***
– Я докажу, миру, что так можно и надобно. Своеволие не каждый может. – Бросили б вы это... Ну к чему себя губить? Никак не пойму у вас этого пункта. – Оставим, не вмешивайтесь. Мне обсуждать неугодно. Я решил, я сам. Непременно должно быть своеволие. Кириллов налил гостю только-только горячего чаю. – Коль своеволия хотите, из револьвера хотите, так я укажу, кого надо, с дюжину найду, а хотите – и более! Ну на что вам вздумалось... – Пейте чай, остынет, – оборвал Кириллов и сел в угол дивана со своим стаканом. Они уже с полчаса обсуждали пункты, которые большею частию занимали все их разговоры в последнее время. Все эта «идея» да бумага, «наши» да Ставрогин.***
– Я говорил много раз, ничего вам против Ставрогина не дам. – Да что значит это ваше «против»? Мы как о разных вещах говорим, Кириллов. Оставим наших, пусть их, и Шатова туда же. Я вот, бишь, о чем – что вам Ставрогин? Кириллов уставил на Верховенского тяжелый непонимающий взгляд. – Он много значил в моей жизни. – Ну конечно, конечно, а в чьей нет... Но я не о том. Что у вас за сношения? Помимо Общества, Швейцарии и прочего, это все пустое, скажите мне раз навсегда – как вы о нем думаете? – Я не думаю. – Вы соскочили с ответа. – А что он вам? Вы сами без ума, всегда за ним как шлейф, и преклонитесь пред ним, если только повелит, и землю под ним целовать станете. – Ну и стану, ну и что ж? А вы бы стали? – Не стал бы. Я был ему полезен, когда надо, а он ко мне ласков. – Что же, как же? Вы много ему позволяли? – Не ваше дело. – Та́к много? – Это все равно, это в прошлом. Он редко заходит и пьет чай. Мы говорим мало, иной раз просто чай, без разговоров. – Да черт с ними, с разговорами, он в вас другое ищет, так? И получает? – Не ваше дело. Верховенский потупил взор, опустился локтями на колени и спрятал лицо в ладонях. Около минуты оба молчали, затем Петр Степанович поднял голову и как-то дико и воспаленно посмотрел на Кириллова. – Я вовсе не о том, чем вы были для Ставрогина, а о том, что вы для меня. Ставрогин... он мой идол!.. а вы мне сокровище. Ставрогин мое солнце, а вы – воздух. Ну что важнее человеку, рассудите? Без чего он физически и дня не протянет? Мне солнца не надобно, мне только воздуху! Не лишайте меня жизни, Кириллов, прошу вас... одумайтесь! – Ваша жизнь не моя, в моих руках только моя, не переворачивайте. – Но ведь вы моя жизнь, я об чем твержу! О, Кириллов, вы решительно меня выводите, выводите окончательно! – Петр Степанович в порыве схватил свой еще горячий чай и обжег пальцы и губы, – Ах, черт! Вот этот чай точно вы, Кириллов: и жажда мучит – не устоять, и обжигает горло – хоть вой, а остановиться и бросить – это уж никак! – Пейте и уходите, вы меня утомили, – Кириллов поднялся с места и отошел к окну, встав к Верховенскому спиной. – Не трудитесь, я слишком вижу, что вы презираете меня, но знайте, что это все равно. Да, мне не нужно ваше благосклонное отношение, лишь будьте подле, и я буду счастлив. – Вы помешались, вы говорите бессмысленно. – Помешался, ха-ха-ха, не от вас мне выслушивать такие замечания; впрочем может, оно очень может статься, что и так. Ха-ха-ха, а как не помешанный? Я сердце мое на блюде вам преподнес, растерзанное и окровавленное, для вас, славный муж, ну как я не помешанный?! Петр Степанович все еще как-то глупо смеялся ни над чем; он отставил свой чай и провел рукой по волосам. – Помешанный... ну пусть, пусть так, оно все равно. Так даже лучше, все дозволено становится и все оправдывается! Петр Степанович возвел к потолку накрытое ладонями лицо и, не глядя, подошел к Кириллову, который все стоял у окна, продолжая пить чай. Он наконец дошел, подошел очень близко, положил ладони ему на плечи и опустил лоб на его спину. Кириллов отнял поднесенный для глотка стакан, все продолжая смотреть в окно. Верховенский простоял, как был, с минуту, пока ни один не нарушал недвижимую тишину, после чего сжал пальцы на плечах Кириллова и скользнул вперед, чтобы достать поцелуем до его губ. Кириллов вздрогнул, больше сознанием, чем телом, но ничего не предпринял. – Помешанный... я совершенно не в себе, Кириллов... из-за вас, – прошептал Петр Степанович, – вы не смеете мне отказать в глотке воздуха, что так необходим для жизни... Он развернул Кириллова к себе лицом и горячо набросился на его безмолвные уста, крепко взяв его в объятия. Кириллов не противился, он поддался импульсу и отвечал на действие, как будто так надо. Что было в его мыслях? – Не думайте о нем... не думайте, прошу вас... – задыхаясь, молвил Верховенский, на короткие мгновения отрываясь от поцелуев, – Только не о нем... лучше проклинайте меня... но дайте воздуху, дайте надышаться... мне солнца не надобно... мне надобно вас...