Менди

Док называл это «вспомогательным элементом». — Не двигайся, — с намеком шикнула Рип. — Лепесток у лотоса смажется. Зорин разворчалась — ноги затекли, колени растрещались, и вообще, Рип не настолько легкая, как хочет о себе думать. Вместо ответа Рип наклонилась и с намеком провела кончиком языка, как острой кисточкой, между лопатками. — Ам! — клацнула она клыками. «Не зли меня», — расшифровала Зорин и замерла, не решаясь дышать. Рип хихикнула. Подула на спину вдоль мокрого, пока только намеченного языком узора. Сложная вязь, лотосы и колосья, спирали, бутоны и мелко, зубасто теснящиеся друг к другу треугольники. Зорин чувствовала каждый элемент — все они врастали в половину огромной мандалы, пускавшей корни со спины на правое плечо, оплетали ее щеку и шею, кусали ключицы. Каждый рисунок, каждый завиток, каждый след — Рип сперва чертила губами и пальцами, ногтями и совсем немного — ее, Зорин, кровью. Кусала, ворчала, елозила и дразнила то черенком кисточки, то вымазанными тушью пальцами — там, где между узорами свивалась кольцами змея с прищуром, как у самой Зорин. Рип была последовательна. Она ползала вдоль Зорин, не оставляя ее ни на секунду, щекотала спину и шею выбившимися волосами, колола Зорин ногтями в бока, когда ей что-то не нравилось — а не нравилось Рип почти все. Сползшие узоры она то небрежно смахивала, то широко, мокро слизывала. Она шагала от обритого затылка к кончикам ног, не оставляя без внимания ни кусочка кожи — свастики и соцветия, лотосы и распустившие свои хвосты неведомые рыбы. Рип не коснулась еще ее живота и груди, но Зорин уже чувствовала это — горячее потрескивание под кожей там, где остались узоры новой татуировки. Цветки на ее спине колышутся — то ли от того, как Зорин приподнимает бедра, чтобы Рип удобнее было работать, то ли от того, что ослепший ее глаз снова начинает видеть. Пока это — лишь проблески, короткие мысли того, кто к Зорин ближе всего. Зорин видит в мыслях Рип, как та нажимает на ее бок, переворачивает на спину и нависает — изможденная, тощая, чумазая и блестящая хитрой усмешкой во все зубы, а губы ее — черны от краски и крови. Зорин знает, как это будет, но каждый раз будоражит ее предвкушением. Рип оседлает ее правое бедро — «чтобы удобнее было работать». Короткие черные волоски, грубые и колючие — поверх мягкого, раскрытого розового нутра. Она развернется к Зорин спиной, потому что работать будет наоборот — от кончиков пальцев на разукрашенной уже стопе к лицу. Она будет постепенно приближаться к Зорин — и будет ее кусать, царапать и шлепать, когда Зорин положит руки ей на бедра и попытается уже подтянуть ее к своему лицу, чтобы впиться в это розовое, влажное нутро губами, чтобы распробовать, как Рип будет пробовать ее — слишком быстро, смазывая узоры на лобке и между губами, очерчивая их с издевательской точностью и игнорируя изнывающую от нетерпения Зорин. — Всему свое время! — будет шипеть Рип. — Ты мешаешь мне рисовать. Потом посмотришь, — хихикает она. После Зорин будет чертыхаться, найдя между завитками мандалы на своем лобке искусно вписанный и богато украшенный фаллос. Но пока ей придется смирить руки — и смотреть на Рип, склонившуюся над ней на четвереньках, раскрытую, ко всему готовую. Когда придет время и она доберется шеи, Рип сама выпрямится и нависнет над ее лицом — как раз на расстоянии языка, на который она с деланным вздохом «так уж и быть» опустится. Зорин обовьет ее бедра, смажет кое-где еще свежие чернила — поверх синюшно-бледных, обманчиво слабых худых бедер. Втолкнет в Зорин язык — удовлетворится, наконец, едва ли чувствуя, что та самая кисточка, наконец, найдет место между ее губ, не тронутое еще краской. Влажная и щекотная, она будет больше отвлекать, как и смех Рип, как и касания ее острых сосков к животу, как и ее пальцы — сильные, бесцеремонные, когтистые, которые она вгонит в Зорин так глубоко, как сможет. Последнюю замыкающую точку Рип ставит именно там — и через секунду узор, который где-то расплывался от пота и суматошных движений обретает четкий, яростный контур. Рип каждый раз удивленно вскрикивает, когда это начинается — магия, безвыходно плескавшаяся в Зорин, находит, наконец, свой выход. — А вот и то самое время, — ухмыляется Зорин. В награду ей остается немногое — шевельнуть несколько раз языком и усилием мысли найти те фантазии, которые буквально роятся в Рип, только успевай выбирать. Во всех этих фантазиях есть Зорин — и ей приятнее всего иметь Рип и внутри, и снаружи. Док называл это «побочным эффектом». — Хотели улучшенную регенерацию? Получайте, старлей. Любые яды, даже старые, выводит. Зорин еще два дня смывала вытолкнутую вампирской регенерацией татуировочную краску с кожи. Ни одно повреждение не держалось на ней дольше недели, даже если она всеми силами сопротивлялась. Без «вспомогательного элемента» магия в ее теле бурлила без выхода. После нескольких попыток ослабить ее, Док махнул рукой, не встретив бешеного энтузиазма насчет «легкой лоботомии». — Разбирайтесь сами, старлей, — гневно прошипел он и выставил ее из кабинета. Сама Зорин разобраться не смогла. А вот Рип… — Я была первой на курсе в художественной академии, пока стрельбой не увлеклась, — обворожительно ухмыльнулась она — безумно, зубасто, с подначкой. — Дашься попробовать? Зорин далась. А потом далась еще раз. С первой же попытки стало понятно, что столь щедрое предложение — не один лишь альтруизм, а что до предпочтений — кто может считаться нормальным на базе, где среди всех мертвецов живой лишь один и тот — огромный волчара? Рип заходила к ней каждую неделю или того чаще. Ласково стирала губкой плоды своих прошлых трудов и наносила заново — все, что приходило ей в голову. Сикхские знаки, кельтские узоры, мехенди и даже простой алфавит — ее фантазия была неистощима. Уж Зорин-то это отлично знала. Кисточкой, иглами, ногтями и пальцами, абстрактными узорами и четкой, готически резкой графикой — она выпускала все то, что бурлило в Зорин, наружу, а взамен требовала лишь покорной неподвижности и частичку внутренних демонов — для себя. Кусая вымазанные чернилами и своими соками губы, Зорин оплетала их плотным клубком черноты. У Зорин было предостаточно своих и чужих демонов — и каждый из них шептал имя Рип.