О птицах

Солнце палило нещадно. Музакка прикрыл глаза ладонью и посмотрел на далекий, призрачно-голубой горизонт. Воздух плыл от зноя, и очертания песчаных барханов вдали казались размытыми и неверными, словно их смазало дрогнувшее дыхание ветра. Пустыня пахла жарой и песками, а Музакка — кожей и потом, совсем как те люди, что вереницей шли в сторону заходящего солнца, ведя за собой верблюдов и изнуренных дорогой женщин. Музакка встретил их на рассвете второго дня, и стайка чумазых мальчишек, отбежав от матерей, преследовала его до полудня, пища, как галчата, на своем обрывистом и грубом наречии. Они никогда не видели белых людей, а Музакка не видел детей, которым высокое небо и золотые пески заменяли бы уютные небольшие дома. Они умели говорить так, чтобы их понимали верблюды, и Музакке казалось, что это правильно. В одном из странствий ему встретился человек, который целовал раздувающих капюшоны кобр, а потом тихо наигрывал на флейте, пока они дремали, обвив его живот и колени. Музакка принял бы это за странный трюк, но змея ужалила его, едва он занес руку над ее головой. Люди поражали его: они были слабыми и могли умереть от обычных царапин, но при этом умели жить без оглядки на прошлое, идти вперед с такой отчаянной смелостью, будто целый мир принадлежит им. Иногда Музакка думал, что однажды люди все-таки доберутся до самой вершины, и тогда таким, как он, придется скрыться в тени. Но пока человеческая раса была молода и еще не заполнила упоминаниями о себе каждый клочок земли, ему хотелось найти такое место, которое он смог бы назвать домом. Пустыня кончилась на исходе седьмого дня, сменившись голой степью с редкими островками жухлой травы. Далеко впереди виднелись синие в наступающих сумерках горы, манившие обещанием прохлады и пищи, и, шагая им навстречу, Музакка с наслаждением подставил лицо свежему ветру. К ночи он добрался до узкого ущелья и, распугав торопливыми шагами мелких ящериц, устроился на теплых плоских камнях. Неподалеку журчал родник, и у воды вились мелкие насекомые, шуршали мыши, и шумно перескакивали с места на место резвые лягушата. Иногда где-то в небе пролетали птицы; бездвижно парящие над вершинами гор, они вдруг срывались вниз, рассекая воздух, словно метко брошенный камень, и лишь у самой земли тяжело расправляли крылья, вновь поднимаясь ввысь и унося в когтях трепыхающуюся добычу. Этой ночью Музакка уснул, и ему впервые приснились другие оборотни: серьезный и хмурый Зайга, тихая Гарда и несколько ребятишек, среди которых особенно выделялся смешной и нескладный паренек, взъерошенный, словно цыпленок. Они смотрели на него и улыбались, а чуть в стороне стоял Мадьюк, и темные тени клубились за его спиной, словно простертые черные крылья. Весь он был каким-то надломленным и ядовитым, и Музакка потянулся к нему, чтобы поддержать напряженное предплечье, но пальцы ухватили воздух. Мадьюк посмотрел на него не то сердито, не то растерянно и, отступив на шаг, медленно, неохотно истаял. Музакка открыл глаза, когда солнце уже входило в зенит. Над ущельем тянулись тонкие, неровные облака и среди них, пророча непогоду, сновали бойкие узкокрылые ласточки. Дождь, хлынул к вечеру, когда Музакка уже оставил горы далеко позади. Холодный и колючий, он выстукивал по плечам точно так же, как в самое первое одинокое утро, когда Музакка только-только покинул стаю. Он помнил, как скрипел под ногами еще не везде сошедший снег, как влажно пахло землей и едва распустившимися первоцветами. Светило солнце, и день мог стать приятным и теплым, но было в нем что-то отрешенное, как и в Мадьюке, который стоял поодаль, устремив равнодушный взгляд куда-то мимо Музакки на одиноко стоящий посреди взволнованного моря утес. Дождь начался позже, и Музакка шел не оборачиваясь, досадуя где-то глубоко внутри, что Мадьюк так и не попросил его остаться. Музакку звал мир и манили дороги, а Мадьюка влекло нечто иное, что-то жуткое и неживое, чему они оба не умели подобрать названия. Они были слишком разными, чтобы их не тянуло друг к другу, и слишком гордыми, чтобы это признать. Когда дождь закончился, а хмурое небо разгладилось и посветлело, Музакка повернул назад. Он вернулся зимой, когда реку покрывал лед, а деревья трещали от мороза. Его ноги утопали в снегу, таком холодном, что он казался почти обжигающим, а злой ветер бил в лицо и забирался под самую кожу, вымораживая что-то внутри. Мадьюк первым вышел ему навстречу, и тогда Музакка впервые увидел. Не самого Мадьюка, но что-то в нем — опаляющее, беспощадное пламя, готовое пожрать и его, и весь остальной мир. Они бросились друг на друга так отчаянно, словно были заклятыми врагами, и Музакка чувствовал в Мадьюке ту же тоску по хорошей схватке, что терзала его самого все десять месяцев странствия. Они улыбались оба, смеялись оба, но победить оба они не могли. И оставляя Мадьюка на залитом кровью берегу, Музакка чувствовал себя счастливым. Он чувствовал себя так, будто наконец обрел то, что искал очень долго. Он был дома. Опьяненный этими ощущениями, он бросил вызов Лорду — и, к своему ужасу, победил. Музакка никогда не хотел править, он был не готов к той ответственности, что вдруг свалилась ему на плечи, враз лишив его жизнь прежней легкости. Бремя власти тяготило его: куда бы Музакка ни шел, его всегда преследовали взгляды: завистливые — Зайги и восхищенные — остальных оборотней. И только Мадьюк смотрел холодно и с укором, не принимая, но понимая. Музакке было тесно среди сородичей, и когда пришла весна, он понял, что задыхается. Вместе с теплом и солнцем к морю вернулись аисты; они селились на мрачном утесе, выступающем из воды, точно обломанный клык, и в пору их гнездования унылая каменная гряда делалась чистой и белоснежной. Музакка часто уходил, чтобы посмотреть на них, таких спокойных, свободных, как и все птицы, улететь, куда пожелают. Он всегда наблюдал за ними с уединенного, укрытого невысокими кустарниками и ивовыми ветвями обрыва над крошечной светлой бухтой, где вода была чистой и завораживающе глубокой. Именно там в один из дней его и нашел Мадьюк. Он не сел рядом, а встал чуть позади, устремив взгляд туда же, куда смотрел Музакка. — Вам нравятся птицы, мой Лорд, — сказал он, и хотя это и предполагало вопрос, Музакка так и не услышал его в интонациях. Мадьюк чему-то усмехнулся и тихо продолжил: — Возможно, это потому, что они утешают вас в печали. Вы чувствуете родство с ними, не так ли? Птицы вольны быть там, где им хочется быть, потому что их дом всюду. И нигде. — Мой дом здесь, — возразил Музакка — слишком быстро, чтобы кто-то из них поверил, что это правда, но Мадьюк не стал с ним спорить. — Кроме того, — вздохнул Музакка после долгого молчания, — я не могу уйти. Среди скал гудел ветер, и тревожно набегали на берег волны, на утесе щелкали клювами аисты, а в зарослях травы щебетала какая-то птица. Музакка чувствовал упругие нити травы, проросшей из забитой землей трещины под его ладонью, и когда Мадьюк обрывисто и веско произнес: — Ты можешь, — он знал, что это правда.