mirror

У Аоямы в спальне большое зеркало. Резьбленная рама вычурно расписана теплым золотом и серебром, звездами тут и там мерцают крошечные драгоценные камни. Он до странности точно помнит все: и как дрожали руки, и как хрустели купюры в новеньком кошельке, и как голос сорвался, когда он заказывал его — бесстыдное великолепие в мире вежливых отражений. У Аоямы в спальне большое зеркало. Во весь рост и с вульгарно загнутыми ножками внизу. Глядеть в него страшно, по спине и рукам бегут мерзкие мурашки и горло предательски пересыхает. Но он улыбается. И там, с другой стороны тонкого стекла, ему улыбаются в ответ точно такой же улыбкой. Кто-то говорит, что что-то не так. На самом деле, Аояма и сам знает это где-то глубоко внутри. Все понимает. Но понимать и уметь исправить — разные вещи. Он заказал большое зеркало и поставил его прямо в спальне. Он пытается, правда. Улыбается своему отражению — страх сковывает плечи и сводит скулы. Это не сложно. У Аоямы психолог три раза в неделю и полка горьких таблеток, клонящих в сон. Он мог бы назвать себя счастливым. В отражении на него глядит незнакомец: золотистые волосы до загорелых плеч, глаза-изумруды на белом лице и тонкие алые губы в недоброй усмешке. Его хочется разглядывать, словно экспонат в музее. К нему хочется прикоснуться. Тело пробирает крупная злая дрожь, подкашиваются колени — Аояма уже и не помнит, когда в последний раз был так серьезен в своем испуге. Кто-то говорит, что он слишком самовлюблен. Кто-то — что недостаточно себя любит. Верить же всем и каждому — так говорит отец — безрассудно и крайне глупо. Из отражения на Аояму глядят совершенно чужие глаза. И на мальчишке — худощавом, замученном, свитер с родного плеча — все такая же чуждая, развороченная улыбка. Каждую долгую секунду, проведенную рядом с ним, Аояма ненавидит. И в то же время любит безумно, по-глупому верно, болезненно. Как-то так. Паршиво. Волшебно, может быть. По утрам тошнит до золотистых блесточек перед глазами — чертовы таблетки и рубят, и не дают уснуть. Говорят, все налаживается. Аояма не верит, но это не столь важно. Ледяная поверхность зеркала теплеет под его прикосновениями и — на секунду, на какое-то жалкое мгновение — ему кажется, что это тепло чужой-родной руки с обратной стороны. Этой ночью он не возвращается домой. До боли хочется надраться, но, как жаль, алкоголь ему противопоказан. Страшно хочется верить. В свое счастливое будущее и радость каждого дня. Если бы Аояма только мог, он бы рассмеялся от всей души. Надежда — самый страшный из всех грехов. Проклятая улыбка не сползает с его лица — в отражении он не улыбается вовсе. С той стороны на него смотрят большие безумные глаза, а тело горит. Его собственное тело вдруг горит уже забытым жаром и Аояма рассмеялся бы, если бы только мог. Он, наверное, все-таки окончательно свихнулся. Поверхность зеркала запотевает от дыхания, в комнате жарко, в комнате холодно. Он глядит на свое помутневшее отражение из-под полуопущенных век и не выдерживает. Ему страшно. Ему до постыдного жара внизу живота хорошо. Если бы кто-то спросил, Аояма, наверное, все бы выложил. Точно-точно не промолчал бы. Прослыл бы психом. Стал бы пить новые, еще более горькие и тошнотворные таблетки. И прогнал бы, может быть, пожалуйста, прогнал бы страшный, притягательный образ из своей головы. Но никто не спрашивает. И Аояма не говорит. Улыбается, плачет зеркалу, стрижет волосы покороче, прижимается щекой к щеке. Колени дрожат: от испуга, от предвкушения. Когда-нибудь они с отражением поменяются. Или, может быть, даже уже. Если есть смысл, должна быть мораль. Его глаза становятся ярче, но весь он бледнеет и слабеет. Уже ничего не действует. Аояме интересно, как на самом деле он выглядит. Ему всегда нравилось: кожа — кровь с молоком, глаза — яркие звездочки, волосы — золото. Что из этого правда? Попробуй теперь угадать. Над ним насмехаются и слушать это не хочется ни секунды. «Алиса», — шепчет кто-то в его голове. «Кларисса», — говорят на самом деле. Его хотят съесть и он хочет быть съеден. Аояма заглядывает в зеркало — с опаской, с нетерпением. Там — пусто. Когда все вдруг пропадает, что-то появляется. Чужие-родные руки на плечах, на лице, на груди кажутся хрустальными, невероятно горячими. Он глядит из-под полуприкрытых дрожащих век. Улыбается. В ответ ему улыбаются все такой же чуждой, развороченной улыбкой.