Мотылёк

Внутри Гароу живет мотылек. Он прячется немного пониже груди, там, где между ребер притаилось крохотное солнце, похожее на сладкий апельсин. Солнце греет Гароу, когда ему страшно, холодно или больно, а беспокойный мотылек только щекочется крыльями или тихо перебирает мохнатыми лапками, когда устает летать. Иногда Гароу видит странные, черно-белые сны, в которых запускает руки себе в живот и с брезгливым любопытством ощупывает гладкого и прохладного мотылька. Мотылек поджимает крылья, хохлится, словно птичка, пытаясь уйти от страшного прикосновения, но Гароу трогает его все равно, и удовольствие, которое он испытывает, сродни тому, что возникает, если содрать неудобную корочку с едва поджившей ранки. Мотылек не кажется Гароу чем-то странным до тех пор, пока одним вечером он не находит отца, прижимающим ладонь к груди. Гароу сразу все понимает: его солнце тоже иногда простужается, и тогда в груди становится холодно и тяжело. В такие дни он старается не выходить из дома и пьет очень много горячего, чтобы хоть этим отогреть притихшего мотылька. Не то чтобы мотылек ему нравился — он просто живет внутри, и Гароу чувствует себя ответственным за него. Он наливает отцу чай и садится рядом. Они молчат, когда на первом канале заканчиваются вечерние новости, и еще немного после, пока Гароу наконец не догадывается, что раз отец взрослый, то и мотылек у него внутри должен быть большим и, возможно, даже несколько неудобным. Он спрашивает об этом и совершенно теряется, когда отец оглушительно смеется, откинув голову на спинку кресла. Следующим вечером они вместе разглядывают новенький справочник по анатомии. — Вот эпигастрий, — показывает отец, — правое и левое подреберья. Это печень, а чуть ниже желудок. Как видишь, никаких мотыльков. Гароу сглатывает подступившую к горлу желчь и послушно кивает. Ему мерзко, и он не знает, как прогнать ощущение копошащихся в животе гусениц. «Это кишечник, — строго говорит он себе. — У взрослого человека это... ... шесть метров уродливого червя внутри». И никаких мотыльков. Мотыльки не живут среди отвратительных и влажных человеческих внутренностей. — Но ведь солнце... — шепотом выдыхает Гароу. — И я чувству... Отец резко отбрасывает книгу, и, проскользив до края стола, она открывается на странице с кровеносной системой, такой красной, будто ее измазали густым вишневым джемом. Гароу трусливо поджимает пальцы, а внутри него становится зябко, как в выстуженной комнате, когда однажды зимой он забыл затворить окно. — Заканчивай с этими глупостями, — устало бросает отец. — Лучше займись уроками. Гароу медленно встает и, пошатываясь, уходит в свою комнату. Ему не верит даже отец, и, плотно прикрывая дверь, он думает, почему же ему не больно. За окном темно, и, вжавшись лбом в стекло, Гароу смотрит, как в желтых кругах фонарных огней вьются стайки серых бабочек и жуков. Он уверен, что у взрослых есть сотня объяснений тому, почему насекомые летят на свет, но ему кажется, что единственная и настоящая причина в том, что им, засыпающим и просыпающимся в темноте, хочется хотя бы ненадолго стать такими же, как их дневные сородичи. Это ужасно несправедливо, думает Гароу, что одним достаются и солнце, и яркая окраска, и самые ароматные цветы, а другим — только искусственный свет и ночная тишина. Может быть, эти бабочки вовсе не выбирали такую жизнь? Может, их просто вышвырнули? В конце концов, дело тут совсем не в насекомых. То же самое происходит и у людей. Несправедливо, что тот, кто отличается и не способен понравиться таким, какой есть, обречен на жалкое существование в тени какого-нибудь популярного парня с красивой улыбкой. Гароу закрывает глаза и накрепко сжимает зубы. В носу противно свербит, и он с шумом втягивает воздух. Ему обидно, что весь этот чертов мир подчиняется какому-то идиотскому правилу, согласно которому все представляется либо черным, либо белым. Именно поэтому невзрачные бабочки появляются ночью, герои побеждают злодеев, а угрюмым мальчишкам без друзей даже в играх достаются роли униженных и жалких монстров. Гароу всхлипывает и сердито трет глаза. «Ты другой, — шепотом, будто доверяет величайшую тайну, говорит он себе. — Ты устроен иначе». Мотылек в его животе расправляет крылья и согласно вжимается в левый бок, куда-то между десятым и двенадцатым ложными ребрами. И Гароу становится легче. Он ложится спать, ожидая, что мутные, неспокойные сны будут мучить его до самого рассвета, но этой ночью его не тревожит даже щекотное копошение внутри. Наутро мотылек не выдает себя ни случайным движением, ни легким взмахом крыла. Но он есть, и это примиряет Гароу с несправедливостью целого мира. Он больше не боится одиночества или того, что его назовут странным; пока у него есть солнце и мотылек — ему достаточно и этого. А потом Гароу вырастает. К пятнадцати годам его одноклассники становятся абсолютно невыносимыми, и тогда Гароу идет обучаться в додзе. На самом деле, он не верит, что это поможет хоть чем-то, но у его мастера внимательные выцветшие глаза, и несколько занятий спустя он говорит, что Гароу по-настоящему талантлив. Прежде Гароу не допускал даже мысли о том, что может быть хорош хоть в чем-то, но Бэнг повторяет это из урока в урок, и в его голосе звенит почти отцовская гордость. Гароу опьянен этим неожиданным вниманием, потому что родной отец никогда не смотрел на него так и не говорил такого. Гароу ломает себя каждый чертов день, чтобы старику не пришлось разочаровываться в своих словах. Гароу знает, что если сегодня не превзойдет себя вчерашнего, то не превзойдет уже никогда, и все будет напрасно. Когда остальные ученики начинают звать его семпаем, он чувствует удовлетворение, но вместе с тем и досаду. Они топчутся у подножия горы, на вершину которой он взобрался, и Гароу не понимает, почему Бэнг продолжает тратить на них время. Он лучше. Сильнее. Он другой. Бэнг возится с новичками, а Гароу смотрит издали, и в груди у него ворочается что-то странное. Он теперь слишком взрослый, чтобы считать это мотыльком, но не представляет, чем еще оно может быть. Мотылек царапает и скребется, будто пытается выкарабкаться изнутри, и для Гароу этого слишком много. Это перестает быть удобным. В тот день ему трижды не удается отразить самые простые удары, и Бэнг ругает его за невнимательность. Бэнг впервые ругает его, и Гароу зол на старика, потому что теперь, несмотря на все тренировки, он снова чувствует себя слабым, презираемым всеми мальчишкой. Гароу отходит в сторону, чувствуя кожей каждый задушенный смешок тех, кто восхищался им и называл семпаем, и обеспокоенный взгляд Бэнга. И он не уверен, что из этого унижает его сильнее. Мотылек внутри него расправляет крылья, и он такой огромный, что Гароу почти больно, его просто распирает и рвет на части; и, кажется, еще немного и проклятая тварь вцепится в него, чтобы выгрызть себе путь к свету, совсем как перепуганная крыса. Гароу смотрит на других учеников и отстраненно, будто совсем не о себе, думает, что ничем не хуже. Он просто хочет, чтобы в додзе остались сильнейшие. И он не виноват, что, в конце концов, они оказываются жалкими слабаками. Гароу не понимает, почему старик считает иначе — ведь он прав. — Убирайся, — сухо говорит Бэнг, и ни в его голосе, ни в его взгляде больше нет того, из-за чего Гароу превосходил себя каждый чертов день в этом чертовом додзе — там ничего нет. Гароу цедит улыбку, смотрит Бэнгу в лицо и скалится: — Я твой лучший ученик. Ты не можешь меня выгнать. Бэнг прикрывает глаза, хмурится, и с невеселой усмешкой, которая делает его старым как-то особенно горько, отвечает: — Могу. И Гароу совершенно теряется. Пару секунд он еще вглядывается старику в глаза, не уверенный до конца, что именно хочет там отыскать, а потом нервно встряхивает плечами и, развернувшись на пятках, уходит. Голос Бэнга, спокойный и ровный, настигает его у двери. — Исключен? — обернувшись, ухмыляется Гароу. — Ну и ладно. Он раскрывает седзи, и в лицо ему бьет ветер, прохладный и сладкий. Так пахнет свобода, думает Гароу и, сбегая по ступеням, не оборачивается ни разу. Внизу расстилается серый, нахмуренный город, и прижатые друг к другу дома напоминают обожженные спичечные коробки — дети прячут в таких вилохвосток или толстых мокриц, которые от страха сворачиваются в тугие шарики, похожие на пересохший горошек. Люди прячутся в бетонных коробках осознанно, и Гароу смотрит на желтые прямоугольники окон со смесью презрения и гадливого интереса. Ему нравилось в додзе, и совсем не нравится город. Гароу перепрыгивает последние ступени и замирает. Проползает по ребрам и замирает мотылек у него внутри. Он точит кости, укрывающие помрачневшее солнце, и оседающая на жилах пыль царапает легкие и крадет дыхание. Гароу знает, что, коснувшись солнца, мотылек сгорит. Но он не сгорает. Он вгрызается в самый центр, вжимается всем телом, холодным и скользким, как подтаявшая льдинка, и солнце Гароу шипит, истекая обжигающей мертвой кровью. Солнцу больно. Гароу подставляется ветру, и он заползает под одежду, раздувая штаны пузырем, швыряет в лицо облетелые листья и тротуарный сор, студит кожу. Мотылек пьет солнечные соки, и вокруг него танцуют жгучие красные искры. Пламя всегда оставляет ожоги, и прижженные нервы внутри Гароу ноют. Гароу кажется, что весь он выгорел и истлел, но пустота не умеет болеть. Боль уходит, если принести ее другим, и Гароу щедро делится ей, потому что весь он — воспаленная и нарывающая рана. Он знает, что рано или поздно все проходит, но к восемнадцати болеть не перестает. И когда Бэнг приходит, чтобы убить его, — болит по-прежнему. Больно везде, но особенно сильно — в том месте, где проклятый мотылек догрызает солнце до самого ядра. Гароу когда-то читал о солнечных пятнах, и теперь ему кажется, что это застарелые шрамы, оставленные кровожадными мотыльками. Он думает, что если повезет, у него тоже такой останется. Гароу сражается с Бэнгом, и внутри него каждая клеточка вопит, что это нечестно. Мотылек прорастает из солнца и рвется наружу чем-то горячим и темным, с острым запахом гвоздики и перепрелых листьев. Гароу мечтает, чтобы это наконец закончилось, и ему плевать, что развязка его истории тоже выходит безрадостной. Тьма заполняет его до краев, и если она — это боль, то Гароу странно, что он все еще не сошел с ума. Он закрывает глаза, и под веками спят мертвые мотыльки. Гароу хочет заснуть с ними. Но Бэнг смотрит на него, как не смотрел никогда и никто, и говорит: — Хватит. Он останавливает удар на середине и говорит: — Пойдем домой. И Гароу смеется, потому что неужели старик действительно верит, что теперь это может изменить хоть что-то? Он смеется и выплевывает ему под ноги свою историю вместе с отцом, мальчишками и учителями, мотыльками и кровоточащим солнцем. Он и рад бы заткнуться, но его просто тошнит словами, выворачивает скользкой, выстраданной темнотой и злобой. Потому что старик может хоть бесконечно смотреть своим пробирающим до мурашек взглядом, но никогда не узнает, как это больнобольнобольнобольноболь... Но Бэнг обрывает его на полуслове. Он отвечает: — Я знаю. И обнимает Гароу. Бэнг просто его обнимает.