Летящие с обрыва камни

Без него она никогда бы не узнала столько прекрасных вещей. Каково это — стоять на цыпочках, неловко перебирая пальцами по гладкой поверхности, ожидая. Каково это, когда каждое касание — подарок, снисходящий на неё просто так, а не за какие-то заслуги. И каково засыпать тихим, безмятежным сном, спокойным и бескрайним, как бывало только в детстве. Она закрывает глаза и видит перед собой белые пустынные равнины. Всё начинается с тактильного контакта — так же, как и всегда. Так случилось в первый раз, когда спросила дорогу, одно простое касание, а затем сообщение соседке, что она останется до утра. Всю ночь они просто болтали. Сейчас диапазон прикосновений простирается от ноты ля субконтроктавы до самой высокой пятой до. Нежные поглаживания, едва заметные, кончиками пальцев, массирующие круговые движения, сжатия, щипки, царапины, пошлёпывания, удары — резкие и сильные, а ещё всё в ту же точку, поверх проступающих синяков. Затруднённое дыхание, быстрые выдохи, постанывания, вздохи, подвывания, выкрики, вопли, разрывающий барабанные перепонки визг — каждой музыке полагается свой аккомпанемент. Он хвалит её, когда получается сдерживаться дольше. Или резко обрывает чересчур яркие проявления эмоций. Но чаще хвалит. Целует и гладит, ну или просто потирается щекой — щетина мягкая и приятная на ощупь. Она часто вспоминает эту мягкость, когда пытается уснуть в одиночестве. А ещё ноги. Она так любит их, словно самое прекрасное на планете произведение искусства, проступающие вены на икрах и аккуратные, ровные пальцы. Касаться к ним губами, когда руки завязаны за спиной, стянуты жёстко и неудобно, ласкать языком аккуратные ложбинки и изгибы, брать пальцы глубоко в рот — сначала большой, потом ещё один. Любоваться ими, когда она висит вниз головой, так что затылком практически касается расстеленного на полу мата. Почти… но нет. Это словно испытание — находиться близко и жаждать прикоснуться. Лежать на спине и принимать на себя их вес, когда ступня мягко опускается на живот, перекатывается с пятки на носок, а потом гораздо сильнее давит на грудную клетку, так что ещё немного — и рёбра начнут прогибаться внутрь. В такие моменты ни капельки не страшно, ведь он никогда не позволит себе причинить настоящий вред. Она широко улыбается, а затем резко сжимает челюсти, когда ногой он придавливает выступающие бедренные косточки, а пальцами невольно задевает лобок. Каждое движение — игра, почти проникающие внутрь пальцы — поддразнивание. Как-то он позволил ей кончить, сидя у его ног с раздвинутыми коленями и потираясь лобком об изгибы ступни, а щекой — об шершавую кожу бедра. Они не занимаются сексом. В плане, не делают ничего такого, что с общественной точки зрения можно было бы расценить как секс. Наверное, в современном языке не существует слов, которыми можно было бы назвать то, кем именно они приходятся друг другу. Любовники, господин и рабыня, хозяин и игрушка? Но они никогда не употребляют настолько пафосных, близких к бульварным романам слов, а в самые болезненные моменты и вовсе способны истерично смеяться. Фрукты на ужин, потом это, потом длительный расслабляющий сон. Чаще суббота, иногда вечер пятницы, когда на следующее утро нет дополнительных занятий. Он не спрашивает, где она была и что делала, и говорят они чаще о бессмысленных мелочах. Как жаль, что нельзя назвать его хотя бы любовником. По глубине эмоциональной и физической связи она ведь может и не достичь такой близости за всю длинную оставшуюся жизнь ни с кем другим, но эти люди будут называться её сексуальными партнёрами, а он — нет. Разве достойно хоть какими-то словами упоминать минет за клубом после вечеринки, либо же быстрый перепихон со старшекурсником, пока его сосед по комнате жарит на кухне картофель? Фу, какая мерзость. Как-то она прочла, что восемьдесят процентов студенток лишаются девственности на подоконниках общежитий. Регланы с высоким горлом и длинными рукавами, лосины, закрывающие ноги по щиколотки, даже когда за окном дышать нечем. Преподаватели, должно быть, не обращают внимания, разве нужно им это, а одногруппники начинают необидно подшучивать. Сколько бы она не ложилась спать, выключив свет и раздеваясь в уборной, соседка не может быть настолько слепа. «Пойдёшь к своему Кристиану?» — игриво шутит Арделия, пока она места себе не может найти. Не говорить же прямо, настолько вот прямо. «Какой он, красавчик? Быть может, у него тоже есть вертолёт?» Седина. В его висках седина, а ей недавно исполнилось двадцать. Его руки пахнут мазутом, когда она прижимается и ищет в них утешения, так что теперь жёсткий запах машинного масла становится её личным афродизиаком. Она смущается, когда проходит заправки и автомастерские. Смущается и смотрит на рабочих в костюмах, пропахших гарью и смазкой. Что если отдаться кому-то из них, просто подойти и отдаться? Но она никогда не была сильна во флирте, а машины у неё нет и в помине, не тот социальный статус. Что если ей будет противно, или просто невыносимо больно? Машина есть у её одногруппника, и социальный статус тоже, да и папаша какой-то олигарх. На свидание она надевает бордовое платье, вырез выгодно подчёркивает выступающие ключицы. Стоило подыскать бы какую-то подвеску. Он смотрит жадно, пожирающим взглядом, а словами говорит, как она красива. Гадко. В мастерскую она никогда не приходит нарядной. Растянутые футболки, чистое бельё и запах тела. Всё равно будет спать в его кофте, а бельё останется изорванным и испорченным воском. Красные, чёрные и даже зёленые потёки — ей нравится, как свечи рисуют на коже узор. Оказывается, это вовсе и не больно, так, жарко или щекотно, как горячий шоколад. Однажды, ещё в самом начале, она принесла большую парафиновую свечу, такую, как ставят в церкви, и сказала: «Давай». Ожог на ладони, которой она погасила огонь, прошёл недели через полторы, а шрам от расплавленного воска держался чуть более года. При особом желании она и сейчас может поднести руку на свет и наблюдать слегка изменившиеся очертания, белесый ободок вокруг овального участка кожи. Будет жаль, когда он пропадёт, оставив исписанную страницу их прошлого действительно в прошлом. Ещё останется толстый след на ноге от верёвки. Тогда она кричала так, что чуть не проснулись сторожа на соседних складах. Ньюпорт-Ньюс нажил славу центра кораблестроения, но это не верфи, а так, мелкая мастерская. Кто-то приносит только моторы и детали, порой же целый склад заставлен полуразобранными яхтами. Когда она ждёт, то водит рукой по толстым верёвкам — грубым, вовсе не таким, к которым она привыкла. Ей нравится висеть на них в главном цеху, свисать с балок посреди металлического хлама. А ещё нравится заниматься этим перед зеркалом — большим, без рамы, видимо, предназначенным для каких-то технических целей. Глазами они встречаются в отражении, наблюдают за реакцией друг друга. А ведь раньше он недолюбливал зрительный контакт. «Моя девочка», «Я любуюсь тобой», «У тебя такие приятные формы». Она знает, что далека от порнозвёзд, но здесь и сейчас чувствует себя самой желанной и любимой. Быть принятой целиком и полностью, со всеми своими прелестями и изъянами — одно из самых прекрасных чувств, когда-либо испытанных прежде. «Я любуюсь тобой в ответ». И она не лжёт. Дешёвый виски, дешёвый олдспайс. Наверное, этот одеколон ему дарят на Рождество. «У меня нет родственников и нет тех, кто печалился бы о моей смерти», — говорит он, исключая её. Как-то её, спящую в подсобке, застаёт мужчина в перепачканной куртке. Ему слегка за полтинник. «Не знал, что у тебя есть дочь», — обращается он к вошедшему, и в то же мгновение становится ясно, что у них не только одна профессия, но и возраст. Джонни работает в соседней мастерской, временами заглядывает за деталями, но чаще — пропустить по стаканчику виски. «Седина в бороду, бес в ребро», — ехидно подхихикивает Джонни, когда всё понимает. Со временем они становятся друзьями и просто говорят о чём ни попадя. «У тебя нет молоденьких подружек, которые тоже падки на стариков?» Никто не обижается на ставшие привычными шутки. Однажды она спит, или только делает вид, что спит, и до неё доносятся обрывки разговоров. Грубые, приглушённые голоса, подобные приглушённому свету настольной лампы. «Я был уже женат, и женат неудачно. А она… просто не хочу портить ей жизнь». Слёзы льются рекой, когда она уезжает на каникулы. Он говорил, что в детстве жил в Билокси, а, может быть, просто бывал. Сейчас родной городишко кажется скучным, а речи родственников — такими надоедливыми. Они наперебой расспрашивают про учёбу и про личную жизнь, она с охотой рассказывает про первое, и с неохотой — про второе. А ещё первую неделю приходится скрывать незажившие шрамы. «Знаем мы вас, городских, — смеётся румяный грузчик, когда-то учившийся с ней в одном классе. — Там девочки с девочками, мальчики с мальчиками, иначе никак». «Не спеши, моя деточка, — со всезнающим видом наставляет чопорная тётка. — Ты поймёшь, когда встретишь его. Особенного». Она молчит о том, что уже давно встретила. Она должна сказать ему чёткое «да», прежде чем начинается следующий раунд. И только тогда на неё сыплется удар за ударом. Ему важно знать, что это не насилие. Когда на всём теле не остаётся даже крохотного живого места, она готова кричать заранее, как только слышен звук щёлкающей в воздухе плети. Он забавляется, играя — замахивается, щёлкает, но не бьёт. Какая изысканная пытка. Боль — его подарок ей, и она испытывает благодарность. Благодарность за то, что он может сделать ей гораздо больнее своими сильными руками, но отчего-то не делает. «Ты так добр ко мне», — шепчет, когда лежит исхлёстанная и едва пытается собрать своё тело в единый комок. Он накрывает её одеялом, а чуть позже — и собственным телом. Благодарна за то, что он практически доводит её до пика, но не шагает через край. Однажды они шагнули, и она едва не сломалась. «Тише, тише, тише», — шепчет он, вдавливая её тело в жёсткий бетон. Ворот рубашки расстёгнут, и она думает только о нём. О вороте, о шее, о губах, о чём угодно, лишь бы не воображать, насколько больно будет вычищать гравий из свежих, саднящих ран. «Ну что, страшно? — улыбается открытой широкой улыбкой. — Старинная китайская пытка, как-никак». Но когда она взмывает в воздух, ей только приятно. «Ты делаешь меня сильнее», — улыбается она перекошенной улыбкой, когда ментоловая мазь начинает испаряться, и ссадины болят с удвоенной силой. «Моя хорошая», — говорит он и до, и после, и во время. Когда гладит за ушком, и когда она принимает его пальцы в рот, глубоко, чуть ли не горлом. Это самое важное, что ей нужно знать. Она — его. А он — её, в те ночи, когда засыпает на её груди. Раз в месяц они выбираются куда-то, и на людях он пытается казаться отцом. Морской музей, наверное, самый большой в Америке, если не в мире, ещё заповедник и военная выставка. Иногда слоняются рядом с верфями и рассматривают суда, в другие дни петляют маршрутами Ноланд Трейл, бросая корм белочкам и уткам. Рядом с мастерской они кормят бездомных собак. Порою ей кажется, что он приютил её, как ещё одну заблудившуюся собачонку. На полках в два ряда стоят книги, некоторые — уже покрытые пылью. Психология, криминология, детективы. «Твоё имя?» — спрашивает она, вытягивая одну наугад. «Жалкие воспоминания о прошлом, — с неохотой отмахивается он. — Когда-то меня смешили кухонные философы, теперь я, кажется, стал одним из них». Он говорил, что работал в полиции. Наверное, какой-то отряд специального назначения, либо же Федеральное Бюро. Вряд ли такое количество шрамов можно схлопотать, отлавливая воришек в супермаркетах и выписывая штрафы за превышение скорости. «Люблю, когда время летит вперёд, — признаётся он однажды. — Вот и выросло поколение, которое не знает мою физиономию по жёлтым газетёнкам». Во дворе припаркован автомобиль, джип не то чтобы слишком дорогой, просто навороченный. Внутри помещения женщина: высокие сапоги, ярко-рыжие волосы, шляпа с полями. По интонациям становится ясно, что их разговор личный, не рабочий. Приходится отпрянуть назад, сжимая в руках пакет с принесённой едой. «У нас с тобой были договорённости», — произносит самоуверенный женский голос. «Я ничего тебе не должен, Фредди». На выходе женщина одаривает её взглядом, странная смесь любопытства и презрения. Они обедают, сидя с ногами на кровати. Тайская лапша из квадратных пакетов — в магазине на углу стряпня потрясающе вкусная. Как-то она получила прибавку к стипендии и купила обед в дорогом ресторане. Отчего-то он сильно расстроился, обратился с просьбой так больше не делать. Должно быть, этот жест прозвучал намёком на нормальные отношения. Неуместным, излишне навязчивым. «Не люблю высокую кухню», — просто пояснил он тогда. «У тебя много было женщин?» — спрашивает она, и вопрос звучит тоже излишним. «Наверное, меньше, чем полагается иметь в моём возрасте, — улыбается широко, проводит параллель с утренним визитом. — Ты думаешь, я сравниваю тебя, глупая девчонка?» «А мужчин?» — пытается сгладить шуткой предыдущую оплошность. Он не смеётся, а грустнеет. «Всего один». «Ты убивал?» Они лежат во тьме, как много ночей прежде, и нет потребности смотреть друг другу в глаза. «Не раз, но тоже не так много». Дыхание, дыхание, дыхание. «Каково это?» Дрожь пробегает искрами по телу, сильнее, чем от любого возбуждения. «Я скажу тебе, но не признавайся никому». Он затихает. «Это самая сладкая вещь в мире». Ей страшно. Пальцы бегают по кудрям, погружаются в спутанный клубок за затылке. Она чувствует, как гладит зверя — огромного тигра с острыми зубами, каких в передвижных цирках обычно держат за двумя замками. Она находится по ту же сторону решётки. Крыша дырявая, и лунный свет проникает сквозь щель. С каждой ночью всё больше — то ли близится к полнолунию, то ли дыра проседает, растёт. «Почему ты ушёл?» Почему ты ушёл, если это так тебе нравилось. «Не смог простить себе самое последнее убийство». Они сидят на берегу Атлантического океана и кидают камушки в воду. В эру компьютерных технологий это кажется настолько смешным. Таким настоящим. Может, он делал так ещё в далёком детстве. Они оба выросли на песках Мексиканского залива. «Ненавижу Атлантику», — произносит вслух, и тон не требует лишних пояснений. «Ты любил когда-либо?» «Единожды». Вопрос выныривает сам собой, просто чтобы не молчать, погружаясь мыслями в холодную ненависть к набегающим волнам. Она хочет спросить, сколько ей было лет, и как долго они прожили вместе. И та ли это, на которой он был неудачно женат. «Я мог прожить всю жизнь, и никогда не узнать этого, — добавляет он. Не потому что счёл её мысли, как читает обычно, а потому что сам захотел рассказать. — Думал, это нечто вроде того, как пишут в учебниках. Когда она хорошая, добрая, милая, ты не против делить с ней постель и семейные ужины. Я никому не желаю узнать, каково это на самом деле». Он сглатывает. «Каково?» «Расскажи человеку, который не пробовал улиток, как именно они ощущаются на языке. Это не похоже на рыбу, не похоже на мясо. Это похоже на летящие с обрыва камни. Не сможешь ошибиться, когда отведаешь вкус». Это не похоже на рыбу, не похоже на мясо. Не сможешь ошибиться, когда отведаешь вкус. Она запускает камушек, и он долго-долго прыгает по волнам.