light me up a cigarette

«Сосредоточься на чем-то хорошем...

— Уйди.

и умри со спокойной душой».

Фрэнк сжимает кончиками пальцев сигарету, обжигаясь пеплом, и не обращает на это внимание. Кусает зубами фильтр и раздраженно выдыхает, опираясь локтями на подоконник. Сигаретный дым душит изнутри, и это удушье совсем не похоже на то, что случается от верёвки или собственных рук. Фрэнк проводит ладонью по кровоподтекам на шее, борясь с желанием засыпать себе в рот пепел, чтобы тот разрушил его и изнутри тоже. Всё здесь выглядит разрушенным. Фрэнк с сожалением думает, что это из-за него. — Уходи. Взгляд нельзя слышать, но Фрэнк слышит. И осуждение, и грусть в нём. Он вздыхает, выкидывая сигарету, и та падает прямо в клумбу белых астр и гиацинтов, растущих под его окном. Странно, что раньше они действительно казались красивыми. — Джерард, я не шучу, уходи. Наверное, должны пройти сотни лет, прежде чем Джерард перестанет смотреть так... — Хватит. Ты не нужен сейчас. Ты никогда не нужен. Просто уходи. ... Словно Фрэнк — неразумный ребёнок, который не понимает совершенно ничего. Джерард молчит, слегка склонив голову набок, и несколько прядей тёмных волос спадают на его бледное лицо. Свинцовые облака нависают, придавливают, и в комнате становится темно, однако Фрэнк всё ещё отчетливо видит блеск зелёных насмешливых глаз. Он не уйдёт, пока не захочет сам. Такова его блядская природа, ему нужен

трагизм,

а жизнь Фрэнка — это и так сплошная трагедия. Стул одиноко стоит посреди комнаты. Верёвка висит на метр выше, наскоро привязанная к люстре. Грудная клетка сжимается, когда Фрэнк понимает, что Джерард тоже смотрит на неё. Его не мучает чувство вины, у самоубийц его нет. Джерарду должно быть это известно. На запястьях воспоминаниями жжёт кожу, и даже не нужно смотреть, чтобы знать, что на правом вытатуирована витиеватым почерком «G». На левом угловатым и резким — «F». У Джерарда красивый почерк и тонкие художественные пальцы. Фрэнку нравится почерк Джерарда. Возможно, он бы даже попросил выгравировать им его имя на могиле. — Я не собирался. Это просто подстраховка. «Если я вдруг захочу умереть больше, чем обычно». Джерард качает головой с осуждением и закрывает глаза. Он выглядит безумно красивым, и Фрэнк всего на долю секунды хочет поцеловать его ледяные губы, схватить за ворот толстовки и прижать к стене. К себе. Всего на долю секунды. Джерард увлечённо копается в ящике стола, а Фрэнк отстранённо наблюдает за ним сквозь полуопущенные ресницы. Дрожащими руками он открывает пачку и хватает сигарету. Ему хочется смеяться и плакать одновременно, но он не чувствует ничего. Пустое чёрное ничего, в котором он безнадежно барахтается, заведомо зная, что намного человечнее было бы просто утонуть. Гремят карандаши, и Джерард, наконец, открывает чистый альбом, поспешно царапая бумагу грифелем.

„Где мои картины?“

Фрэнк усмехается, обводя стены взглядом. Обои содраны, кое-где всё ещё торчат гвозди, и на полу засохшие пятна краски, и Фрэнк усмехается шире. — Я, – голос хриплый и грубый, и Джерард морщится, слыша его, – я... Их больше нельзя было держать здесь.

„Почему?“

Фрэнк зажмуривается. Раз. Два. Три. Десять. Он считает почти до пятидесяти, пока не чувствует, что успокаивается. Открывая глаза, Фрэнк видит, как Джерард всё ещё держит альбом в руках, и в его глазах плещется скорбная жалость. Фрэнк рвано выдыхает. Ему не нужна жалость. От Джерарда так точно. А Джерарду не нужен ответ. Но его тонкие алые губы всё равно приоткрываются, и Фрэнк срывается на хриплый обезумевший крик: — Заткнись! Джерард дотрагивается дрожащими пальцами до волос. Из его горла так и не вырывается ни звука. Он закусывает нижнюю губу и покорно кивает. — Даже не смей ничего говорить, – предупреждает Фрэнк быстро, его сердце срывается на безумный бег, и он ненавидит себя за это. Он не слабый. Он

не

сломлен.

Фрэнк трёт глаза до ярких пятен и пятится к стене, прикасаясь к ней лопатками. Пальцы Джерарда скребут что-то карандашом, на этот раз уже фиолетовым, и Фрэнк только и может, что смотреть. Что ещё ему сделать? Есть Джерард и есть виселица. Он всегда выбирал Джерарда.

„Почему ты не вернёшься домой?“

«Ты мой дом». Фрэнк закатывает глаза с улыбкой. Тень улыбки проскальзывает на губах и у Джерарда. Он всегда слишком много знает. — Будет не очень круто, если родители зайдут в комнату и увидят такое. Он кивком указывает на верёвку, и Джерарда бесшумно смеётся, прикрывая рот ладонью. Фрэнк позволяет себе усмехнуться уже второй раз за день. Это определённо победа, но он всё ещё проигравший. — Иногда я скучаю настолько сильно по ночам, что мечтаю не проснуться утром, – шепчет Фрэнк внезапно, разрывая тишину, и отводит взгляд, напряжённо замирая.

„Иногда? По ночам?“

Фрэнк чувствует злое удовлетворение оттого, что пачка сигарет прилетает Джерарду прямо в лицо. Тот только недовольно хмыкает и отворачивается. Это единственная боль, которую он может ему причинить. Хотя, разве может? — Ты просто ублюдок, – бросает Фрэнк, ударяясь затылком о стену. Колени пробивает дрожь, и он скатывается вниз, под цепким взглядом Джерарда, и считает. До десяти. До ста. До ста пятидесяти.

Он не сломлен, он ещё может бороться.

Джерард или виселица. Это, кажется, выбор, но Фрэнку кажется, что это одно и то же. Джерард кажется ему злостной тварью, пытающейся раскаяться, не чувствуя при этом вины. Фрэнк кажется себе ненасытным разрушителем, ищущим очередной этап. Его тело разрушено, его сердце разрушено, его душа не разрушена, потому что её никогда не было. Или была, когда не было виселицы. Джерарда. Одно

и

то же.

Больше этапов нет. Фрэнк считает до двухсот. Джерард считает, что тот научится жить без него. У Джерарда всегда была тяга ко лжи. Джерард — просто лжец. Или лжец — это Фрэнк? Продолжает уверять себя, что он не сломлен, продолжает уверять себя, что Джерард никогда не был нужен. Какой же он жалкий. Жалкий лжец. Фрэнк хочет подняться на ноги за пачкой сигарет, валяющейся у ног Джерарда, потому что он продрог от холода, ему больно, и он хочет курить, но Джерард смотрит на него, и Фрэнк остаётся на месте. Он так хочет подойти к нему, но не может признать.

„Скажи мне“.

Джерард смотрит так, словно Фрэнк – просто упрямый ребёнок, который не может признаться в своих поступках. — Иди нахер, – умоляет Фрэнк, закрывая лицо ладонями, – пожалуйста, просто свали нахер. В следующий момент, когда он поднимает голову, Джерард стоит прямо около него, касается острыми коленками его локтей, а перед глазами белеет лист с большими чёрными буквами. Почерк угловатый и резкий. Угловатый и резкий, как у Фрэнка.

„Где мои картины, Фрэнк?“

— Ты знаешь. Фрэнк смотрит на него снизу вверх и плачет. — Я ненавидел их. Я смотрел на них каждый день и ненавидел.

„Почему?“

— Джерард, пожалуйста, – шепчет Фрэнк. — Почему? Фрэнк срывается на рыдания. Он бьёт кулаком по полу и кричит. Он не может слышать этот голос. Этот голос слишком похож на его, Фрэнк не может слышать его. — Замолчи! Джерард опускается перед ним на колени, и Фрэнку не остаётся ничего, кроме как отдаться его рукам. Как ещё он может поступить?

— Скажи мне, почему.

Фрэнк плачет. Кто бы мог подумать, что он когда-нибудь будет сломлен. Фрэнк уже не ребёнок. Но Фрэнк так и не научился признаваться даже себе. — Потому что, – он задыхается и хочет задохнуться, - потому что искусство уничтожило тебя. — Нет, Фрэнки. Джерард ласково гладит его по щекам и улыбается своей красивой печальной улыбкой.

— Себя уничтожил я сам.

— А ты уничтожил меня.

Произносит Фрэнк совершенно спокойно, так, будто всегда это знал. Джерард закрывает глаза и кивает. — Я скучаю по тебе. — Здесь скучать труднее. Фрэнк готов поклясться, что видит на ресницах его слёзы. Он сжимает ладони Джерарда, прикладывая их к своему лицу. Прячет себя в его ладонях и надломленно и глухо спрашивает: — Тебе хоть раз было жаль? Вместо ответа он слышит стук в стену, у которой раздаётся голос Рэя: — Эй, Фрэнк, ты в порядке? С кем ты говоришь? — Ни с кем, - отвечает Фрэнк, а потом открывает глаза, глядя на стул, стоящий посреди пустой комнаты.

Он говорит ни с кем.