Золото

Поле, тихо шевелящееся под лёгким ветерком, голубое небо и шум листвы, поющей какую-то незамысловатую мелодию. Колоски пшеницы, такие же золотые, как и она. Её образ почти невидим, она словно призрак, но приятный, всегда находящийся рядом и дарящий тепло своими лучиками детской беззаботности и оптимизма. «А ведь она не похожа на ребёнка», — замечает он, краем глаза рассматривая её светящийся силуэт. Как хорошо, что она не умеет читать мысли, хотя, он не уверен в этом. Он прячет свою личину, потайные замыслы и желания, но она словно призрак, каковым, можно сказать, и является, свободно проходит через крепость, откапывая среди осколков, костей и праха разрушенных надежд тусклые и потрескавшиеся стеклянные камушки, ничего не стоящие. Подносит к нему ладошки с этим мусором, улыбается, и камни превращаются в сияющие изумруды, наливаясь жизнью от её тепла. И он тоже улыбается, хоть довольно неумело и даже жутко, что её лишь смешит, но не пугает. Он никогда не любил золото. Не смотреть на солнце, лишь белые лампы, никаких макарон и чёрная одежда без золотых манжет и вставок. Золото слишком вычурное, вызывающее и обнажающее всё, что плохо спрятано. Её золото дарит уют и надежду. Иногда ему даже кажется, что это сон, но эта мысль лишь больше убаюкивает его, утягивая за собой, словно русалка. Он любит сны. Снаружи холодно, неуютно, и солнце заставляет снег слепить глаза, а тут мирно, и звонкий весёлый голосок что-то рассказывает ему, убаюкивая и поддерживая в груди трепещущее чувство, название которому он не может подобрать. Он вообще не умеет определять чувства, но разве это важно сейчас? Кажется, она замечает его взгляд, направленный куда угодно, но не на неё, потому что стоит взглянуть на неё, и она пропадает, а звон колокольчиков сразу замолкает, как и шум ветра, и шелест листвы, и тёплые краски превращаются в приставучую чёрную пыль, которую не отмыть. — Я тебе надоела? — не обидчиво, скорее учтиво и как-то грустно спрашивает она, не смея сделать голос громче уровня шёпота. Он хочет машинально взглянуть на неё, но снова отдёргивает себя, прикрывая глаза и усмехаясь. Он не знает, откуда у него эта привычка, но уверен, что это наверняка делает его более крутым, как ей нравится. Ей вообще нравится всё пафосное, загадочное и недоступное, что можно раскапывать и затирать любопытством до мелкой крошки, которую она жадно вдыхает, словно наркотик. Ему это льстит. — С чего ты взяла? — практически без интереса спрашивает он, боковым зрением замечая дёрнувшиеся локоны каштановых волос, обрамляющих овальное личико, на котором сверкают два драгоценных камня. Он не может понять, какого они цвета, но ему почему-то кажется, что это голубой, под цвет её золотой ауры. А может, у неё и глаза золотые. — Просто я такая надоедливая… — она тихо смеётся, чувствуя смущение и неловкость, а ему жутко хочется положить голову на её колени, посмотреть снизу вверх на её лицо и увидеть на нём расплывающиеся в неловкой улыбке губы, наверняка маленькие и делающие её лицо ещё более детским. Хм, может, у него фетиш на детей? Он открывает глаза тогда, когда слышит громкое кряканье, которое совсем не похоже на «кря». По голубой ленте воды плывёт утка, а за ней жёлтые пушистые комочки, должно быть, утята. И какая разница, что дикие утки не могут быть жёлтыми? Это же их мир, где всё пропитано золотом и янтарём. — Гляди-ка, твои родственники пришли, — усмехается он, ещё пристальней всматриваясь в уток, словно хочет убить их взглядом, что наверняка напрягает её. — Поуважительней, пожалуйста, мы в одном классе, между прочим, дятел, — о да, эти ботанские замашки. — Извиняюсь, уточка. Могу ли в честь своих извинений искупать вас в реке с вашими собратьями? — ухмыляется он, щуря глаза по такой же причине, что и кидает усмешки. Она не отвечает, и он думает, не обидел ли её случайно своей бестактностью. — Что-то не так? — спрашивает он, немного хмурясь и не отрывая взгляда от стройного рядка пушистых золотых существ. — Ты хочешь взглянуть на меня? — А? — всё, что он может издать. Это слишком неожиданный вопрос. — Ты этого не замечаешь, но твои слова и действия часто сводятся к тому, что ты не можешь увидеть меня, — как-то отстранёно говорит она, и ему кажется, что она наверняка смотрит туда же, куда и он. — Но это невозможно, — ему становится неуютно из-за чувства, что сейчас в малейшем движении он может допустить непоправимую ошибку. Он настолько пристально всматривается в уток, что когда те исчезают в камышах, он с удивлением смотрит на порозовевшую гладь воды. Неужели солнце уже садится? Значит, скоро конец. Скоро солнце сменится на холодное почерневшее золото. — Посмотри на меня, — он складывает ноги в турецкой позе и сжимает руки в кулаки, отводя взгляд подальше от неё, подальше от соблазна. Тело обдаёт каким-то слишком тёплым ветром, на что его тело реагирует мгновенным повышением температуры: он слишком восприимчив к теплу. — Не будь упрямцем, — её голос почти у его уха, из-за чего он дёргается и от неожиданности заваливается на спину, но продолжает упрямо пялиться в траву. Это галлюцинации. Она разыгрывает его. Если сейчас он посмотрит на неё, то это приятное наваждение исчезнет. Ей нравится играть с ним в такие шутки? Трава рядом с ним шуршит, и он видит непрозрачные, а вполне реальные руки, с характерной светлой и тонкой кожей для большинства девушек, с проступающими синими венами на запястьях. И эти руки схватили его лицо, не давая двинуться. И её практически невесомое, словно сплетённое из солнечных нитей, тело, не даёт ему сдвинуться. И руки медленно, словно спрашивая разрешения, поворачивают его лицо к ней. И ему кажется, что его глаза превратились в камеру, иначе откуда может взяться эффект замедленной съёмки? А может, он всё это время был мухой? Сердце буквально ударяется о грудную клетку, и на секунду колит, из-за чего он вздрагивает. Мышцы парализовало, и его рот даже приоткрылся от удивления. Она живая. Осязаемая. Всё также сияющая аки светлячок, но из крови и плоти, держит его своими тёплыми пальцами и искренне улыбается, одними губами, никаких уродливых фальшивых морщин у глаз и маски. Его губы дрожат, и он пытается что-то сказать, но получается лишь протяжный звук разных тонов, поэтому он замолкает, но кладёт руки поверх её, чувствуя слегка выступающие косточки и мягкую кожу, довольно прохладную по сравнению с его горячими от волнения ладонями. Как только он собирает мысли воедино, небо озаряет сияющая белая молния. Она бьёт в землю, сотрясая её и закладывая своим грохотом уши. Нет. Нет-нет-нет!!! НЕТ! Розовый закат, прозрачная гладь, золотистая пшеница и шелест листвы сгорают, обращаясь в прах и улетая с холодным ветром, центром которого является нарастающий ураган, быстро превращаются в торнадо и съедающий их мир даже не подавившись. Он даже не замечает, что перед глазами пелена — слёзы. Но она почему-то улыбается. Наклоняется к его уху и шепчет: — Ещё увидимся, — кончиком языка проводит по уху, — сладкий, — и хихикает своей остроте. Как она любит. Её золотое сияние распадается пыльцой, взмывает вверх, в чёрную пустоту, превращаясь в звёзды. А он любит звёзды. Просыпается он в темноте, в своей комнате. Из окна пробивается жёлтый свет фонаря, оставляя свой след на поцарапанных котами обоях. Вздыхает и смотрит в чёрный потолок, словно надеясь там что-то увидеть. Золотые звёзды всё ещё мелькают перед глазами. Её улыбка теперь точно не исчезнет из его памяти. «Ещё увидимся». Сердце сжимают холодные тревожные тиски, но он старается заглушить боль. Они ещё увидятся, обязательно. И он отругает её за такое поведение, недостойное леди. И обязательно улыбнётся для неё, без всяких ухмылок, искренне и с благодарностью в глазах. Удивительно, но он легко засыпает, надеясь на новую встречу. «Ещё увидимся». Больше они не виделись.