Одь рюсская

К вечеру в помещичьем доме царил форменный аншлаг. Бегали, охая, по лестницам бабы, таскали стопками белые полотенца и горячую воду ведрами, утирали запаренные широкие лица подолами, хватались за поясницы, передыхали секундочку и возобновляли митусливый бег. За распахнутыми в лето окнами не слышалось мужицкой поздней переклички, не лилась над барскими полями удалая разгульная песнь – притихли дворня и крестьяне рабочие. Выхаживал в кабинете своем барин-помещик, пыхтел трубкой, глаза пустые, что пуговицы оловянные, скользили со стены на стену, с картину на картину, по вышитым гобеленам и затейливым панно. За красотой и «марафетом» в доме следила его бессменная хозяйка, Авдотья Николаевна. Дом мужнин любила она поболе отчего, а мужа и того пуще – обожала, и Роман Дмитрич отвечал ей тем же. Так и жили, душа в душу и вот теперь ждали первенца. Барыня была на сносях, и срок уж подошел, уже сутки, как занемогла, бледна была вся, холодным потом обливалася, стонала в постели недужно. Хрупка была барыня и молода, ножка – как та кисть в ширину, через кожу веночки синие просвечивают. Тяжело ей, болезной, ребеночек носился, в минуты слабости и недуга проклинала, не помня себя, и его, и неуклюжее свое тело, барина. И Матрену, служанку свою дородную и тостозадую, что с лезущим на глаза пузом умудрялась порядок над всеми дворовыми держать железный и ни разу не прикорнуть устало. Хоть и у той исходил означенный срок, а все кружила баба простая кругом барыни, ворковала ласково, ручки-ножки холеные утирала, песенки нежные да заунывные пела да грелку подкладывала. Перекручивала платок льняной жгутом и вокруг лба вязала, толстую, в руку, косу крепила, и шла к кухаркам, звучно отдуваясь, за снедью для «ластовки» своей. И вот металась барыня, Авдотья Николаевна, в родильной горячке. Пуще беса ревела, никого, помимо Матрены, не подпускала, а та, охая-ахая, на девок дворовых покрикивала, распоряжалась сурово. То ей приносили, се, а она металась у постели роженицы, грузно переваливаясь – у самой ребенок толкается, на свет белый просится, но ему «Цыць!» - не след в такое времечко-то. Да кто ж дитяти пояснит – мучилась Матрена пуще барыни своей ненаглядной, а отходить не смела. Кто же, кроме нее, у «голубоньки» дитятко примет? Кто ж обмоет, спеленает, у материного бока положит? Кто ж саму «зорюшку» оботрет, отпоит да уважит, молитву за счастие и годы долгие зачтет? Носились бабы, грохоча, по дому: девки молодые, блестя испуганно и заворожено большими глазами, женщины мужние - причитающие да молящиеся за «звонкую» господынюшку. Ребенок не шел, изводил ослабевшую мать, бросал в жар и бред – уж воды отошли, а нейдет и все! Видно, крепенький, да где ж барыне-то с косточками своими птичьими выйти ему дать? Чуяли бабы сердцами женскими беду, да делали дело свое, к постели подойти боялись. Темнело в глазах у Матрены – да все она пот с бела лба отирала, ласкала щеки снулые грубыми от работы ладонями, Всевышнему Заступнику истово молилась. Закатывала глаза Авдотья Николаевна, хрипела надсадно, как клещами, тонкими пальцами, да с недюжинной силой, впивалась в широкое Матренино запястье, проминая мягкую кожу до кости. Утишилась вдруг, как уснула – пуще прежнего испугав радетельницу свою. Показался ребенок, весь сморщенный, маленький – да как закричит! Рассмеялись глупые бабы, переглянулись. Сразу видно, барчук настоящий – голос хоть и тонок, да звонок и силен. Закрылись Матренины глаза – не вынесла и на пол осела. Залопотали девки – а у ней, и воды отошли, и ребенок выскочил разом, бойко да молча. Крепка крестьянка, не нежна-любима, не холима – третий ребенок уж у ней родился «на бегу». *** Посвистывая сквозь щели в зубах, гонял Лек по подворью прутиком гусей. Выгоревшие белые волосы курчавятся шапкой, как у арапа какого, на босых ногах цыпки от крапивы – крепко перепало поутру от матери за перевернутый ввечеру барский причудливый столик в черно-белый квадрат, с поставленными на клетки резными фигурами. Под давно нестиранной отцовой рубахой чесалась спина, драл ее Лек обкусанными ногтями, глаза блаженно закатывал, а чесаться в другом месте начинало. За столиком у пруда болтал ногами в коротких штанишках маленький барчук, вертел головушкой причесанной, глазами стрелял. Безуспешно бился с ним над грамотой учитель, ни в какую не хотел наследник учиться. Не усидев, егоза, спрыгнул со стульчика и убежал смеясь – только начищенные ботиночки на свету прощально блеснули тяжело вздыхающему усатому наставнику. Да и как тут усидеть на месте – тепло, солнце в кронах путается, светя изумрудами листьев на мраморных печальных женщинах с кувшинами у боков, гогочет стайка дворовых у конюшен, играясь с малыми, дурными еще, щенками борзых. Налетел барчук на Лека вихрем, сбил со спины, изваляв в пыли. Потузил слабыми еще по малолетству кулаками о бока и звонко похвастался: - А мне папенька тележку смастерить велел! «Папенька» пуще солнца любил единственного сынка, выпестовывал, лелеял. Любил он сильно жену свою, барыню Авдотью Николаевну, да преставилась та давнехонько, только разродившись, и ночи не прошло. И всю свою нежность не избытую барин на отпрыска перенес, разглядывая в подрастающем мальчугане дорогие сердцу черты. Качали головами мужики – что ж это из барчука вырастет, коли за ним, пуще чем за какой царевной, помещик ходит, прихоти все исполняет, улыбается умиленно проказам? По простому мужицкому суду, ожениться бы Роману Дмитричу вторично, да не сказать же подобного напрямую. Ласков барин да незлобив, а как осерчает – сущий сатана, никого не помилует. Ухнув, поднялся на ноги Лек. Посмотрел из-под курчавящейся, барашками завивающейся челки на барчука. Женщины часто рассказывали ему – родились они едва-едва не единовременно, мать Лека барчуку кормилицей и маменькой была, заботилась крепче, чем о детях своих. Корила некогда свою слабость, в ноги барину бросилась, рыдая и твердя, что ее во всем вина, не уберегла «соловушку-голубушку». Барин лишь отмахнулся и наказал ходить за Владиславом Романовичем, нежной с ним и ласковой быть. С колыбели Лек знал барчука, с первых зубов был ему и слуга и верный друг в играх. Шалили и проказили разом, да вот на орехи одному только Леку и перепадало. Схватив мальчишку-дворового за руку, потащил его барчук к конюшням, где у распахнутых ворот на выстеленном сене растянулись зевающие борзые, переступали в денниках стройными ногами нервные породистые кони. В сколоченную плотником-пропойцей Прохором тележку впрячь можно было лишь собаку, но пятилетний барчук был на выдумки горазд, хихикая, поставил он к тележке Лека, обвязал прибитыми к оглоблям узким шлейками кожаными, как сбруей нарядил взаправдашнего коня. Хлыстик взял и, приосанясь важно, надувая щеки белые, уселся в тележку. Утирающая руки о передник Матрена умиленно, с навернувшимися на глаза слезами, смотрела с крыльца за тем, как возит ее сынишка барчука на тележке, смеется заливисто, гогочет. Молодой хозяин щелкает хлыстиком, понарошку, о воздух – заржет по-лошадиному крепкий конопатый мальчишка, затрясет волосами, как конь гривою, и припустит еще быстрее, теша Владислава Романовича. …Вместе росли они, притершиеся друг к другу, что сросшиеся меж собой деревца. Сажал Лека барчук рядом с собой грамоте учиться, требовал, чтобы за столом только он ему прислуживал, засыпать отказывался, если не лежал дворовой на коврике у кровати. Лека задирала ребятня, «выстилкой барской» дразнила – никто и не знал, что это такое, но звучало обидно, а Владислав, хоть и крепок был и высок, да больше в мать пошел. Черноволосый, белокожий, с живыми голубыми глазами – совершенно не «ихним» казался он ребятне и те сторонились его и побаивались. Да не его боялись, а барина: кто слово лишнее, неосторожное скажет, барчук пожалуется папеньке – растянут обидчика на козлах. Только Лек и водился с ним, в любую прихоть-задумку барчука, как в омут с головой, кидался. Не раз дрался с мальчишками дворовыми за него, только заслышав слово резкое да злое. Когда подошло время молодому баричу отправляться в город на учебу, с тяжелым сердцем отпускали его три человека. Матрена тихо плакала в подол, запершись в своей каморке, улыбался расстроено, но гордо Роман Дмитрич, отдавая последние указания гувернеру-немцу, размазывал зло влагу по щекам Лек, носом шмыгал. Улыбался безмятежно Владислав, его уже захватило предвкушения бурной жизни столицы, втихую опостылеть успела размеренная сельская жизнь, пустые будни. Со спокойным сердцем он уезжал на долгих пять лет. Лек чувствовал так, будто его, как те деревца, разрубили надвое по живому. *** Мерил нервно шагами крыльцо Роман Дмитрич. Годы прошедшие неласково с ним обошлись, добавив седины в волосы и морщин на лицо. Сам он как-то незаметно обрюзг и оплыл – как свеча. Мучился одышкой и нехорошим кашлем. На раздавшемся в ширину красном лице блестели с прежней остротой глаза, но подергивались иногда мутноватой пленкой, дервенели. Мучила его ломота в ногах по утрам, да боли головные в дождь и непогоду. Комкала в руках старый вытертый платок Матрена. Засеребрился тяжелый каштан волос на висках, еще больше стало щекастое волевое лицо. Все так же бойко руководила она дворней и заведовала бытом поместья, уж и сыновья-то все у ней повырастали – пятеро молодцев, все как на подбор плечистые и сильные. Старшой в кузне заведовал. Второй сын вовсю девок за подолы таскал, в питейных и разливочных был первый мастер опрокинуть целый жбан сладкой и не упасть под лавки. Двое самых младших, близнецы конопатые, все ближе к конюшням, ухаживали за лошадьми барскими, перенимали от старого собачника Митрия науку выучки борзых. Только средний, Олег, или, как все называли его – Лек, был каким-то непутевым. Все в барском доме безвылазно, девкам комнаты убирать помогал, Роману Дмитричу за обедом прислуживал, воду носил. Сам ввечеру под свечой книжки читывал мудреные, для здорового дворового парня, по разумению Матрены, вредные. А как приходили барину письма из города, от сына, все норовил Лек сбоку притереться. Барин замечал и вслух читать начинал, а после, как зрение ему стало отказывать, вручал письма Леку и тот, усевшись на ковер пред барским креслом, быстро и складно читал письма, что год от года становились все короче и суше. И вот однажды, читая листок, слабо пахнущий душистой водой, почти записку, наспех чиркнутую в пару строк, Лек запнулся и опустил руки. Владислав обещался прибыть в родной дом к Рождеству. Теперь, расчистив загодя крыльцо от наметенного за ночь снега, переступал Лек зябко по холодным каменным ступеням и кутался в полушубок овчинный. Холодно было ему: окончив работу, так и остался стоять, боясь пропустить появление молодого барина. Зазвенели, приближаясь, бубенцы. И снег хрустел под санями, молодецким гиканьем и посвистом кнута подзадоривал коней ямщик. Показалась меж темных мертвых стволов черная тройка, отклонив корпус, щелкал вожжами высокий человек в шапке на меху и полощущей на ветру полами распахнутой шинели. - Едут, едут! - заголосила Матрена, всплеснув руками и притиснув их к груди. Радостно горели глаза ее, раздвинула губы усмешка широкая. Остановился Роман Дмитрич, приосанился. Завел ладонь под полу палито, меж начищенных до блеска пуговиц, пыхнул трубкой - чисто генерал! Дрогнул Лек. От конюшен уж бежали дворовые, принимали храпящих, бьющих корку наста копытами коней. Спрыгнул наземь погонщик, сорвал с головы шапку - растрепало ветром смоляные волосы. И не ямщик то был - сам барин молодой. Со щемящею болью в груди вспомнил Лек, как более десяти лет назад возил худенького мальчонку-барчука в тележке наспех сколоченной, изображая лошадку. И вот он теперь перед ним - молодой барин, лихо и умело правящий норовистой тройкой. Осветилось смуглое лицо Лека, когда подходил, сияя широкою улыбкою, Владислав Романович. С тем же выражением прошел он мимо дворового, мазнув мимолетно взглядом, и, взбежав по лестнице, попал в растроганные отеческие объятия. Лек, ни жив ни мертв, смотрел, как от тех же саней, выбравшись из вороха меховых шкур, ступает по снегу барской выправки молодчик. В форменной шинели, сапогах зеркальных, шарфом укутанный до самых пасмурных глаз. Пружинной походкой прошел он к крыльцу и замер. Кончив лобызания с отцом, алея ярким румянцем на все такой же белой коже, Владислав указал рукой на товарища своего: - Позволь отрекомендовать тебе, отец, друга моего и соратника, Александра Владимировича Белинского. Заходящаяся от неуемного восторга Матрена закатила глаза. «Ишь, как вымахал-то светик - ученый уж! "Позволь", "отрекомендовать" - не далече еще вчера только уток стрелять учился, за подол дергал и пряников требовал!» - и прослезилась, быстро утирая крупные слезы платком. - Приятно, молодой человек. - Роман Дмитрич серьезно и уважительно кивнул, засуетился вдруг. - Вы, верно, устали сильно с дороги! - Верно, - с улыбкой светлою подтвердил барин, - отдохнуть да отогреться бы не лишне. И все трое направились в дом, вслед за Матреной, ушедшей хлопотать об обеде господском. Замерзший до самого нутра Лек все стоял под завязывающейся вьюгой. *** Отобедав и удалившись в комнаты на отдых, молодые люди расселись по креслам. Владислав оглядывал родную комнату, полки с книгами, с которых кто-то из слуг регулярно смахивал пыль. Белинский же, угревшись после горячего и бокала красного вина, скинул камзол и вытянул длинные ноги, сцепив на животе пальцы. - Что это был за человек? – голос у Белинского был всегда тихий и спокойный, по-модному томный. Никто из тех, кто сталкивался с ним, не мог назвать ни единого случая, когда бы он повышал тон или говорил быстро. - Какой человек? – Владислав растекся в кресле, съезжая спиною по спинке вниз. - Что на улице стоял. Расчесывая светлые волосы пятерней, Белинский нетипично задумчиво смотрел в запорошенное снегом окно. Был он весьма недурен собой: отменно высок, в плечах широк, лицом приятен. Приятное впечатление портили только глаза – серые, как предгрозовое небо, острые и прожженные. С живым, как пламень, Владиславом они смотрелись весьма гармонично – выдающиеся ученики, опытные бретеры, любимцы столичных красавиц. С самой первой встречи немудрено им было сойтись накоротке. Побарабанив пальцами по подлокотнику, Владислав равнодушно повел плечом: - Не знаю. Кто-то из дворовых. Белинский кивнул, неприятно улыбаясь. Рассудив по взгляду простоватого на вид слуги, он понял, что тот считал себя не просто «дворовым». *** Все, что Лек напредставлял себе в одночасье, развеялось, что печной дым на ветру. Владислав и не смотрел на друга старого, когда тот прислуживал по устоявшемуся порядку Роману Дмитричу за столом. Подавала на стол кушанья воркующая Матрена, читал газету барин. Один лишь гость уделял Леку внимание чрезмерное: подолгу, без малейшего стеснения, разглядывал, натирал взглядом спину. Подобное насторожило бы Лека, но сейчас он был слишком подавлен ворохом нерадостных дум. Предпраздничная суета царила над домом, метались дворовые, убирали-украшали залы, топили камины, распевали разудалые песни. Девицы, что помоложе, вовсю стреляли глазами в сторону молодых господ, как невзначай задирали подолы, убирали растрепанные косы с плеч на спины крутые. Белинский улыбался криво, наблюдая простодушные их ухищрения, Владислав и вовсе внимания не обращал, пропадая с егерем в лесах. Так как Белинский не был большой охотник до верховой езды с ружейным дулом, норовящим ударить отдачей по подбородку, оставался он в поместье, составляя компанию Роману Дмитричу и почитывая книги. Лек вешал пушистые ленты гирлянд, когда проплывающая мимо с корзинкой на локте Марья игриво толкнула его бедром. Обернувшись, он солнечно ей улыбнулся, выразительно приподнимая брови. Поведя плечами, Марья, девка рыжая да статная, плавно развернулась и пошла медленно из залы, покачивая крутыми бедрами. Обласкав взглядом стройные ноги, не скрытые подоткнутой за пояс юбкой, Лек посмотрел на дверь и на него как ушат холодной воды вылили. Прислонясь к стене, немигающим взглядом смотрел на него Белинский, как волк из чащи смотрит на отбившуюся от стада овцу. Круто развернувшись, Лек продолжил крепить хрустящие украшения и давление меж лопаток вскоре пропало. *** Буйный праздник у обильного барского стола щедро сдабривался штофами сладкой и звенящими бокалами игристого. Раздобревшие молодые господа после застолья выразили непреклонное желание проехаться на коньках по пруду. Лед был крепок, замеряли по проруби его толщь – восемь пальцев. Приведенный графинчиком и доброй беседой в благодушное состояние Роман Дмитрич лишь расслабленно махнул рукой на сыновью блажь. Поохала-поахала Матрена, да возразить не смела, лишь упросила барина отправить с молодцами Лека. А тот и рад бы отказаться, да молодой барич с товарищем не на один жбан опорожнили, терзали Лека опасения оправданные и потому, накинув свой полушубок, отправился он вслед за господами. Скрипел под сапогами снег, валила с небес колкая снежная пыль. Бодро, пусть и не прямо, рассекал ледяную гладь смеющийся Владислав. Заложив руки за спину, манерно и степенно проезжал, выныривая из темноты, Белинский. Мерз у берега Лек, дул на пальцы, клял про себя погоду кусачую, досадовал на господ беспутных – взгляда от барича оторвать не мог. Не помнил тот Лека совершенно, либо забыл намеренно – осознать и примириться оказалось проще, чем думалось. Стоило лишь подумать, кто таков Лек, чтобы помнить его? Дворовой безродный, вот кто. Таких в поместье штук с полста будет. Понимал это Лек, утихомиривал себя, да не смотреть на Владислава не получалось – тянулся живущий еще где-то внутри мальчишка к другу сердечному, беспокоился о нем, переживал. Подъехал к Леку раскрасневшийся барич, глаза блестели. - Эй, Лек! – голос задорный, как раньше. Дрогнуло в груди от сладкой боли. – Как уток в первый раз на этом пруду стреляли, помнишь? - Помню, барин. Лек помнил все, хранил бережно малейшее воспоминание, как добро в сундуке. Доставал изредка, изучал на просвет, утопал с головой. Опустив глаза на фонарь, что держал в руке, дворовой склонил вихрастую голову – казалось, и мороз меньше стал за щеки дергать. Владислав неясно хмыкнул, улыбнулся вдруг хитро и распорядился, хватая Лека за широкое запястье: - Поставь фонарь и иди к нам! - чиркающий в стороне по льду лезвиями коньков Белинский заинтересованно щурился. Как и Лек когда-то, прекрасно понимал он по возбужденному тону друга, что тот измыслил очередную каверзу. Несмотря на это Лек послушался и пошел на лед, увлекаемый заразительно смеющимся Владиславом. Смотрел ему в глаза и шел, наивный, как молодой телок, ведомый на убой. Скрипела и трещала прочная корка под ногами, скользили подошвы. Уводящий Лека все дальше от берега Владислав выглядел сущим дьяволом, сбивающим праведника с пути истинного. Когда внезапно под ногами разверзлась пропасть, Владислав резко отпустил руку Лека и тот с головой ухнул под воду, угодив прямехонько в прорубь. Раскатисто смеясь, высекал молодой барин лезвиями искры, объезжая по кругу черную дыру, смотрел на идущую пузырями, в осколочках льда, волнующуюся гладь. Изогнувший брови Белинский остановился чуть поодаль, наблюдая с неподдельным интересом. Забурлила вода, взметнувшиеся руки ухватились слабо за лед, но не показалась над кромкой вихрастая голова. Оскальзывая, не имея за что ухватиться, терялись красные раздутые пальцы под бурлящими водами. Замерший на миг Владислав сжал зубы, упал на колени у проруби и ухватился за тонущую ледяную кисть, дернув с недюжинной силой. Вытащил Лека до пояса, красного, как вареный рак, в застывшем колом полушубке, с безумно вращающимися глазами. Дергаясь припадочно, выбрался Лек из проруби, широко распахнутым ртом глотая жадно немилосердно режущий околевшее нутро воздух. Отдышавшись, поднялся и, ни на кого не глядя, ушел, жалко ежась, обхватывая себя за дрожащие плечи. *** Матрена растерла плечи и спину сына, выговаривая попутно за нерадивость. Стуча зубами, тот мычал нечленораздельно в ответ и лишь отстранился, когда мать потянулась к его ногам. Тяжко охнув, Матрена грузно поднялась - была она сызнова на сносях, но пузо пока не шибко выдавалось - и ушла, прикрыв дверь в каморку. Жил Лек, как мать и немногие дворовые, в господском доме. Комнатки челяди пусть и были крохотны, убоги, да в них все ж теплее было, чем в тех же сараях и скрипящих на ветру пристройках, чему Лек сейчас был рад невыразимо. Там, после купания в проруби, ждала бы его с большей вероятностью тяжелая хворь и смерть в осьмнадцать лет. Сжимаясь от ломящей кости боли, растирал Лек неохотно оживающие конечности, хлестал обжигающую нутро водку прямехонько из горла. С непривычки унесло его быстро - все ж не был он умельцем, подобно старшому брату. Намотав тканей на ноги и надев самые теплые вещи, побрел он по уснувшему дому к библиотеке. Ученость сыграла с дворовым дурную шутку и без книги он теперь и глаз сомкнуть не мог. Неверное пламя танцевало по стенам, отображая тенью раскачивающийся силуэт. В голове у Лека шумела кровь, бурлила с запоздалой обидою и злостию. Поставив плошку с оплывшим огарком сальной свечи на столик, Лек нетвердой походкой подковылял к высоким, до потолка, стеллажам. Библиотека в помещичьем доме добрая была - кроме грузных трудов и тонких праздных книжиц были в ней книги и на немецком, который Лек успел неплохо узнать от гувернера Владислава, и на модном нынче французском, в котором дворовой ни бельмеса не смыслил. Тисненые на корешках названия лукавыми бесами прыгали пред глазами, путались и запинались друг о дружку литеры. Сглотнув вязкую горькую слюну, прислонился Лек к полке, потекли по щекам пьяные слезы. Когда к спине прижались, притискивая, Лек икнул и рванулся было в сторону, да вцепившиеся в старое дерево до скрипа пальцы напряглись, удерживая. Горячее дыхание обожгло ухо: «Тшшш!» От вкрадчивого шепота пробило Лека дрожью. Узнал он этот голос, еще пуще вырываться стал. Жгущие каленым железом ладони стиснули плечи, встряхнули. Причиняя тупую боль, сжались зубы на мочке уха. Окаменел Лек, вытянулся до звона, рассмеялся тихо Белинский. Задрал на нем рубаху, огладил живот и крепкую грудь. Дернувшийся от прикосновения Лек лишь сильнее вжался в него, и другая рука змеей скользнула меж его телом и полкой, ложась хозяйски на бедро. Не торопясь, ласкал Белинский Лека, покрывал жалящими поцелуями шею, мял через плотную ткань плоть, стремительно твердеющую в умелых руках. Через раз дыша, вздрагивал Лек от мутящих разум прикосновений, извивался, стремясь отстраниться, но лишь вжимался в Белинского и тот сжато дышал, притискивая дворового сильнее, толкался бедрами, еще и еще. Запустив руку в штаны, обхватил горячими пальцами, задвигал почти грубо вверх-вниз, выстраивая рваный ритм. Двигался быстрее и быстрее, кусал Лека до крови, сжимал пальцы, дышал сдавлено через зубы, подкидывал мощно бедра. Упершегося ладонями в полку Лека бросало вперед, терло щекой о корешки книг. Мучимый недавно холодом, чувствовал он сжигающий кости жар и уж не думал о том, что происходит. Прикрыв глаза, подавался назад, сжал пальцы поверх руки Белинского, задавая жесткий темп. - Что здесь происходит?! - гневный окрик сомкнулся над головой, как стылые воды проруби. Лек замычал испуганно, заметался, но сжавший зубы на загривке Белинский как-то особенно двинул рукой и дворовой бессильно застонал, цепляясь за полку, вдыхая запах пыли и книг. Мазнув напоследок губами по пылающей щеке Лека, Белинский вытер руку о его живот и отошел. - Ничего. С завидным спокойствием миновал застывшего в дверях Владислава с побелевшими от негодования и ярости губами, схватил под руку и увел. Медленно приходящий в себя Лек ошарашено провел по шее, все еще ноющей после укусов, подтянул штаны и, схватившись за голову, ушел, напрочь позабыв захлебывающуюся восковыми слезами свечу. На следующее утро, невзирая на мольбы Романа Дмитрича и Матрены, молодой барин и Белинский уехали. И, судя по всему, были они в крепкой ссоре. *** Миновала зима, за ней весна, лето и осень. Кашель Романа Дмитрича становился все злее и теперь не уходил ни на день, изводя барина приступами. Чах он изо дня в день, худел и бледнел, пока однажды январским утром и вовсе не занемог. К постели его приехала Светлана Микулишна, дальняя родственница из тех, что за глаза именовались приживалками. Но племянница искренне беспокоилась о дядюшке, дежурила у его постели денно и нощно. Когда стало понятно, что старый барин не жилец, писала Владиславу в столицу, кусая губы, капая слезами на пергамент вместо духов. Лек ухаживал за Романом Дмитричем наравне со Светланой. Он всей душой уважал и любил барина и ему было больно видеть страдания человека, что всегда обходился по чести как с равными, так и с нижними, а теперь вынужден умирать мучительно, подобно закоренелому грешнику. Когда Владислав приехал, тело барина уже успело остыть. В то утро мороз щипал за щеки особенно яростно, хоть где-то в стылой высоте и светило негреюще ярко солнце. Матрена зашла к барину с миской горячего бульону, твердо уверенная в том, что Романа Дмитрича свалила с ног коварная зимняя хворь и ее можно излечить должным уходом. А барин раскинулся на постелях, укрытый одеялами по подбородок и на расслабленном лице его цвела улыбка. Он уж не дышал и прибывший позже фельдшер подтвердил смерть. Владислав подлетел прямо к крыльцу на беснующейся, исходящей паром и пеной тройке, бежал к отцу и застыл в распахнутых дверях, тяжело дыша. Шапка слетела еще на лестнице, белая кожа разгорелась и пошла алыми пятнами, когда он заприметил лежащего на столе покойника, укрытого простыней. Глядящие искоса, неуверенно и сочувственно, слуги разом вышли, повинуясь одному лишь взгляду молодого барина. Движущийся со всеми Лек невольно отметил, как изменился за год господин, обрел манеру и осанку властного, уверенного в себе аристократа. Не было более прыгающих в глазах бесенят, губы не таили лукавой улыбки, напротив, в уголках залегли жесткие складки, меж бровей появились две глубокие черты. Как отпевали и хоронили, Лек не помнил точно. Проходил, как в тумане. На застолье пили всё: сладкую, горькую - жбанами и ведрами. Пил и Лек, с необъяснимой какой-то злобою. Бабы тянули заунывную жальбу, мужики нестройно подпевали, качались в такт. Сидящий за барским столом Владислав, которому соседи и крестьяне поспешали высказать свое наинижайшее почтение, опрокидывал штоф за штофом, не морщась и не закусывая. Испуганная шумом Светлана Микулишна скрылась в своей комнатке еще в начале застолья, утирая распухшие от слез глаза платочком. Не помнил Лек и того, как оказался сидящим верхом на одном из коней, запряженных гуськом, со скрипкой в руках. Немеющие пальцы не слушались, лицо задубело от холода, но он все равно выводил траурную плавную мелодию, плывущую над белым бесконечным полем. Хмельной ямщик погонял лошадей, пару раз мимо вскидывающихся крупов перетянул болюче Лека по спине, но тот, раскачиваясь ненадежно, все водил смычком по струнам. Разлетался снег из-под копыт, светило румяным блином солнце. Сидящий под шкурами в санях боярин стальным голосом ревел "Наподдай!", цедил водку из фляги, щурился. На очередном повороте слетел Лек с лошади, прогарцевали по груди подкованные копыта, проехались с хрустом сани. Вдавленный в снег, с разбитой скрипкой у головы, лежал Лек, моргая. Смотрел в пустое темнеющее небо, припоминая все грехи своей недолгой жизни. Сворованный пряник, перевернутый шахматный стол, заделанного Марье ребенка, Белинского и множество мелких грешков, коих достает в жизни каждого человека. Он замерзал, закрывались глаза. Уплывая вслед за сбегающим солнцем и царапаемыми ветками облаками, он слышал множащийся звон. Всхрапнул у лица застопоренный конь, подняли Лека из снега и уложили на застеленную скамью. Стало тяжело и самую чуточку тепло от навалившихся сверху шкур. Голосом Владислава грянуло где-то сверху: "Гони!" И Лек полетел куда-то в теплоту, подрагивая телом. Гладко стелили сани, гикал, щелкал кнутом ямщик. Ко рту, открывая, прижались чужие губы, полилась обжигающая гортань водка. Жадно глотая, как воду, облизнулся Лек. Высунутый его язык мягко прихватили ровными зубами, втянули в горячий рот, посасывая. Обхватывали губами губы, гладил кончик языка небо, толкался мерно. Вплелись жесткие пальцы в волосы. Потом Лека захватила, закружила бураном темнота и все пропало. *** Власть над поместьем и прилегающими деревнями Владислав хватил железным кулаком. Как озлобленный бес, не давал барин крестьянам подневольным лишний раз свободно вдохнуть. Отгородился ото всех - не подступись! Плати оброк в сроки, иначе порот будешь, не говори поперек барина - в остроге окажешься. И дворовым житья прежнего не стало - ко всем строг стал Романович. Лек к причудам барина относился спокойно - пооботрется, утихнет. Как оправился и на ноги стал, принялся за прежнюю работу, а капли сладкой впредь и ко рту не подносил. Теперь замест Романа Дмитрича состоял он при сыне его, у стола прислуживал, при выездах в села сопровождал, распоряжался насчет лошадей и ванны, вел доходы в гроссбухах. А сам лишний раз глаз от земли не отрывал и все слова его, к барину обращенные, были "Да, Владислав Романович" да "Будет сделано, Владислав Романович". Времени, свободного от господских дел, оставалось у него как раз на сон и от того, пару раз в неделю выкраивал Лек пару часов на баню. Как насмехаясь, выправил Владислав своему личному слуге платье дорогое и требовал, чтобы внешность дворового соответствовала одежке. Потому брился Лек до синевы через день, на банных лавках времени проводил чуть ли не больше, чем Светлана Микулишна в своих ароматических ванных, всегда был причесан и свеж. Матрена нарадоваться на сына не могла, вот только после смерти Романа Дмитрича некий внутренний стержень в ней надломился и все чаще Лек чутким нюхом улавливал тянущийся от матери сивушный дух. А Матрена все чаще поминала свою "голубоньку" ненаглядную, "светик очей просных", вспоминала детство Лека и того, маленького Владислава, барчонка-бесенка, дергавшего ее за юбки и серьезно шепелявящего "Матлена-Матлена, а Лесек где?" Лесек - это Лешек у него был, Лек. Лека знобило он растроганных нежных воспоминаний матери. Рассказываемое казалось далеким, нереальным, как и не было ничего, не с ними. Не было ничего, кроме шитой ливреи, опущенных долу глаз, спины прямой, словно Лек в одночасье дышло заглотил. Теперь в деревнях и даже среди дворовых на него смотрели как на неродного, юродивого - сторонились, замолкали завидев. Даже брат, пропойца-гуляка, увидав однажды Лека на улице, закричал, смеясь: "Э-ээ, брат, манишь-манишь - не обманешь! Кто спину в поклонах гнет, у того она сломается!" В поклонах после подобного и вправду погнуться пришлось - отмаливая перед Владиславом свободу угодившему в острог дурню. *** Пришло незаметно лето - жаркое, буйное, до одури пахнущее цветами и скошенной травой. С крупными звездами на небе и плывущей лебедушкой искусительницей-луной, вздыхающими в стогах парочками. Время ревности и измен, кипучее время работы. Владислав уехал в одиночестве к соседу, и Лек ослабил узду, скинул опостылевшую ливрею, напялил старую рубаху и полотняные штаны, подпоясался бечевой. Превратившаяся в дородную бабищу Марья сводила его с ума капризами и резкими сменами настроения - к осени она должна была родить ему второго ребенка. И Лек сам не знал, как так вышло - не хотел он ее, изъедала она придирками, скандалила, утеряв незаметно свежесть и задор. А временами становилась ласковая-ласковая, подкатывалась под бок, мурчала кошкой, ластилась. Но то раньше было, теперь же ее красное от натуги лицо и громкие охи вызывали в нем лишь отвращение. А вот доченьку свою, солнышко, лучик вешний, Аленку, цветочек аленький любил он до дрожи в коленях, до потемнения в глазах. Тетешкал ее и на плечах катал, как в деревни выберутся с барином, сторгует или ленточку красную, или рубашечку мягонькую вышитую, или гребешок причудливый, или пряник-леденец - и все маленькой своей, ненаглядной. Светлоглазенькой, румяной, смешно надувающей щечки и утыкающейся макушкой Леку в небритый подбородок, обхватывающей пухлыми ручонками широкую отцову грудь. Вот и теперь шел он на ярмарку, поглядеть что по чем и для Аленушки гостинец отыскать. Грудящиеся у распивочных мужики-крестьяне говорили, о чем всегда талдычат: жена-нелюба, помещик-ирод, поле проблемное, гроша на выпивку не хватает. Бабы, степенно переваливаясь, ходили меж товарными рядами, упирая в бока плетеные корзины, примеривались к живности, снеди. Стайками молодых пичужек порхали девицы востроглазые с венками да лентами в косах, кичились перед ними юноши, груди колесами, мышца играет, на шеях от натуги вены вылазят. Бегала голопятая ребятня в одних отцовых рубахах, заглядывала в глаза умильно, на пряники просила, растягивая в улыбках щербатые рты. А в другом конце рядов, на перевернутой телеге со снятыми колесами потрясал маленьким кулаком плюгавенький мужчонка. Притопывал короткой толстой ножкой, речь его пламенная то затихала, то взвивалась ввысь, донося до Лека отдельные слова. Люди дельные мимо шли, посмеивались, праздные же и пьяные стояли, покачивались. Внимали. Подобрался ближе Лек, стал в сторонке и прислушался. - До какой поры ж нам энта терпеть-то? Аброк, что ни год, все болей, уж и продыху нет. А все он - нехристь проклятый. При прежнем барине как было - шапку сымешь, покаешься, наседку, репы корзину поднесешь - он и рукой махне. А энтый: "Нет аброку - не работаете, не работаете - на кой вам земля? Без земли ни денег, ни еды? - умрите" - последние портянки распороть заставляе, бес! Нелюдь он, говорю вам, люди добрые...энтот... Архихерст! Вурдалак. Намедни в лесу свояк его видел - волчиха лютая с вот такенными зубьями наогул энтого ластилась, как щеня малое. Любовница ейная! А он ей дазволит стада наши с вами резать, детишек. Голод не минет... Дальше Лек не слушал. Присмотрел он ранее игрушку диковинную и красивую. Бусики стеклянные, разноцветные, а в гранях на свету радуги играют. Как бы не сторговал никто наперед него... *** Возвратившегося барина ждала вся дворня, высыпав к крылечку. Ему оно и не надо было, а вот всяк хотел пасть в ноженьки "радетелю, отцу родному". Лек и рад бы быть где подальше от галдящей своры, да ему положено хозяина встречать. Въехал верховой, соскочил легко Владислав; подобострастно кланяющийся, едва не пыль с сапог лижущий, увел меньшой брат Лека косящего темным глазом, жующего мундштук коня. Едва глянул барин на море колышущееся поднятых к небу задов, в землю ткнувшихся лбов - да и прошел мимо, в дом. Лек за ним. В библиотеке, в щели меж шторами, свет солнечный полосами ложился, пылинки в них танцевали. Не любил Лек это место, а вот без книг не мог и потому все же приходил. Не скоро после того Рождества, а как поизгладилось все из памяти. Здесь, в просторном помещении с притулившимися меж полок креслами и столом массивным, дубовым, и бар небольшой имелся. Пара бутылок игристого да графины сладкой. Еще от Романа Дмитрича запасы, любил он по молодости пыхнуть трубкой над доброй книжкой, да уговорить полуштоф. Достал Владислав початый графин и две рюмки звонкие. Разлил прозрачную, Леку протянул: - Пей. Дело-то подневольное: говорят петь - поёшь, пить - пьешь. Опрокинул Лек штоф, поморщился - жарко разом стало, душно, пот на лбу выступил. А Владислав второй тянет, а сам из горла хлебает, не кривится, как на дело темное впервой собирается. Лек опрокидывал одну за другой, пока не сознал, еще немного - ляжет на месте бездыханный. Пробовал шагнуть - нога за ногу уцепилась. Так и полетел бы, да Владислав подхватил. Лопоча извинения, уперся Лек ему в грудь руками, отстраниться хотел, да вот незадача - не пустили. Глаза никак не хотели в одну сторону смотреть, все норовили, раскосясь, барина по дуге миновать. Заплетался язык, о зубы запинался, в нёбо стукался и в исходную падал. Пусто и звонко было в голове. Казалось Леку: только моргнул, а уже на полу, раздетый. Извивается, прижимается к горячему сильному телу, как охочий изгибается, за лаской к Владиславу тянется. А тот и не прочь. Глаза черные, страшные. Руки по телу гуляют, оглаживают, сжимают, ногтями в кожу впиваются. Во рту язык чужой хозяйничает, облизывает, всасывает, с чмоканьем отрывается на мгновение и снова приникает. Раскинул Владислав бессильные Лековы ноги и трется, приподнимаясь и опускаясь. Стонет сквозь зубы, пряжку дергает. Наваливается медленно - у Лека глаза на лоб лезут, хрип бессвязный из груди рвется. Назад подается - и того хуже. Но не отстраняется полностью Владислав, плечи напрягает, большие пальцы в кулаки прячет, по бокам Лековой головы в ковер упертые. Двигается мерно и боль, слабая, приглушенная, выветривается, как опьянение, выходящее каплями пота. С волос Владислава Леку на лицо падают прозрачные капли, стекают по щекам как слезы - глаза его закрыты, губа закушена. Сдержанное дыхание срывается разом, загибает Владислав Лека, под поясницу подхватив, до самого основания задвигает, резко, одним толчком. У Лека пятна перед глазами мелькают, тихий выдох выходит неуверенным стоном, когда каменеющий всем телом Владислав насаживает его на полную длину, выходит плавно с выдохом и вновь вдавливает Лека в ковер, тащит по нему. Тот хрипит, хватается за плечи Владислава, бока, когтит - внутренности судорогой сводит, выбивает дыхание. Обхватив ногами мерно работающие берда, Лек уже сам подается навстречу, насаживается, стонет и тянется неуверенно к искусанным в кровь губам. *** Через день Лек, как и все, узнал, что Владислав решил сыграть свадьбу с дочерью соседа. Вздыхала печально Светлана Микулишна, провожая тоскливым взглядом статного барина, улыбались подобострастно дворовые, пели господину здравицы. Один Лек ничего не говорил. Мать его, Матрена, сильно перебрав намедни, упала с лестницы насмерть и теперь самый младший брат Лека, Митрофанушка, стал ему сыном. Смешливая Аленка игралась с совсем маленьким братиком в дочки-матери и даже зеленеющая временами лицом Марья улыбалась, глядя на них и оберегая руками живот, клала буйну голову Леку на плечо. Лишь раз, проходя по городу и услышав, как забулдыги-мужики называют невестушку Владислава волчихою, Лек коротко улыбнулся.