Сон

– Есть легенда такая, о самурае, что влюбился в свой меч. – Правда? – Да. – А меч любил его? – Да. Боги были милостивы, подарив клинку на одну ночь человеческий облик. – А как звали того самурая? – Окита Содзи. – Окита, – тихий взволнованный шепот вырывается у Яматоноками; его возлюбленный господин – отдельно от своих соратников, растрепанный во сне, но нет никого прекраснее для меча, чем его хозяин. Рядом еще дымятся курения с небольшого алтаря; Яматоноками помнит, чего просил Окита в ту ночь и почему остался один, несмотря на ситуацию вокруг… Ночь была пасмурной, но полная луна нет-нет, да и прорывалась из-за облаков, выхватывая взволнованное лицо меча, неотрывно смотрящего на Окиту, боящегося подойти ближе, разбудить – ведь времени осталось так мало. Яматоноками не издавал не звука, продолжая прятаться в тенях; накидка и верх одеяния оставлены на крыше – он был обнажен по грудь, чтобы даже шуршание ткани не потревожило господина. Окита во сне нахмурился, тихо застонал – болезнь давала о себе знать; он тяжело вздохнул и приоткрыл глаза. Сердце Яматоноками пропустило пару ударов, контроль осыпался лепестками сакуры; он сделал вдох и шагнул из темноты. Окита со сна было дернулся к оружию, но в дыму курений увидел прекрасного юношу, освещенного луной, словно посланника богов. – Окита, – от этого шепота у самурая прошли мурашки по спине, столько страсти в одном слове. Юноша скользнул к нему, и самурай смог коснуться его щеки – теплый, живой, но все равно внеземной, такой красивый; эти полные обожания голубые глаза – в них был знакомый блеск. – Яматоноками, – вырвалось у Окиты, который снова прикоснулся к клинкам в ножнах, – боги меня услышали, даже если это сон… Яматоноками решился – и прильнул губами к губам: первый их поцелуй, робкий сначала, но Окита, поймав лицо меча в ладони, сделал поцелуй жарким и голодным. Окита не давал вдохнуть, пока не начал задыхаться сам; оторвавшись, он полюбовался на заалевшее лицо ночного гостя и ответный жар в глазах. Яматоноками облизнул губы: все тело было наполнено новой, неведомой дотоле жаждой, и он знал, кто может ее утолить. Меч прильнул для нового поцелуя; Окита запустил руки под его одежду, прижимая к себе, утягивая сесть на пол, чтобы продолжить ласку – он был осторожен и с восторгом изучал гибкое тело. Яматоноками не оставлял это без ответа, запуская руки в чужие распущенные волосы, поглаживая сильную спину и наслаждаясь соленым вкусом кожи, когда дарил поцелуи. Яматоноками не осознал, куда делась одежда; все, что он хотел – чувствовать это, руки и губы Окиты, смотреть в его глаза; контроль и стыд осыпались лепестками сакуры. – Любимый, – Окита подмял под себя юношу, дрожащего в истоме и без капли страха в прекрасных голубых глазах. Он распустил ленту, удерживающую волосы Яматоноками, провел от груди к бедрам и улыбнулся на закушенные в предвкушении губы. – Нам будет хорошо, – шепнул он и снова поцеловал свой дар богов. Яматоноками не смог сдержать стонов: боль растворилась в пожаре их движений и чувств; меч исполнял любое желание хозяина, он таял под ним и пропадал во взгляде, а сердце грозило вырваться из ребер. Окита был поглощен своей мечтой, ожившей сталью, облаченной в прекрасное тело – такой отзывчивый, жадный до ласки. Они предавались любви, а ветер закидывал в распахнутое окно цветки сакуры. Яматоноками слушал сердце и дыхание Окиты: нужно уходить, Киемицу отпустил его лишь до рассвета. Одна ночь, чтобы успокоить душу… он подарил последний поцелуй спящему человеку и выбрался из-под кимоно, заменившего им одеяло. Он собрал свою одежду и, беззвучно ступая по увядающим лепесткам, растворился в рассветной дымке.