Стихи

Он застал ее врасплох. Растянутая, видавшая виды футболка, короткие шорты, немного сползающие с живота, и теплые синие тапочки. Она любит синий. Она любит тапочки. Она стоит и немного дрожит. Может быть от того, что он плохо захлопнул дверь, после того как вошел, может быть от того, что на кухне, темной, пустой и холодной, все еще открыто окно. А за ним — зима. Февральская, правда, но все же. А может быть, потому что он — рядом. Кто знает. — В последнее время я стала чаще писать стихи. Она выпалила это так быстро, что сама от себя растерялась. Как же глупо и странно она себя чувствует. Или просто она — глупая и странная? Все может быть. Все может быть. Он тоже выглядит удивленным. Наверное, это нормально. Конечно, учитывая обстоятельства. Она очень редко пишет стихи. Для нее это странно. Для него это странно. Или нет? Они изменились? Почему-то она отводит взгляд. Почему-то она кусает губы, сжимает крепко сцепленные между собой пальцы и не поднимает голову. Они не виделись так давно. — Стихи? Она кивает. Делает глубокий вдох, снова закусывает губу, затем вновь молчит. Он молчит тоже. Это нельзя назвать неуютным молчанием, но им и не хорошо так, как было раньше. Какое-то новое, странное чувство. Наверное, они вскоре привыкнут. — Стихи. Она не знает, как оно называется. Он понимать не хочет. В любом случае есть кое-что, что не меняется. — Ты вернулся. Она прикладывает дрожащие пальцы к щекам. Они красные, горячие и пылающие. А еще она улыбается. Улыбается широко, можно даже сказать, ярко, чуть приоткрыв рот. Она дышит быстрее, а на глазах у нее выступают слезы. — Вернулся. Он улыбается осторожно. Но от этой улыбки она почему-то начинает плакать сильнее. Не морщась и не всхлипывая — просто холодные слезы стекают по щекам, теряясь в плотно прижатых пальцах. Ему слов не нужно, чтобы понять — она скучала. И ждала. Не так, как ожидает хозяина верный пес и не так, как жена ждет с войны мужа. Но она ждала. Была грусть, и было некое ощущение пустоты. Но оно не жило в ней вечно, хотя, по идее, должно. Наверное, дело все в том, что она кое-что знала. Или, по-крайней мере, верила в это. Хотела верить. То, что он вернется. — Вернулся… А еще она догадывалась, что возвращение это приведет к чему-то новому. Новому и неизвестному. Может быть, изменится он. Может быть — она. Она не любила изменения. И никогда к ним не стремилась. Ей очень нравилось жить, плывя по течению, а он был частью потока. Она боялась, что, изменившись, он принесет с собой камни в ее спокойную речку. Камни, которые, конечно, со временем станут гладкими и маленькими, но сколько для этого нужно лет? Много, очень много. Но она ошибалась. Все ведь ошибаются когда-то. Она не любила изменения. Она не любила разлуку. Но она любила его, и сейчас, когда он перед ней — настоящий, живой, дышащий еще тяжело, но так громко — все отходит на второй план. Все. Абсолютно. Даже ее собственные желания. Он ведь вернулся. Она опускает руки. Стискивает пальцы в кулаки, сжимает и разжимает от волнения, а потом делает несколько шагов вперед. Его объятия теплые и родные. Пальто холодное, черное, немного мокрое от растаявшего снега. Веет февральским морозом, но в этом весь он. Он, неловко заключающий ее в объятия. Он, бережно и с небывалой доселе нежностью касающийся ее волос. Он, улыбающийся, когда она просит, и он, что заставляет улыбаться ее. Он, пахнущий горьким шоколадом и дождем. — Я хочу почитать твои стихи. — Они грустные. — Значит, будем грустить вместе. Где-то на кухне слышится пронзительный свист чайника. Дверь так и остается незапертой. Но к ним никто не придет. Не побеспокоит. Даже не заглянет ненароком. Никто еще не умеет жить в чужих снах. А даже если и умеет, то они никого в свои сны не пустят. Это их сны — на двоих.