В Париже была весна

      В Париже была весна — тёплое, живое время, вдохновляющее на новые подвиги и внушающее радужные надежды. Грело яркое майское солнце, едва пробиваясь сквозь витражное окно и слабо освещая тёмный королевский кабинет.       Филипп сидел в высоком дубовом кресле и задумчиво наматывал на тонкий бледный палец чуть вьющуюся прядку ещё не тронутых сединой светлых волос. Ярко-синие глаза его, опушённые длинными ресницами, рассеянно блуждали по груде бумаг и свитков, разложенных на отполированном столе светло-коричневого цвета. Он молчал, но в то же время пустота, образованная этим молчанием, смертельно пугала его.       Да, чуть ли не впервые в жизни королю было действительно страшно. Сколько раз он руководил боевыми походами, одним росчерком пера рушил то, что создавалось веками, не дрогнув сердцем, посылал людей на казнь — великий, холодный, непоколебимый, но прежде ещё никогда не чувствовал такой ужасной слабости, с пугающей быстротой растекающейся по телу! Ни разу ещё эти прекрасные сапфировые глаза не заволакивала дурманящая пелена отчаяния.       «Ещё один проклятый мёртв, — думал он. — Значит, и мой шанс так же мал. Сколько мне остаётся, Боже? Успею ли я сделать всё, что хотел? И будет ли моя кончина такой же страшной?»       Как будто что-то незримое перечеркнуло этим предыдущий день. Ещё вчера была надежда, что тот со всех ног спешивший гонец из Карпантрасса был всего лишь случайностью. Но, к сожалению, сегодня эта «случайность» перестала быть просто наущением его параноидальных мыслей.       Казалось, Гийом всё ещё стоял перед помутившимся взором своего короля — непропорционально худой и высокий, постоянно нервно поправляющий сползающую на лоб тёмную прядку и окидывающий суровым, тяжёлым взглядом всех остальных исполнителей государевой воли. Он никогда не улыбался, и, хотя Филипп не видел в этом ничего странного, его немного пугала чересчур лёгкая решимость, отражающаяся в прищуренных тёмно-карих глазах.       Он казался донельзя помешанным на мнимой правоте, построенной на мнении своего идеала, максималистом, для которого не существовало границ собственного эгоизма. Впрочем, какой тут эгоизм? Эта вечная обречённость, тяжёлые вздохи, судорожно дрожащие от усталости руки…       Каждый божий день он был готов делать всё, что ему скажут, жертвовать всем данным и воображаемым, постоянно был только там, где нужен, и ничего не требовал взамен.       …Но вот он умер, оставив Филиппу всё, что у него было, — всю израненную, скрытую в округлых чернильных буквах душу и память.       Задумавшись, король не сразу заметил крупную фигуру Ангеррана де Мариньи, еле заметно шевелившего губами и робко сгибавшегося в уважительном поклоне.       — Ваше Величество, я не помешал Вам? — осторожно осведомился коадъютор.       — Нет, — коротко бросил Филипп.       Он поднялся, сделал несколько шагов к столу и молча указал министру на первую стопку бумаг.       Растерянно пожав широкими плечами, тот принялся за разборку свитков, слегка прищуриваясь, чтобы различить записи о годах происшествий, а затем вопросительно взглянул на своего короля.       — Сжечь, — ответил тот привычным повелительным голосом.       — Ваше Величество, тут… — Ангерран скептически кивнул на запись, указанную как тайное письмо некоего Бернара де Сэссэ своему другу и почитателю и подписанную тысяча триста первым годом.       «Пусть нет никого красивее Филиппа, он умеет лишь глядеть на людей, но ему нечего сказать людям. И ничто не заставит его склониться: это Железный король». Эти слова в течение минуты гулко звучали в голове Филиппа.       Отчаянное отрицание раненой птицей забилось в висках монарха. Даже жизненный его опыт, не сломленный ни укоризненными взглядами сыновей и исполнителей его воли, ни памятным проклятием старого тамплиера, не спасал от суровой и горькой, но всё же истины.       — Железный король… — едва слышно выдохнул Филипп, запрокинув русую голову к резному потолку и молясь всем святым о том, чтобы коадъютор не увидел его скупых слёз, неожиданно выступивших на глазах и застилавших взор. — Значит, я так умело скрывал свои слабости? Как мало знают о нас другие, и как строго осудит меня потомство!       В ответ на последовавший за этими словами удивлённо-горький взгляд Ангеррана он бессильно покачал головой.       «Не надо скрывать от меня свои мысли, прошу вас. Скажите мне, что я слаб, и вы знали об этом с самого начала, что я действительно порочное и бесчестное существо, заклеймённое проклятой печатью коронованной жизни! Только дайте мне понять, что я достоин узнать это! Только не молчите!»       Но его первому министру было нечего сказать. Он не боялся быть честным, поскольку твёрдо верил в величие своего господина и не мог понять, как сам правитель может не быть убеждён в этом. Ведь Филипп Красивый был мудрым, решительным и справедливым человеком! Сколько новых земель он подарил королевству, сколько провёл принёсших победу войн и каким могущественным стал! Так чего же ему страшиться?..       Государь действительно не привык сомневаться в своей правоте, и только сейчас все поступки его показались ему бессмысленными и напрасными. Что о нём самом узнает мир, когда очи его застелет смертная пелена? Где его душа? Где то, что было по-настоящему важно именно ему?       Если бы Ногарэ был жив, сердце Железного короля не тронули бы такие сомнения, и никогда бы он не узнал об этом письме и его авторе — жестоком, но, наверное, правдивом человеке. Филипп был слеп всё это время, ему следовало прекратить пытку и не трогать Бонифация, жалкого грабителя и фанатика, но… вовсе не еретика. Теперь было поздно.       А ведь сам хранитель печати никогда не сомневался в безукоризненной точности пути, по которому он идёт, пусть даже и путь этот был вовсе не его, а правителя. Ему было не так страшно, он просто не видел края пропасти под ногами, а Филипп был вынужден, устремив взгляд в бездну, безвольно шагать прямо туда.       Король вздохнул. Ему вспомнился один важный человек, с которым и осточертелый своей неизбежностью конец, и боль, и будущие потери не были бы не так страшны. Вспомнилась Жанна. Милая, добрая, нежная Жанна, её мягкие розовые губы и улыбающиеся светлые глаза, её не подобающие королеве, но так нравившиеся Филиппу веснушки, тёплые руки и забавные ямочки на слегка раскрасневшихся от счастья щеках.       …Кто бы мог подумать, что прошло целых одиннадцать лет?       «Милая Жанна, — горько подумал король. — Если бы не твой недуг, я бы не совершил этой ужасной ошибки, покаравшей моих спасителей, не был бы так глух, не следовал своей проклятой гордости…»       Но терять ему было уже нечего, а в памяти снова всплывали незабвенные предсмертные слова Жака де Моле:       «Не пройдёт и года, как вы предстанете перед судом Божьим, и воздастся вам справедливая кара!..»       Ну что же, год ещё не прошёл, и Железному королю оставалось лишь ждать мучительного финала и постараться встретить конец своего трагического пути достойно его началу.       А пока… в Париже была весна.       И Филиппу в первый раз было страшно.