Где ты?

Я искал тебя.

Вообще-то сейчас хорошо бы сходить за сигаретами в магазин у дома, но. Больно слишком заходить туда и не видеть его на месте кассира. Там сейчас какой-то другой парнишка работает, и всё, вроде бы, как обычно выглядит. Да вот только другой парнишка – не он. Другой парнишка не улыбнётся во все тридцать два, и не заведёт свою излюбленную шарманку о вреде курения. Чёрт, ему за это приплачивали или что? С чего бы его вообще должно волновать здоровье какого-то очередного покупателя? Продавай себе спокойно этот прекрасный яд да помалкивай. Вот новый кассир (как и все прочие) так и делает. Аж тошно. Хотя было бы хуже, если бы он вёл себя иначе. Потому что он не он.

Заглядывал во все магазины.

Перевели. Да, его просто снова перевели в какой-то другой магазин. Сеть этих маркетов разрастается раковой опухолью по всей стране – не удивительно поэтому, что его опять перевели в новый недавно открывшийся. Ничего необычного. Хотя Юнги, конечно, нравилось, что он работал так близко к его съёмной квартире. Хотя Юнги, конечно, никогда ему об этом не говорил. Просто радовался себе тихонько, что можно видеть его в разы чаще, чем раньше. До этого он работал чёрт знает где и парню приходилось специально возвращаться домой каким-то явно неадекватным путём, лишь бы зайти за сигаретами именно в этот маркет. Именно на эту кассу, конечно. И, вроде бы, ложь такая убедительная, такая приятная, но. Новых магазинов не открывали в последнее время. Да и Юнги исходил их все. Даже на другом конце города. Даже не один раз. Взглядом пустым изучил каждого кассира. Тоже не раз. Но нет, его явно никуда не переводили.

Прилавки хранили твой запах тёплого смеха и сухого вина.

Юнги заходит теперь сюда даже чаще, чем раньше. Ходит себе неспешно по всем отделам, хотя при нём дальше кассы и не заходил никогда, смотрит стеклянными глазами на разнообразие вин, цепляет незаинтересованным знакомую бутылку полусладкого, и губы его, казалось бы, улыбка коснулась, но мимо. Он не может здесь улыбаться. Привык уже когда-то все эмоции при нём подавлять. Разучивался потом долго, но всё-таки. Не здесь. Проходит в отделе посуды мимо бокалов. Засмеяться бы впрок, но. Снова мимо. Этот дурак тогда губы надул смешно. – Знал бы, прихватил бы пару бокалов, – и взгляд обречённый с кружек обычных на него поднимает. Юнги и тогда не рассмеялся, хотя хотелось очень. Но не хотелось обидеть, да и волновался как-то он слишком для этого. Знал, что смех выйдет нервным и неискренним. А сейчас смех застрянет в горле комом. – Какая разница, из чего пить? Главное, что в хорошей компании. – О, так я хорошая компания? Чёрт. Ещё какая. И сколько бы отдал сейчас за неё.

***

Подозревал в твоей краже всех, включая кассиров.

Вообще-то сейчас хорошо бы, если бы он решил сходить за сигаретами в магазин у дома, но. Это больше не его дом. Это вообще больше ничей не дом. Но Хосоку не так сложно представить, что Юнги сейчас как обычно зайдёт в магазин, направится непоколебимой походкой прямо к нему и купит чёртовы сигареты. Всегда тяжелые и никогда с ментолом. Всегда дешёвые, потому что никогда не роскошь – всегда потребность. И не совсем понятно, в чём – в сигаретах ли? Или в нём? Но Юнги больше никогда не зайдёт. Хосок угас как спичка. Всегда такой яркий – сейчас он даже не улыбается никогда. Вдруг опротивело улыбаться. Смотрит опустевшим на людей у чужих касс, на своих клиентов едва ли. Среди своих он бы сразу узнал и не глядя. Но вдруг он в другой очереди? На другой кассе? Бред, конечно. Он даже чёртову очередь за сигаретами отстаивал только к нему.

Они ведь тоже могли смотреть в твои стеклянно-пустые глаза.

Может, испугался? Влюбился? Разлюбил? Курить бросил? Так много отговорок, но. Ни одна ведь не подходит. Не из тех он, кто боится. Хотя в тот вечер ему явно было немного не по себе. И не из тех, кто легко влюбляется. Да и в кого? В кого-то за пределами этого маркета? (В другого кассира? Выберись уже из этого чёртового магазина, Чон Хосок.) Да и курить он любил. Да и не только курить. Поэтому Хосок каждый раз покупает эти дешёвые и тяжёлые – и никогда, чёрт возьми, с ментолом. И ждёт его у закрытых дверей магазина ещё пятнадцать минут – тот любил иногда приходить уже после закрытия, а он его ждал преданно с пачкой в руках и в последнее время денег не брал. Ему нравилось смотреть в глаза. Но в тот вечер ему больше понравилось смотреть на огонёк, отражающийся в стеклянно-пустых. Один миг, когда сигарета только-только оживает – его взгляд оживал тоже. Наполнялся чем-то ярким, и Хосок в этом сгорал. Казалось, это он и горел под гнётом внимательных. – По-моему, из кружек лучше вкус. По-моему, дело тут вовсе не в кружках, придурок. Гнёт внимательных. Пожалуйста, только не вслух. – Вот как, – насмешливо с едва ли усмешкой. Чёрт.

***

Так странно.

Надоело шататься по этому чёртовому магазину. Сколько бы Юнги ни ходил вокруг да около – Хосок на кассе не появлялся. И не появится в ближайшую вечность. Потому что в этой вечности его уже нет. Небрежным движением кидает ключи на тумбочку, промахивается, как и всегда, но, как и всегда, забивает на это и идёт дальше. Потом будет искать в спешке, но сколько бы Хосок ни пытался – так и не приучил Юнги хоть к какому-то подобию порядка и опрятности. Всегда в мятом, всегда из грязной кружки, всегда мимо тумбочки. И никогда, блин, с ментолом. – Я, когда впервые тебя увидел, подумал, что возьмёшь тонкие с ментолом. – Тебе сейчас врезать или есть ещё что сказать перед смертью? Вот бы было.

В моём доме завяли все цветы.

Идёт на кухню сразу, игнорируя даже обувь, которую в последнее время снимает нехотя разве что перед тем, как завалиться в постель. И то не всегда. Слишком много ненужных действий, которые отнимают так много драгоценного времени, которое можно потратить на поиски. Поиски, которые никогда не увенчаются успехом. Поиски того, кому уже не быть найденным. Бросает быстрый взгляд на кружку с холодным кофе. Это уже стало традицией: варить кофе, не пить его, а через полдня выливать к чёртовой матери. И сейчас время традиции повториться. Смотрит нечитаемым на уже явно мёртвый цветок на кухонном столе и не может вспомнить, когда в последний раз поливал его и поливал ли вообще хоть когда-нибудь. Если задуматься, их Хосок всегда поливал. И притащил их сюда тоже он. – А то живёшь тут как в склепе. Стены серые, шторы тяжёлые, и сам бледный. – Ну так сам сюда почаще и приходи, а сорняки не таскай. Хоть бы вслух. – Взглядом сейчас дыру прожжёшь. Чего молчишь? Чёрт. – Сам их и будешь поливать, – бубнит, отвернувшись, и улыбку чужую не видит.

То ли из-за отсутствия тебя, то ли воды.

Во взгляде вдруг паника. Окидывает им цветы на подоконнике, слишком быстро идёт в одну-единственную комнату, смотрит на цветы там. Все завяли. Все, кроме чёртового кактуса, цветок с макушки которого отвалился ещё в тот день, когда захотелось умереть впервые за долгое время. И не в последний раз. Поливает бережно, но льётся уже не только вода из извечно грязной кружки. А лучше бы только она.

То ли они решили, что здесь абсолютно бесполезно расти.

Смотрит загнанно на тумбочку. Ключей нет. Впрочем, это вполне привычно. И руки недостаточно тонкие и длинные, чтоб за несчастную ими забраться и ключи достать. Но достать жизненно необходимо. Нужно за сигаретами сходить. Или нет, за кофе. За вином? За чёртовыми цветами. Нужно купить и принести новые в горшочках. Маленькие, большие – такие же, какие он приносил. Чёрт. Что это за цветы были вообще? На увядшие смотрит и вспомнить не может ни одного названия. Да по ним теперь и не поймёшь, как они назывались. Как и по нему. Как его там? Нет, не вспомнить. Только Хосок помнил им всем имена. Цветам и самому парню, который сейчас так загнанно кричит и откидывает тумбочку на пол. Горшок, что стоял на ней, с надрывом разбивается так же, как сердце Юнги в тот дождливый день. Приходит в чувства, смотрит на осколки и вспомнить не может. Зачем он вообще перевернул эту тумбочку? Что он хотел?

Собрали все пожитки радости и ушли.

Возвращается в комнату и сломано опускается на пол рядом с какой-то непонятной то ли пальмой, то ли ещё чем. По листьям увядшим проводит аккуратно и невольно сравнивает себя со всеми этими цветами. Они сейчас такие же мёртвые, как он внутри, и так же легко ломаются из-за неаккуратных движений рук. – Мне кажется, ты похож на этот кактус. – Это чем же? – Ну, ты такой же неприступный, колючий, но немного ласки – на макушке вырастает маленький розовый цветочек. – Ещё раз употребишь в одном предложении обращение ко мне и словосочетание «розовый цветочек», и я тебе точно врежу. – А если без розового, цветочек мой? Непозволительно близко, неожиданно приятно, и Юнги готов поклясться, что у него макушка чешется, будто оттуда и правда сейчас вырастет нечто (на его взгляд) уродливо-милое. Сгибается пополам, лёжа на полу, колени к себе прижимает и зверем загнанным воет. Никакой он не кактус. Он без своей воды больше не может.

***

Я, обезумев, бросаюсь за каждым прохожим, чьи волосы цвета ржи.

День за днём проходит незаметно и слишком одинаково. И слишком без него. У Хосока уже чёртов годовой (как ему кажется) запас сигарет. Слишком тяжелых, слишком родных и слишком (не)нужных. Каждый вечер он щёлкает обречённо зажигалкой, но никогда не прикуривает. Потому что не умеет. Да и учиться желания никакого. Курил Юнги, а не Хосок. И в последнее время он уже даже не пытался уговорить парня бросить. Ему ведь так нравился тот момент, когда в стеклянно-пустых загоралась искра. Чёрт, если бы можно было увидеть это ещё хоть раз. После очередного рабочего дня он стоит как обычно у закрытых дверей магазина с пачкой в руках. Из дома напротив выплывает такая знакомая фигура, и Хосок бежит сломя голову за ней. Понимание невозможности бьёт неприятно по вискам, но. Как же на это сейчас всё равно.

А тонкие запястья лишь слегка на твои похожи.

Догоняет. Одёргивает за запястье. Разворачивает к себе. И на губах уже было улыбка, но. Голову пробивает пониманием невозможности. Не он. Не он. Даже немного не он. Как он вообще мог подумать, что это он? Он начинает забывать, как Юнги выглядел? Чёрт, нет, его образ навечно с другой стороны век отпечатан. Навечно во снах, навечно за рёбрами. Он не мог ошибиться. Но он это сделал. На мгновение забыл обо всём, поверил в невозможное, понадеялся непонятно на что. Извиняется сбивчиво, взглядом пустым провожает. Конечно, не он. И уже не будет никогда он. Хосок заходит в дом ничейный – у него как раз кстати остались ключи. Квартиру ещё не сдали снова, замки те же, и те же серые стены. Он здесь впервые с тех пор. И он здесь в последний раз. Он вообще уже в последний раз.

***

Через пару дней из трещин в потолке составляю твои черты.

Лежит на полу, руки раскинув. Внимательно в потолок вглядывается. – Чёрт, да у тебя потолок трещинами пошёл. – Ничего удивительного. Если бы ты знал, сколько я плачу за этот сарай. И Хосок знал, вообще-то. И знал, что Юнги может позволить себе лучше, но почему-то не позволял. Он почему-то считал, что эта чёртова квартира приносит ему удачу. – Если бы я тут не жил, мы бы не встретились. А вот Хосок так не думал. Ему казалось, что если уж им было суждено встретиться, то живи Юнги хоть на другом конце страны – они бы встретились. Хосок любил дешёвые драмы и романтические комедии. – Ты такой романтик, – только и смеялся Юнги. Как бы он хотел сейчас услышать новую романтическую чушь от Хосока. Но уже не услышит никогда. И не только потому, что Хосока нет уже не то, что здесь или в магазине. Три недели как. А потому что Юнги и сам уже не против остаться лишь трещиной в потолке. Всеми конечностями «за» даже. Потому что если им было суждено встретиться, то почему у их истории такой печальный конец?

***

Я искал тебя в каждой чёртовой очереди магазина.

Кладёт аккуратно ключи на тумбочку. Хотя они ему уже и не понадобятся, но эй, он, блин, не Юнги, потому что: – Зачем вообще что-то куда-то швырять, если спокойно положить целесообразней? – Зачем вообще спрашивать подобное, если забить на грёбанные ключи и поцеловать меня целесообразней? Действительно. – И вообще… Ничего хорошего. – Швырнуть меня на кровать куда целесообразнее, чем «спокойно положить». Полный крах. Губ касается лёгкая улыбка. Слишком много воспоминаний для одного Хосока. И не сказать ведь, что они провели вместе так много времени, но зато как провели. Да уж, одной бутылки полусладкого не хватит даже для четверти всей истории, которая закончилась так внезапно и так трагично три недели назад. Как в глупых сопливых любовных драмах. Проходит тенью в комнату, свет не включает. Берёт телефон, находит в списке контактов такое знакомое и такое родное. Смотрит минуту, две, три. Казалось бы, не мигает даже. Судорожный вздох. Гудки. Надо же, ещё не разрядился даже. Хосок ожидает в последний раз услышать знакомый голос, посылающий звонящего куда подальше. Он за три недели звонил пару раз, чтобы послушать автоответчик, но это было больнее, чем он думал, поэтому никогда не выдерживал и сбрасывал до. Но сейчас не сбросит, сейчас он услышит: – Вы позвонили Мин Юнги, и я Богом клянусь, если Вы… Но не судьба. Вместо этого щелчок и молчание по ту сторону. – Алло? Кто это?! – неуверенно подаёт голос Хосок через добрые секунд тридцать. На том конце всё ещё тишина. Волнение и печаль уступают сразу два места жирной панике. Они положили. Телефон. В гроб.

***

Где ты?

Юнги довольно продолжительное время не берёт трубку. Смотрит осоловело на экран. Читает имя, вроде как, но не доходит до него не то, что долго, – вообще. Инстинктивно берёт, когда понимает, что мелодия звонка подбирается уже к тому моменту, когда звонящего перебросит на автоответчик. И, вроде бы, ладно – пусть уже перебрасывает, но. Не каждый день ведь мертвецы звонят, нет? Вздыхает судорожно, прикрывая рот рукой, и надеется, что там этого не услышали. Кто бы там, блин, не звонил. – Алло? Кто это?! – громом среди ясного неба (хотя ясное небо кончилось явно ещё именем на экране, ещё три недели назад) знакомый голос через целую вечность. Буквально. – Какого хрена? – ещё секунд через пятнадцать всё-таки выдавливает из себя Юнги. Он утопил его телефон в ближайшем водоёме недели две назад. Вот правда. Какого. Хрена.

***

Где ты?

Тихое, знакомое и, чёрт, такое любимое: – Какого хрена? Видимо, у вселенной свои планы. И, пожалуйста, хоть бы вслух.