Шесть недель

В страшном-страшном городе живут страшные-страшные люди… Обычно так начинаются детские страшилки, а у Курапики — взрослая жизнь. Он отправляется на поиски приключений, оставив позади родной лес и семью, надеется увидеть замечательные места, о которых говорилось в тайно прочитанной книге. Но застревает здесь. Здесь пахнет гнилью и смертью. Нет, не пахнет, а безумно смердит. Запах впитывается в одежду и волосы, превращая людей в ходячих мертвецов. Их кожа сереет от недостатка света, потому что небо всегда затянуто смогом и пробившийся лучик солнца — это праздник, который надо отмечать бутылкой шампанского и фейерверками, но ни у кого нет денег на подобную роскошь. Здесь жизнь разливают в бутылки по двести пятьдесят миллилитров, и больше воды в сутки ты никак не получишь — таковы законы. Место, где ресурсы ограничены, а сферы влияния давно поделены. Место, откуда очень нелегко выбраться, если случайно переступил границу. Место, которое погребет тебя под кучей мусора. Курапика запоминает все повороты, но со временем они меняются: одну кучу хлама разгребают, ее сменяет новая, еще крупнее, но постепенно и до нее добираются жадные руки, ищущие что-то хоть каплю ценное. Курапика помнит, где избить могут сильнее, а где ограничатся одним пинком. Курапика запоминает все лица, встречавшиеся на его пути: злые и грязные, обессиленные, отчаянные. Руки, трясущиеся, с венозными узлами, рано постаревшие. Его руки не такие. Его руки молодые, сильные, с красивыми длинными пальцами (он мог бы быть пианистом, если бы не жил в городе-мусорке, где пианино не найти), и он быстрее Курапики хватает книжку, венчавшую очередную груду хлама. За книги здесь не дерутся, они интересуют жителей разве в качестве растопки для кострищ. Курапика смотрит на него с нескрываемым разочарованием. — Кто успел — тот и съел, — усмехается юноша. Наверняка прочитал в такой же выброшенной книжке. Он уходит, а Курапика не может оторваться от пружинящей походки, от прямой спины: люди здесь сломлены, сгорблены и лишены надежды, а у него не угасает юношеская наглость в глазах и уверенность, что мир будет принадлежать именно тебе. Увидеть его — словно животное исчезающего вида. Чудо Метеор-сити. Курапика называет его так про себя и в следующую встречу все так же глупо молчит. Он сидит возле точки наемных рабочих, теребит в руках бутылку с остатками заработанной сегодня воды и думает: допить сейчас или запасти на завтра. Второе разумнее, но в горле безумно першит и кажется, что язык превратился в наждачку. Он мог бы заработать им на полировке, но такие услуги не востребованы в городе бедняков. Курапика смеется сам себе, но слишком громко, прохожие смотрят на него, как на идиота. И чудо-юноша смотрит, но по-другому. Наверное, так же, как и Курапика смотрит на него: удивляется тому, чему здесь не место. Он исчезает, как мираж в пустыне. Как галлюцинация больного мозга. Курапике кажется, что он и вправду болен: к вечеру начинает знобить, а голову стягивает плотный обруч. Он бродит не в надежде, что кто-нибудь впустит его в дом — сожалению тут давно не осталось места — он надеется найти закуток, где сможет отлежаться до утра. Но даже за закутки здесь идет война и, заняв чужое место, можно нарваться на неприятности. Его отрывают от земли с легкостью и так же легко швыряют о стену. Боль от затылка расходится по всему телу, мир разлетается и собирается вновь — в лицо чудо-мальчика. — Нужно уметь постоять за себя. — у Курапики звенит в ушах, но он прекрасно его слышит. Спаситель подхватывает его и тащит за собой, не обращая внимания на распластанных по земле обидчиков, словно они обычный мусор. Мир опять теряет свою четкость. Ему снятся голубые планеты. Они кружатся неподалеку, но недостижимы, как бы он к ним ни тянулся. Руки касаются чего-то теплого, и он опять проваливается во тьму. Жарко, как в аду. И Курапика думает, чем он так нагрешил, что его обрекли на вечные муки. В аду даже есть крест, иногда он его видит, так же как и голубые планеты, пока тьма не поглощает его. Он просыпается с мокрой тряпкой на лбу. Как только мысли приходят в порядок, Курапика подскакивает в поисках бутылки со своей драгоценной водой. Неужели в горячечном бреду он решил использовать ее для компресса? Как же глупо. Он ведь всегда был рациональным для своего возраста, исключением стало только его маленькое приключение. — Твоя сумка в углу, — Курапика только теперь замечает, что он не один. Чудо-юноша листает книгу, облокотившись на стену с давно облупившейся краской. В помещении не так много света, но его глаза скользят по строчкам, жадно выхватывая крупицы новых знаний. Курапика вспоминает, как вчера занял место, которое не следовало занимать, и ждали его не особо приятные последствия. — Слабые не выживают в этом мире. Это не только закон естественного отбора, но правда, которую необходимо принять, и если забудешь ее, считай, ты уже ходячий труп. Курапике нечем оправдываться. Он покинул клан, полагая, что готов справиться с любыми трудностями в одиночку, но не смог отбиться от кучки беспризорников. — С-спасибо, — он чуть не называет его вслух чудом. — Куроро. Меня зовут Куроро, — он откладывает книгу и подвигается ближе к матрасу, на котором спал Курапика. — Можешь остаться, пока не поправишься. — Его глаза прожигают насквозь, и Курапике становится неуютно в своих давно ставших грязными вещах. — Не бойся, я не буду просить об ответных услугах. — Он улыбается, по-видимому, не часто, потому что губы словно ломаются, а смеяться он, скорее всего, совсем не умеет: из горла вырывается сдавленное карканье. И вдруг он становится совершенно серьезным: — К тебе еще не приставали? Курапика никогда и не думал о подобном, но теперь вспоминает сальные взгляды ростовщика и все встает на свои места. Видимо, здесь любят юных мальчиков. Он судорожно сглатывает и оттягивает рукава рубахи пониже. Лучше уж в грязной одежде, чем в никакой. — Прости. Ты слишком эмоциональный, — похоже, Куроро веселят красные щеки мальчишки и поза готовящегося к побегу зверька. — Тот случай, когда обложка соответствует содержанию. Ты ведь здесь недавно? Это видно. Местные привыкли к грубости, грязи и безразличию. — Я, наверное, пойду, — Курапика начинает шарить руками в поисках сумки, не в силах отвести взгляд от Куроро. — Вы не любите слабых, а я как раз такой. — Он помнит, как бурлила в нем сила, когда провалил испытание старейшины и глаза окрасились в алый, как мир окутала красная пелена и здравый смысл был позабыт. Благодаря Пайро он понял, что контролировать глаза — необходимость, и больше не позволял им краснеть. Лучше оставаться слабым, чем воспользоваться силой, которую непонимающие люди считают дьявольской. — Ты не совсем безнадежен, — Куроро накрывает его руку своей, и это единственное прикосновение на недели вперед. Он что-то говорит про потенциал, но, если честно, Курапика плохо слушает. Он готов остаться вовсе не из-за крыши над головой, а только чтоб смотреть на него, слишком красивого для свалки, слишком живого. Курапика хочет стать таким во что бы ни стало. Куроро живет в Метеор-сити явно больше двух недель Курапики и все еще способен противостоять миру, который готов тебя растоптать, расслабься ты на миг. В книге, которую ему подарила девушка, заблудившаяся в лесу их племени, охотник Ди преодолевал все преграды, какими бы трудными они ни были. Метеор-сити стал для Курапики таким же испытанием и он просто должен выйти из него победителем. Доказать деду, что внешний мир ему по плечу, доказать себе и доказать теперь еще и Куроро. Ведь когда он говорит про потенциал, его глаза горят ярче, чем у клана Курута. Куроро оказывается неплохим соседом: не пристает с постоянными разговорами. Прочитав книгу, предлагает ее Курапике, на что тот думает: «Если он хотел устроить книжный клуб — это была плохая идея». Зато в куче натасканных со свалки книг он находит несколько самоучителей по боевым искусствам. И, когда Куроро нет, пытается заниматься. Он ведь не хочет быть для него обузой. Куроро обычно молчаливый, но живость Курапики будит что-то в нем, заставляя отвлечься от залапаных страниц книги, сменившей сотни хозяев. Они говорят о всякой ерунде, вроде муравьев фантастических размеров или что голуби на главной свалке подозрительно выглядят. Курапика пытается объяснить, как пахнут лилии или какого вкуса его любимое блюдо. Их жилье не похоже на дом в обычном смысле — это просто полуподвал с разбитыми окнами и одним большим матрасом, видавшим виды. Здесь нет камина или обеденного стола, где можно собираться вечерами, зато сюда не суются мародеры, зная, что с Куроро лучше не связываться. Когда Курапике не удается заработать вдоволь провизии, Куроро всучивает ему часть своей, ведь у него ее всегда больше. Курапика до последнего отказывается, но сдается, а на следующий день старается заработать вдвое больше. Иногда ему хочется рассказать о семье, но он молчит. В конце концов, Куроро ведь с ним тоже не совсем честен. Он не говорит, где пропадает днями и ночами, куда уводит его нескладная девушка с горбатым, больше похожим на клюв носом. Курапика надеется, что это все-таки не ответные услуги, о которых он говорил в их первое совместное утро в полуподвале, служащего им домом. Но он не может не думать об этом. Куроро возвращается всегда с вещами, которые на мусорке не найдешь. Лакричные конфеты, что он сует Курапике под нос, не выглядят остатками чьего-то ужина. Они не пахнут привычным смрадом, пропитывающим все вокруг. Курапика сглатывает слюну. Как их есть, если лакомство досталось Куроро таким путем? Но он не может спросить и потому вынимает одну из пакета. Червяк кажется невыносимо длинным и, как старательно Курапика ни жует, он все никак не кончается. Сладость остается неприятным послевкусием. Червяки в пакете словно живые, и было бы лучше, расползись они по темным углам. Но они смирно сидят в пакете, ожидая своей участи, а Куроро посматривает из-за книги, и Курапике приходится съесть все, изображая гастрономический оргазм. Иногда Куроро нет по нескольку дней, и тогда Курапика чувствует, что ему чего-то не хватает. Он не знает, к чему привык больше: к тихому шелесту страниц, к блеску круглых сережек-планет в тусклом желтом свете воскового огарка, к кресту на лбу, который словно шепчет: «Ты станешь грешником, как ни старайся». И он готов стараться, но иногда всегда Куроро так приятно пахнет. Пока его нет, Курапика выстругивает меч из обломков, бывших когда-то столом. Всего лишь деревянная модель, но он чувствует себя с ним рыцарем. Не только Куроро должен его защищать. Он станет как охотник Ди, выберется из города бесконечного мусора и обязательно скажет Пайро на вопрос: «Было весело?» — «Да!» Неужели плохо заразиться мечтой от книги? Он покинул племя всего пять недель назад, времени на приключения еще предостаточно. Сто двадцать восемь человек и лес против целого мира. Курапика не жалел, что выбрал свободу. Пусть первые впечатления от внешнего мира оказались не самыми приятными, он исправит ситуацию. Как минимум, его глаза ни разу не покраснели. Сила воли — уже полпути к мечте. Куроро возвращается почти в полночь и смеется своим каркающим смехом, застав Курапику, размахивающего мечом. «Хотя бы улыбаться нормально он почти научился», — фыркает про себя Курапика. Он учит Куроро быть человеком, а Куроро его быть сильным. И этого должно быть достаточно, но почему-то мало. — Потренируешься со мной? — спрашивает Куроро, и Курапика кивает чересчур быстро и почти с девчачьим визгом. Куроро берет оставшийся обломок от стола, очень неудобный в качестве оружия — Курапика сделал только один меч — но ему это не мешает, и он прекрасно парирует удары Курапики. Курапика надеется, что в его руках не останется заноз и не придется их выковыривать в полутьме свечи. Куроро явно гораздо сильнее его, и, как бы ни пыжился Курапика, достать противника не получается. В конце концов меч вылетает из рук, руку заламывают за спину, а Куроро горячо шепчет в шею: — Это захват, если сможешь освободиться, покажу, как его выполнить. Курапике, черт возьми, совсем не хочется освобождаться. Пальцы Куроро крепко, но не больно, обхватывают его запястье. Спиной он чувствует тепло его тела и впервые хочет оказаться с кем-то без одежды. Куроро дышит в шею, покрывающуюся мурашками. Зачем пытаться освободиться, если сейчас ему так хорошо? Да и Куроро сильнее его, это неоспоримо. Он выйдет из захвата, только если Куроро поддастся. И Куроро не из тех, кто поддается, но к Курапике он слишком добр. Он разжимает пальцы, будто это заслуга Курапики. «На самом деле, ему надоело быть рядом», — думает Курапика. — Теперь смотри, как правильно выполнить захват, — Куроро показывает. Расстояние между ними не увеличивается, он позволяет Курапике пробыть в своем личном пространстве больше, чем кому-либо за всю свою сознательную жизнь. Курапика считает, что что-то это да значит, и столбик его внутренней отваги ползет вверх. Он заламывает руку, как показал Куроро. Давит сильнее, заставляя его прогнуться в спине и быстро, словно молния, целует его в щеку. Детский, наивный поцелуй, но для него подвиг, за который вручают медали. Куроро не двигается, и Курапика уже думает, что все случилось так быстро, что он и не заметил. Потом его рука безвольно повисает в его руках. О, боги, что он натворил. Глаза щиплет от боли и обиды, и он буквально ощущает, как кровь приливает, наполняя радужку алым. Куроро смеется, не каркающим смехом как всегда, а обычным — человеческим. Наконец-то. — Не думай, что ты мне что-то должен. Курапика пялится в его затылок, и до него туго доходит. Но он все-таки таки понимает: Куроро думает, что он таким образом платит за заботу, за крышу над головой. Но для него эти дни другие. Совсем другие, и он хочет рассказать, но не знает как. Зато злость уходит из глаз и остается только растерянность. Куроро оборачивается и Курапика думает: «Я поцелую, поцелую его по-настоящему!» Но ноги становятся деревянными, как выструганный им меч. Он надколол его маску, не раскрошил, но пробил брешь. Куроро необходимо было контролировать выражение лица, как Курапике свои глаза. Необходимо для выживания. Но сейчас на его лице все читалось отчетливее некуда. «Если ты и вправду этого хочешь, то сейчас не время. Еще не время. И что щека горит огнем, я никогда не скажу вслух». Курапика разрывается между двумя решениями: довести до конца начатое или подождать. Все-таки у них еще вагон времени, и он отступает. Они лежат на общем матрасе, как всегда, но теперь у Курапики свербит внутри от такого соседства. Ему кажется, что сердце бьется так сильно, что слышно и за пределами подвала, что дышит он слишком часто и ворочается больше, чем обычно. Он разворачивается к Куроро и все-таки не выдерживает: — Куда ты постоянно уходишь? — А что, тоже хочешь? — его голос в тишине ночи обрывает все внутри Курапики. Ему хочется кричать: «Нет, не хочу! Не хочу делать то, что ты делаешь. Не хочу, чтобы ты это делал. Ни конфет не хочу, ничего. Пожалуйста, не ходи к мужикам, что смеясь расстегивают штаны. И, пожалуйста, скажи, что ты сам этого не хочешь. Потому что если хочешь, я не знаю, что с этим делать!» Все это ему отчаянно хочется кричать во все горло, срывая связки, напрягаясь так, чтобы наконец ушло. Чтобы его оставило в покое то, что точило совесть каждый день. Не мог ведь Куроро в то первое утро спросить просто так: «К тебе еще не приставали?» Но Курапика не может кричать, он сопит, скрывая злость на себя, на Куроро и на этот прогнивший город. — Я уезжаю отсюда, ненадолго, но уезжаю. — Глаза Курапики расширяются: границы города закрыты для простых смертных. Метеор-сити принимает все, но не позволяет ничего у себя забрать. — Когда я был младше, приходилось драться за кусок заплесневелого хлеба. — Куроро лежит на спине и смотрит на потолок, словно на экран, показывающий диафильм его детства. — Только совсем глупые не понимают, что в одиночестве они всегда слабее, чем в команде. Простой закон синергии. И мы объединились — кучка детей, отчаянно желавших выжить. Мы воры и берем все, до чего можем дотянуться. Воры — Курапику не передергивает. Воровать плохо, но это лучше, чем детский бордель, о котором он успел подумать. — Вот как, — смущенно шепчет Курапика. — Это место, — Куроро поворачивается на бок, заглядывая в лицо Курапике, словно пытаясь понять, стал ли ему отвратительным. Он мог бы понять, если так, но не принять. Он был таким до Курапики, и сущность его не изменилась. Все это читалось в его лице, и Курапика растянулся в глупой улыбке, давая понять, что все в порядке. — Это место оставляет след, у каждого он свой. — Курапика касается холодными пальцами креста на лбу Куроро, не осознавая, как вообще решился прикоснуться к нему. — Так я понял, что если можешь что-то взять — возьми. Сила правит миром. Мы сильные. И мы обязательно отсюда вырвемся, — шепчет Куроро, и дыхание обжигает запястье. — Как ты уезжаешь, если из города не выпускают? — Курапика разочарованно убирает руку. Не может долго держать ее возле лба Куроро — слишком жарко становится внутри, но так надеялся, что его остановят и он сгорит. — Мусор приходит на большом паровозе по железной дороге. Она связывает Метеор с соседним городом только для этого. Но смотритель Метеора отпускает нескольких из нас в обмен на часть награбленного. Всегда только нескольких, потому что знает, что тогда мы вернемся. Наша организация — Паук — еще не достаточна сильна, чтобы терять хоть одну ногу. Плата за уход из Метеора неимоверно высока, но мы уйдем, — он подвигается ближе, утыкается в макушку Курапике и шепчет, — обязательно уйдем, я обещаю. Курапика проваливается в сон и последнее, что слышит: «У нас есть наводка, которая обеспечит билет каждому. То, что стоит настолько дорого, чтобы убраться наконец отсюда навсегда. И я готов на все». Ему снится, как они уезжают на паровозе. Солнце светит как никогда ярко, его слепит после постоянного смога Метеора. Глаза слезятся, и мокрые дорожки стекают по все еще грязным щекам. Куроро стоит в начале вагона с открытой крышей и размахивает руками, словно дирижер. Его опять хочется назвать чудо-юношей, ведь он и вправду творит чудеса. Ветер треплет волосы Курапики, они щекочут щеки, попадают в глаза, ну и пусть. Он наконец едет навстречу приключениям. Каркает ворона, усевшаяся на обрывке бумаги, каркает все громче, и Курапика прогоняет ее. Клочком бумаги оказывается карта, на которой отмечен его родной лес. Курапика улыбается и думает, что когда-нибудь покажет Куроро свой родной дом. Когда-нибудь потом. В конце концов, прошло только шесть недель, как он его покинул. Он просыпается, потому что становится холодно. Куроро уезжает добывать им пропуск из города, что принимает все, но ничего не отдает. И возвращается, расплачиваясь глазами Курута — клана, названия которого он даже не запомнил.