному из-за своей огромной силы желанию казаться самому себе человеком, напоминающему ребёнка, чей замок в песочнице постоянно рушат, а он продолжает наивно строить новый, даже понимая, что разрушат и его. Ещё больше напоминал я себе глупого школьника, которому только что чётко разъяснили, что один минус один равно нуль, но который продолжает верить, что от первой единички остался хотя бы крошечный кусочек, в то же время понимая, что решать примеры, не признав этот нуль, он не сможет. Однако задумавшись, я понял снова, хоть и с другой уже стороны, что лишён драгоценной иногда способности ребёнка: способности заплакать.       Не знаю, сколько времени я так пролежал. Самым странным было, что, несмотря на быстро пришедшее ощущение скуки и бессмысленности всего вокруг, время не растянулось во что-то абстрактное, в размытую полосу, где секунды не отличить от миллиардов лет. Ведь в живом теле человек с исключительно монотонным распорядком рано или поздно теряет ощущение времени, сотни дней начинают ощущаться, как один, меняются разве что цифры в календаре да немного отражение в зеркале. Сейчас я такого не ощущал. Всё-таки имитация мозга чипом создавалась недостоверная. Глупо, впрочем, было считать это недостатком, ведь так сохранялась хорошая работоспособность...       Опять же вопреки природе, за всё время у меня не вышло войти в такую задумчивость, что окружающее как бы исчезло вместе со звуками. Чего достичь удалось, так это спокойствия, безразличия по отношению к ним.       Хотелось бы мне сказать что-то вроде «так шли дни, недели, проплывали месяцы», если бы острота восприятия не оставалась на уровне отлично наточенного лезвия, если бы копия, снятая с моего сознания, не представляла из себя нечто, готовое обрабатывать информацию в огромных количествах, не уставая, готовое прямо сейчас начать чётко скоординированную деятельность. Эта острота, как сверхчувствительый датчик, с завидной исправностью регистрировала присутствие окружения и малейшие в нём изменения, держала в стальных щипцах каждую секундочку, отпуская её лишь для того, чтобы схватить следующую, отдавая отчёт о каждой из них с холодной точностью. Словом, если бы меня спросили, сколько времени прошло, сказать я бы не мог, но если бы кому-то пришло в голову ввести меня в заблуждение наводящим вопросом «Не кажется ли вам, что прошло уже около года?», я бы твёрдо покачал головой и сказал, что прошло не больше пары часов.       Мне пришло в голову, что если бы не упущенный уже шанс, человечество могло бы пользоваться своими цифровыми копиями, просто чтобы многократно повысить свою продуктивность, ведь, каким бы жалким моё нынешнее положение ни было, состояние моего сознания — идеально, моё тело отлично функционирует, и я — носитель человеческого сознания. Но в отсутствие живого смысла, я скорее напоминал новенькую лопату, брошенную посреди уже мёрзнущего чернозёма.       Я ужасно хотел уснуть, хотя бы почувствовать себя обессиленным, неспособным ничего воспринимать, вялым. Ни одна из этих слабостей доступна не была... Через какое-то время я поднялся, но лишь для того, чтобы сменить положение. Я пошёл в камеру, в которой сам себя оставил перед уходом, уселся в кресло, подтянул под себя колени, положил на них локти, а между локтями — голову. В таком положении я пробыл, пожалуй, очень долго.

***

Я услышал, как тяжело, массивно открылась дверь где-то за пределами комнаты; я не пошевелился. Затем был слышен шум сливаемой воды, шипение, какое-то пиканье — знакомая, в общем, песня. Наконец дверь — явно та, что вела к подъёмнику — открылась. Я продолжал сохранять неподвижность.       Шаги. Некто повернул направо, прошёл немного, остановился. Послышался металлический щелчок, кажется, включились какие-то приборы, компьютер. Я поднял голову.       Меня тоже заметили.       Я медленно пошёл вперёд, к гостю.       Перед глазами еле ощутимо забегали помехи, как будто в них ветром задувало острые песчинки — хотя я ничего не чувствовал.       Сохраняя одну скорость шага, я оказался в метре от робота в тяжёлом, мощном скафандре. Два красных кружочка неотрывно смотрели на меня. Правая рука робота была без кисти, на её месте торчали какие-то тёмные, поблёскивающие обрывки. Не говоря ни слова, я перевёл взгляд на компьютер, у которого стоял гость.       Там был Омни-инструмент с включенным экранчиком. На нём светилась фотография Кэтрин.       Кэтрин присвистнула и сказала:        - Чёрт меня дери, Саймон... И что мы будем с этим делать?       Я — в обоих лицах — засмеялся.        - Я хотя бы не буду один, - сказал травмированный я. Я-пленник-Омикрона добавил: - Кэтрин, давай найдём тебе тело.       Раздался дружный цифровой смех.